Как и я, отец не обладал представительной внешностью — неприметный маленький человек в темных одеждах и с мрачновато-встревоженными, как у буревестника, глазами. Но, понаблюдав за его работой, нельзя было не восхититься его удивительным каллиграфическим способностям. Я любил постоять около его стола, держа в руках свечу, пока он смешивал чернила или затачивал перья перочинным ножичком с такой аккуратностью, словно совершал тончайшую хирургическую операцию. Затем он окунал заточенный кончик пера в чернильницу и приступал к магическому действу: начинал выписывать буквы на разложенных на столе перед ним листах отбеленного и гладкого пергамента.
Что писал мой отец? Мне неизвестно. В те детские наивные дни букварь еще не открыл мне тайны расшифровки наклонных головок и тонких ножек с завитушками, и странные чернильные человечки рисуемые отцом, были для меня неотразимо привлекательны, как иероглифы фараонов. На самом деле отцу приходилось переписывать всевозможные тексты наиглупейшего свойства. Разнообразные патенты, протоколы манориального суда и церковные книги — такого рода вещи. Жизнь переписчиков была на редкость тяжелой и скучной. Только став старше, я понял, что спина моего отца сгорбилась оттого, что он постоянно сутулился за своим письменным столом, а зрение у него испортилось потому, что бедность не позволяла ему почаще зажигать свечи. Его трудовые будни проходили в крохотной чердачной комнате, служившей кабинетом, и раз в неделю в них вносилось разнообразие, когда отец отправлялся по магазинам за чернилами и бумагой или относил плоды свои трудов в судебную канцелярию или архив, где он получал жалованье, позволявшее кое-как перебиваться. Став постарше, я иногда сопровождал его в таких вылазках на улицы Лондона. Со свернутыми в рулон пергаментами, засунутыми под мышку или в потрепанный заплечный мешок с петлей на шее, он мог заявиться в Клементс-Инн или в одно из двух дюжин подобных учреждений, а я ожидал его в тихой приемной, глядя через дверь, как мой сгорбленный отец в своем темном плоеном воротнике смущенно разворачивает дрожащими руками плоды своих трудов на столах худосочных и неулыбчиво-суровых судебных секретарей.
До сих пор я отлично помню те наши путешествия. Держась за руки, мы вдвоем брели по улицам к холодным и неприветливым зданиям, принадлежащим к могущественному и привилегированному миру, бесконечно далекому от нашего скромного домика и отцовского письменного стола с чернильными кляксами. Дважды мы заходили даже в Уайтхолл, где облаченные в шелковые ливреи пажи сопровождали нас в королевскую канцелярию. Хотя чаще всего в таких еженедельных одиссеях мы посещали Чансери-лейн, ведь именно там, на восточной стороне рядом с игорным домом под названием «Колокольный двор» — увы, еще одно излюбленное место отдыха моего отца — находилась та самая архивная часовня.
Отец мой был скорее атеистом и частенько шутил, что архивная часовня — единственный храм, который он когда-либо посещал. Снаружи это здание действительно выглядело как церковь. С шестиугольной колокольней и витражными окнами, оно свысока смотрело на барристеров и судей, сновавших взад и вперед по Чансери-лейн. За украшенной декоративными гвоздями дубовой дверью находилось подобие алтаря с длинным нефом, заставленным рядами скамей. Однако скамьи эти заполняли не набожные прихожане со своими молитвенниками, а увесистые тома в сафьяновых переплетах и стопы документов, писанных на бумаге и на пергаменте, в три фута высотой. И заходившие внутрь люди — небольшими кучками теснившиеся в северо-западном углу — возносили молитвы не Господу, а лорду-канцлеру, или, вернее, его помощнику, начальнику архивов канцлерского суда, который, словно священник, принимал прошения в этом алтаре, устроившись за столом. Ведь эта архивная часовня вроде бы когда-то была церковью — ее построили, как говорил мне отец, для английских евреев, обращенных в христианство, — но она сама давно уже «обратилась», и сейчас в ее колокольне и в крипте, скрывающейся под серыми плитами, хранится многотомная документация лорда-канцлера.
Я встретился с призраком моего детства — с малышом Исааком Инчболдом, одетым в домотканое красновато-коричневое платье и проеденные молью рейтузы, — утром после моего возвращения из Кембриджа, заняв свое место на скамье возле двери. Преображенные витражными окнами солнечные лучи рисовали на вымощенных плитами проходах между рядами скамей причудливые яркие картины, я отлично помнил их с тех давних утренних часов, которые просиживал здесь, постукивая ногами по скамеечке и ожидая, когда мой отец спустится с колокольни или поднимется из крипты. Сейчас, как и в мои детские годы, в архивной часовне стояла тишина и пахло заплесневелыми старыми пергаментами и древними камнями.
Но часовня жила своей напряженной жизнью. Со своего места я видел, как множество канцеляристов и переписчиков осторожно пробираются между аналоями и клиросами, а со мной за компанию на скамье сидела дюжина господ, по большей части из кавалеров, по крайней мере на вид. А за изъеденной червями алтарной оградой начальник архива, толстяк в пурпурной мантии, что-то втолковывал небольшой аудитории правоведов в париках из конского волоса. Я сверился с карманными часами и вновь обеспокоенно взглянул на ведущую в колокольню дверцу, куда пару минут назад удалился один из служащих. Надпись над этой дверцей гласила: «Rotuli Litterarum Clausarum» . Вздохнув, я убрал часы обратно в карман. Я ужасно спешил, поскольку находился в смертельной опасности, которая угрожала также и Алетии.
Со времени моего отъезда в Кембридж прошло два дня. Я вернулся в Эльзас вчера вечером, проведя целый день в дороге. Мне не терпелось попасть в Лондон, потому что одна жуткая мысль, пришедшая мне в голову, заставляла меня трепетать от страха. Я пришел к выводу, что все эти странные стечения обстоятельств, подстраиваемые для меня какой-то неизвестной личностью — или личностями, — возвращают меня к шифровке в атласе Ортелия, к тайному тексту, который, очевидно, мне было предназначено найти и расшифровать. Откуда следует, что человек, раскинувший эти сети, в любом случае имел доступ в Понтифик-Холл и его лабораторию. И следовательно, на подозрении, по всей вероятности, лишь два человека — либо Финеас Гринлиф, либо сэр Ричард Оверстрит, или, возможно, они оба состояли в сговоре. Так или иначе, преступник не только знал Алетию, он еще и пользовался ее доверием. И один из них — вероятнее, сэр Ричард — убил Нэта Крампа.
События последних двух дней, однако, по-прежнему приводили меня в недоумение. Я никак не мог понять, зачем понадобилось убивать Крампа и как связаны вторжения в «Редкую Книгу», Генри Монбоддо и его таинственный заказчик, и Оринокская экспедиция — с альфой и омегой всех тайн, с этой чашей Грааля, с самим нашим затерянным манускриптом, который, похоже, становился все более затерянным.
Но потом вдруг я догадался, как можно все-таки разрубить этот гордиев узел, как выяснить, что скрывается за таинственным Генри Монбоддо и Уэмбиш-парком, — и затем на основе добытых сведений вычислить того, кто стоит во главе всего этого дела. Ведь этот злодей не до конца замел следы. Ответ прятался не в Уэмбиш-парке, а прямо в Лондоне на Чансери-лейн — в нескольких строчках текста, написанного на архивном пергаментном свитке.
И вот утром, по-прежнему в костюме кавалера, я добрался до архивной часовни после бесполезного заезда в Пултени-хаус, который выглядел темным и покинутым. Я объяснил мою надобность секретарю, сидевшему за столом около крестильной купели, и он с ухмылкой поведал мне, что мое желание невыполнимо, поскольку все клерки, обслуживающие закрытый архив, — я должен понять — сейчас крайне заняты. Никто не сможет выполнить мою просьбу, пояснил он, по крайней мере еще несколько дней.
— И все из-за «Грамоты о возмещении и помиловании», — пояснил он, пожав узкими плечами.
— Простите, о чем вы?
— Свидетельства о наследовании или продаже земли, — произнес он насмешливо-высокомерным тоном. — Все занимаются сейчас поисками архивных документов, подтверждающих право на земельные владения, дабы конфискованные Кромвелем поместья могли быть возвращены их законным владельцам.
— Но я же обращаюсь к вам по тому же вопросу!
— Неужто в самом деле? — Он оторвал глаза от стола и окинул меня с головы до ног откровенно изучающим взглядом — вполне справедливо скептическим, я полагаю, поскольку ему было непонятно, как персона столь простецкого и весьма потрепанного вида может иметь отношение к аристократическим владениям, даже и конфискованным. — Ну, тогда вам придется подождать вашей очереди, как всем остальным. — Он кивнул на представительную галерею «кавалеров». Затем медленно скосил на меня глаза. — То есть если, конечно…
Малый деликатно кашлянул в кулачок, опушенный кружевным манжетом, и украдкой глянул в сторону алтаря. Мысленно вздохнув, я достал шиллинг. Конечно, я понимал, что алчность присуща законоведческой братии, но не сознавал, что этим пороком заразились уже и их канцелярские помощники. Поскольку монету удостоили лишь одного сомнительного взгляда, мне пришлось добавить вторую. И обе монеты, точно по волшебству, растаяли в воздухе. Он перевел взгляд на лежащие на столе бумаги.
— Присаживайтесь и подождите, пожалуйста.
И вот уже целый час от него не было ни слуху ни духу. В алтаре успели выслушать два прошения и отпустить истцов восвояси. Канцеляристы и законоведы шаркали туда-сюда, рылись в томах, сложенных на скамьях или в ризнице справа от меня. Сверкающий солнечный свет, медленно проползая по каменным плитам, уже почти достиг кончиков моих башмаков, которые, как в детстве, нетерпеливо постукивали по мягкой скамеечке, стоявшей на полу передо мной. Наконец я услышал, как назвали мое имя, и, подняв глаза, увидел клерка, худощавого юношу, появившегося на пороге той дверцы, что вела на колокольню.
— Теперь, если угодно, вы сможете посмотреть акты регистрации, — объяснил мне сидевший за столом секретарь. — Мистер Спайсер покажет вам дорогу.
Подъем оказался трудным. Перила заменяла потрепанная веревка, а лестничный колодец был настолько узким, что я постоянно терся плечом о Центральную колонну, сложенную из песчаника. Мне приходилось быстро вертеться вокруг нее в погоне за шустрым мистером Спайсером, но после дюжины ступенек я представил, что все эти тонны камня со страшной силой давят на меня, и испытал уже знакомый леденящий ужас, пережитый мною совсем недавно в потайной келье собственного дома. Я всегда ненавидел замкнутые пространства, они напоминали мне, по-видимому, о том вечном ограничении, которое вскоре предъявит мне свои права. Дело усугублялось тем, что молодой мистер Спайсер не видел никакой надобности в освещении лестницы, вынуждая меня на ощупь пробираться наверх в этой затхлой темноте, лишь изредка тускло освещавшейся через щелевидные оконца.
Тяжело отдуваясь, я достиг-таки верхней площадки и увидел, что Спайсер поджидает меня в маленькой шестиугольной комнате. Сразу стало понятно, почему он не зажег свечку по пути наверх: комната была заполнена множеством пергаментов, часть которых, последовательно скрепленная между собой, была намотана на толстые катушки, достигавшие нескольких футов в диаметре. Почти весь пол покрывали беспорядочно расставленные деревянные ящики, также содержавшие пергаменты, часть которых уже потемнела от старости, но были и новые.
Мой взгляд пробежал по этим рулонам и ящикам, по полоскам пергамента с висящими яркими печатями, похожими на украшения. То был мир моего отца, мир переписчиков. Но меня это место интересовало совсем по другой причине, я знал, что эти документы, возможно, помогут установить личность моего преследователя. Сколько же документов я уже изучил в поисках ответов? Налоговые книги, патенты, церковные книги, каталоги аукционов, издания «герметического свода» и описания экспедиции Рэли — и все они лишь еще больше запутывали меня. Но теперь, наконец, я был на пороге правды. Она записана здесь, я уверен, в одном из этих пергаментов.
— У нас регистрируются все завещания, патенты, приказы и грамоты, — с гордостью объяснял мне Спайсер, перехвативший мой ошеломленный взгляд. — Здесь находится лишь малая часть документов, не уместившаяся в крипте и ризнице. В подвалах нашей крипты содержится уже более семидесяти пяти тысяч документов, составляющих примерно тысячу рулонов.
Он протиснулся к своему столу и, склонившись, со скрипом выдвинул глубокий ящик, из которого с преувеличенным ворчанием вытащил огромный, переплетенный в кожу фолиант. Толщина его явно была не меньше фута.
— У меня так много работы, — вздохнул он, садясь на свое место, — что, я надеюсь, вы оцените по достоинству. Поэтому, если вы не возражаете…
— Да-да. Разумеется. Перейдем сразу к делу. — Я шагнул вперед, опираясь на свою палку. — Я разыскиваю документ, подтверждающий право собственности.
— И таких, как вы, великое множество, — пробормотал он себе под нос. Затем, скрипнув кожей, он открыл обложку извлеченного из ящика картулярия и вооружился лупой. — Отлично. Право собственности. — Он послюнявил большой палец и начал листать толстые страницы. — В каком году она была зарегистрирована? Время года может ускорить поиски, если вам оно известно. Лето? Осень?
— А, ну… видите ли, в том-то, к сожалению, и загвоздка. — Я попытался изобразить обаятельную улыбку. — Мне не известно, когда именно произошла эта сделка.
— Вот как. Что ж, тогда могу я узнать, каково имя покупателя?
— Еще одна загвоздка, к сожалению. — Я улыбнулся еще шире. — Понимаете, именно это я и надеюсь отыскать. Имя нынешнего владельца этой собственности.
— Но у вас нет даты покупки? Нет даже примерных сроков? Так ведь? Что ж получается, — произнес он, сурово поджав губы, когда я отрицательно покачал головой, — вы желаете запрячь телегу впереди осла, если вы не возражаете против такого выражения. Необходимо знать либо одно, либо другое, либо имя, либо время. Уверен, вы понимаете это. — Огромная, удерживаемая приоткрытой, переплетная крышка вновь скрипнула и захлопнулась с глухим тихим стуком. — Как я уже сказал, мистер Инчболд, у меня очень много работы. — Он вновь склонился над столом, убрав картулярий в ящик. — Полагаю, вы сможете сами спуститься по лестнице.
Но я не собирался так легко отступать.
— Нет, минуточку. Я скажу вам имя, — заявил я. — Два имени, если позволите.
Однако Спайсеру не удалось найти в своей книге упоминаний о каких-либо владениях в Хантигдоншире, принадлежащих сэру Ричарду Оверстриту — первое имя, которое я попросил его отыскать в аккуратных графах, заполнявших страницы тряпичной бумаги, — или Генри Монбоддо. Хотя в итоге он обнаружил в своем картулярии запись о собственности, зарегистрированной на фамилию Монбоддо, но первое имя было другим — Изабелла. Почти час ушел на эти поиски. Подавшись вперед, я пытался прочесть вверх ногами строки, которые кто-то, один из предшественников господина Спайсера, начертал аккуратным канцелярским почерком.
— Этот дом представлял собой недвижимое имущество, переходящее по закону вдове наследователя, — пояснил он скучающе-монотонным голосом, — и оно завещано Изабелле ее мужем, имя которого — да-да — Генри Монбоддо. — Склонившись над книгой, он прижал нос к увеличительному стеклу, — Безусловное право собственности на недвижимость, означенную как Уэмбиш-парк.
— Так и есть, — пробормотал я. — Да, то есть…
— Право на это имущество подтверждено, — продолжал он, словно не слыша моего бормотания, — завещанием, составленным Генри Монбоддо в тысяча шестьсот тридцатом году. С того времени его сдавали в аренду парламенту, позднее конфисковали, а затем возвратили владельцу согласно «Грамоте о возмещении и помиловании».
— Возвращено Изабелле Монбоддо?
— Так точно. Она записана как вдова Генри Монбоддо.
— Вдова? Но когда же умер сам Монбоддо?
— Это вам не церковные книги, мистер Инчболд. Картотека не сообщает нам о подобных вещах.
— Разумеется, — умиротворяюще пробормотал я, пытаясь переварить полученные сведения. Монбоддо умер? Знала ли об этом Алетия? Я еще больше подался вперед. — Значит… Изабелла Монбоддо является владелицей этого имения?
— Являлась владелицей. Уэмбиш-парк, кажется, перешел в другие руки после недавней земельной сделки.
Он опять низко склонился над страницей, точно ювелир, исследующий с помощью лупы драгоценные камни редкого качества. А я со своей стороны видел, как под лупой проплывают искореженные червячки строчек. Перевернув страницу с резким хрустом, Спайсер впервые за двадцать минут отложил лупу и взглянул на меня.
— Да, — сказал он, — его продали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Что писал мой отец? Мне неизвестно. В те детские наивные дни букварь еще не открыл мне тайны расшифровки наклонных головок и тонких ножек с завитушками, и странные чернильные человечки рисуемые отцом, были для меня неотразимо привлекательны, как иероглифы фараонов. На самом деле отцу приходилось переписывать всевозможные тексты наиглупейшего свойства. Разнообразные патенты, протоколы манориального суда и церковные книги — такого рода вещи. Жизнь переписчиков была на редкость тяжелой и скучной. Только став старше, я понял, что спина моего отца сгорбилась оттого, что он постоянно сутулился за своим письменным столом, а зрение у него испортилось потому, что бедность не позволяла ему почаще зажигать свечи. Его трудовые будни проходили в крохотной чердачной комнате, служившей кабинетом, и раз в неделю в них вносилось разнообразие, когда отец отправлялся по магазинам за чернилами и бумагой или относил плоды свои трудов в судебную канцелярию или архив, где он получал жалованье, позволявшее кое-как перебиваться. Став постарше, я иногда сопровождал его в таких вылазках на улицы Лондона. Со свернутыми в рулон пергаментами, засунутыми под мышку или в потрепанный заплечный мешок с петлей на шее, он мог заявиться в Клементс-Инн или в одно из двух дюжин подобных учреждений, а я ожидал его в тихой приемной, глядя через дверь, как мой сгорбленный отец в своем темном плоеном воротнике смущенно разворачивает дрожащими руками плоды своих трудов на столах худосочных и неулыбчиво-суровых судебных секретарей.
До сих пор я отлично помню те наши путешествия. Держась за руки, мы вдвоем брели по улицам к холодным и неприветливым зданиям, принадлежащим к могущественному и привилегированному миру, бесконечно далекому от нашего скромного домика и отцовского письменного стола с чернильными кляксами. Дважды мы заходили даже в Уайтхолл, где облаченные в шелковые ливреи пажи сопровождали нас в королевскую канцелярию. Хотя чаще всего в таких еженедельных одиссеях мы посещали Чансери-лейн, ведь именно там, на восточной стороне рядом с игорным домом под названием «Колокольный двор» — увы, еще одно излюбленное место отдыха моего отца — находилась та самая архивная часовня.
Отец мой был скорее атеистом и частенько шутил, что архивная часовня — единственный храм, который он когда-либо посещал. Снаружи это здание действительно выглядело как церковь. С шестиугольной колокольней и витражными окнами, оно свысока смотрело на барристеров и судей, сновавших взад и вперед по Чансери-лейн. За украшенной декоративными гвоздями дубовой дверью находилось подобие алтаря с длинным нефом, заставленным рядами скамей. Однако скамьи эти заполняли не набожные прихожане со своими молитвенниками, а увесистые тома в сафьяновых переплетах и стопы документов, писанных на бумаге и на пергаменте, в три фута высотой. И заходившие внутрь люди — небольшими кучками теснившиеся в северо-западном углу — возносили молитвы не Господу, а лорду-канцлеру, или, вернее, его помощнику, начальнику архивов канцлерского суда, который, словно священник, принимал прошения в этом алтаре, устроившись за столом. Ведь эта архивная часовня вроде бы когда-то была церковью — ее построили, как говорил мне отец, для английских евреев, обращенных в христианство, — но она сама давно уже «обратилась», и сейчас в ее колокольне и в крипте, скрывающейся под серыми плитами, хранится многотомная документация лорда-канцлера.
Я встретился с призраком моего детства — с малышом Исааком Инчболдом, одетым в домотканое красновато-коричневое платье и проеденные молью рейтузы, — утром после моего возвращения из Кембриджа, заняв свое место на скамье возле двери. Преображенные витражными окнами солнечные лучи рисовали на вымощенных плитами проходах между рядами скамей причудливые яркие картины, я отлично помнил их с тех давних утренних часов, которые просиживал здесь, постукивая ногами по скамеечке и ожидая, когда мой отец спустится с колокольни или поднимется из крипты. Сейчас, как и в мои детские годы, в архивной часовне стояла тишина и пахло заплесневелыми старыми пергаментами и древними камнями.
Но часовня жила своей напряженной жизнью. Со своего места я видел, как множество канцеляристов и переписчиков осторожно пробираются между аналоями и клиросами, а со мной за компанию на скамье сидела дюжина господ, по большей части из кавалеров, по крайней мере на вид. А за изъеденной червями алтарной оградой начальник архива, толстяк в пурпурной мантии, что-то втолковывал небольшой аудитории правоведов в париках из конского волоса. Я сверился с карманными часами и вновь обеспокоенно взглянул на ведущую в колокольню дверцу, куда пару минут назад удалился один из служащих. Надпись над этой дверцей гласила: «Rotuli Litterarum Clausarum» . Вздохнув, я убрал часы обратно в карман. Я ужасно спешил, поскольку находился в смертельной опасности, которая угрожала также и Алетии.
Со времени моего отъезда в Кембридж прошло два дня. Я вернулся в Эльзас вчера вечером, проведя целый день в дороге. Мне не терпелось попасть в Лондон, потому что одна жуткая мысль, пришедшая мне в голову, заставляла меня трепетать от страха. Я пришел к выводу, что все эти странные стечения обстоятельств, подстраиваемые для меня какой-то неизвестной личностью — или личностями, — возвращают меня к шифровке в атласе Ортелия, к тайному тексту, который, очевидно, мне было предназначено найти и расшифровать. Откуда следует, что человек, раскинувший эти сети, в любом случае имел доступ в Понтифик-Холл и его лабораторию. И следовательно, на подозрении, по всей вероятности, лишь два человека — либо Финеас Гринлиф, либо сэр Ричард Оверстрит, или, возможно, они оба состояли в сговоре. Так или иначе, преступник не только знал Алетию, он еще и пользовался ее доверием. И один из них — вероятнее, сэр Ричард — убил Нэта Крампа.
События последних двух дней, однако, по-прежнему приводили меня в недоумение. Я никак не мог понять, зачем понадобилось убивать Крампа и как связаны вторжения в «Редкую Книгу», Генри Монбоддо и его таинственный заказчик, и Оринокская экспедиция — с альфой и омегой всех тайн, с этой чашей Грааля, с самим нашим затерянным манускриптом, который, похоже, становился все более затерянным.
Но потом вдруг я догадался, как можно все-таки разрубить этот гордиев узел, как выяснить, что скрывается за таинственным Генри Монбоддо и Уэмбиш-парком, — и затем на основе добытых сведений вычислить того, кто стоит во главе всего этого дела. Ведь этот злодей не до конца замел следы. Ответ прятался не в Уэмбиш-парке, а прямо в Лондоне на Чансери-лейн — в нескольких строчках текста, написанного на архивном пергаментном свитке.
И вот утром, по-прежнему в костюме кавалера, я добрался до архивной часовни после бесполезного заезда в Пултени-хаус, который выглядел темным и покинутым. Я объяснил мою надобность секретарю, сидевшему за столом около крестильной купели, и он с ухмылкой поведал мне, что мое желание невыполнимо, поскольку все клерки, обслуживающие закрытый архив, — я должен понять — сейчас крайне заняты. Никто не сможет выполнить мою просьбу, пояснил он, по крайней мере еще несколько дней.
— И все из-за «Грамоты о возмещении и помиловании», — пояснил он, пожав узкими плечами.
— Простите, о чем вы?
— Свидетельства о наследовании или продаже земли, — произнес он насмешливо-высокомерным тоном. — Все занимаются сейчас поисками архивных документов, подтверждающих право на земельные владения, дабы конфискованные Кромвелем поместья могли быть возвращены их законным владельцам.
— Но я же обращаюсь к вам по тому же вопросу!
— Неужто в самом деле? — Он оторвал глаза от стола и окинул меня с головы до ног откровенно изучающим взглядом — вполне справедливо скептическим, я полагаю, поскольку ему было непонятно, как персона столь простецкого и весьма потрепанного вида может иметь отношение к аристократическим владениям, даже и конфискованным. — Ну, тогда вам придется подождать вашей очереди, как всем остальным. — Он кивнул на представительную галерею «кавалеров». Затем медленно скосил на меня глаза. — То есть если, конечно…
Малый деликатно кашлянул в кулачок, опушенный кружевным манжетом, и украдкой глянул в сторону алтаря. Мысленно вздохнув, я достал шиллинг. Конечно, я понимал, что алчность присуща законоведческой братии, но не сознавал, что этим пороком заразились уже и их канцелярские помощники. Поскольку монету удостоили лишь одного сомнительного взгляда, мне пришлось добавить вторую. И обе монеты, точно по волшебству, растаяли в воздухе. Он перевел взгляд на лежащие на столе бумаги.
— Присаживайтесь и подождите, пожалуйста.
И вот уже целый час от него не было ни слуху ни духу. В алтаре успели выслушать два прошения и отпустить истцов восвояси. Канцеляристы и законоведы шаркали туда-сюда, рылись в томах, сложенных на скамьях или в ризнице справа от меня. Сверкающий солнечный свет, медленно проползая по каменным плитам, уже почти достиг кончиков моих башмаков, которые, как в детстве, нетерпеливо постукивали по мягкой скамеечке, стоявшей на полу передо мной. Наконец я услышал, как назвали мое имя, и, подняв глаза, увидел клерка, худощавого юношу, появившегося на пороге той дверцы, что вела на колокольню.
— Теперь, если угодно, вы сможете посмотреть акты регистрации, — объяснил мне сидевший за столом секретарь. — Мистер Спайсер покажет вам дорогу.
Подъем оказался трудным. Перила заменяла потрепанная веревка, а лестничный колодец был настолько узким, что я постоянно терся плечом о Центральную колонну, сложенную из песчаника. Мне приходилось быстро вертеться вокруг нее в погоне за шустрым мистером Спайсером, но после дюжины ступенек я представил, что все эти тонны камня со страшной силой давят на меня, и испытал уже знакомый леденящий ужас, пережитый мною совсем недавно в потайной келье собственного дома. Я всегда ненавидел замкнутые пространства, они напоминали мне, по-видимому, о том вечном ограничении, которое вскоре предъявит мне свои права. Дело усугублялось тем, что молодой мистер Спайсер не видел никакой надобности в освещении лестницы, вынуждая меня на ощупь пробираться наверх в этой затхлой темноте, лишь изредка тускло освещавшейся через щелевидные оконца.
Тяжело отдуваясь, я достиг-таки верхней площадки и увидел, что Спайсер поджидает меня в маленькой шестиугольной комнате. Сразу стало понятно, почему он не зажег свечку по пути наверх: комната была заполнена множеством пергаментов, часть которых, последовательно скрепленная между собой, была намотана на толстые катушки, достигавшие нескольких футов в диаметре. Почти весь пол покрывали беспорядочно расставленные деревянные ящики, также содержавшие пергаменты, часть которых уже потемнела от старости, но были и новые.
Мой взгляд пробежал по этим рулонам и ящикам, по полоскам пергамента с висящими яркими печатями, похожими на украшения. То был мир моего отца, мир переписчиков. Но меня это место интересовало совсем по другой причине, я знал, что эти документы, возможно, помогут установить личность моего преследователя. Сколько же документов я уже изучил в поисках ответов? Налоговые книги, патенты, церковные книги, каталоги аукционов, издания «герметического свода» и описания экспедиции Рэли — и все они лишь еще больше запутывали меня. Но теперь, наконец, я был на пороге правды. Она записана здесь, я уверен, в одном из этих пергаментов.
— У нас регистрируются все завещания, патенты, приказы и грамоты, — с гордостью объяснял мне Спайсер, перехвативший мой ошеломленный взгляд. — Здесь находится лишь малая часть документов, не уместившаяся в крипте и ризнице. В подвалах нашей крипты содержится уже более семидесяти пяти тысяч документов, составляющих примерно тысячу рулонов.
Он протиснулся к своему столу и, склонившись, со скрипом выдвинул глубокий ящик, из которого с преувеличенным ворчанием вытащил огромный, переплетенный в кожу фолиант. Толщина его явно была не меньше фута.
— У меня так много работы, — вздохнул он, садясь на свое место, — что, я надеюсь, вы оцените по достоинству. Поэтому, если вы не возражаете…
— Да-да. Разумеется. Перейдем сразу к делу. — Я шагнул вперед, опираясь на свою палку. — Я разыскиваю документ, подтверждающий право собственности.
— И таких, как вы, великое множество, — пробормотал он себе под нос. Затем, скрипнув кожей, он открыл обложку извлеченного из ящика картулярия и вооружился лупой. — Отлично. Право собственности. — Он послюнявил большой палец и начал листать толстые страницы. — В каком году она была зарегистрирована? Время года может ускорить поиски, если вам оно известно. Лето? Осень?
— А, ну… видите ли, в том-то, к сожалению, и загвоздка. — Я попытался изобразить обаятельную улыбку. — Мне не известно, когда именно произошла эта сделка.
— Вот как. Что ж, тогда могу я узнать, каково имя покупателя?
— Еще одна загвоздка, к сожалению. — Я улыбнулся еще шире. — Понимаете, именно это я и надеюсь отыскать. Имя нынешнего владельца этой собственности.
— Но у вас нет даты покупки? Нет даже примерных сроков? Так ведь? Что ж получается, — произнес он, сурово поджав губы, когда я отрицательно покачал головой, — вы желаете запрячь телегу впереди осла, если вы не возражаете против такого выражения. Необходимо знать либо одно, либо другое, либо имя, либо время. Уверен, вы понимаете это. — Огромная, удерживаемая приоткрытой, переплетная крышка вновь скрипнула и захлопнулась с глухим тихим стуком. — Как я уже сказал, мистер Инчболд, у меня очень много работы. — Он вновь склонился над столом, убрав картулярий в ящик. — Полагаю, вы сможете сами спуститься по лестнице.
Но я не собирался так легко отступать.
— Нет, минуточку. Я скажу вам имя, — заявил я. — Два имени, если позволите.
Однако Спайсеру не удалось найти в своей книге упоминаний о каких-либо владениях в Хантигдоншире, принадлежащих сэру Ричарду Оверстриту — первое имя, которое я попросил его отыскать в аккуратных графах, заполнявших страницы тряпичной бумаги, — или Генри Монбоддо. Хотя в итоге он обнаружил в своем картулярии запись о собственности, зарегистрированной на фамилию Монбоддо, но первое имя было другим — Изабелла. Почти час ушел на эти поиски. Подавшись вперед, я пытался прочесть вверх ногами строки, которые кто-то, один из предшественников господина Спайсера, начертал аккуратным канцелярским почерком.
— Этот дом представлял собой недвижимое имущество, переходящее по закону вдове наследователя, — пояснил он скучающе-монотонным голосом, — и оно завещано Изабелле ее мужем, имя которого — да-да — Генри Монбоддо. — Склонившись над книгой, он прижал нос к увеличительному стеклу, — Безусловное право собственности на недвижимость, означенную как Уэмбиш-парк.
— Так и есть, — пробормотал я. — Да, то есть…
— Право на это имущество подтверждено, — продолжал он, словно не слыша моего бормотания, — завещанием, составленным Генри Монбоддо в тысяча шестьсот тридцатом году. С того времени его сдавали в аренду парламенту, позднее конфисковали, а затем возвратили владельцу согласно «Грамоте о возмещении и помиловании».
— Возвращено Изабелле Монбоддо?
— Так точно. Она записана как вдова Генри Монбоддо.
— Вдова? Но когда же умер сам Монбоддо?
— Это вам не церковные книги, мистер Инчболд. Картотека не сообщает нам о подобных вещах.
— Разумеется, — умиротворяюще пробормотал я, пытаясь переварить полученные сведения. Монбоддо умер? Знала ли об этом Алетия? Я еще больше подался вперед. — Значит… Изабелла Монбоддо является владелицей этого имения?
— Являлась владелицей. Уэмбиш-парк, кажется, перешел в другие руки после недавней земельной сделки.
Он опять низко склонился над страницей, точно ювелир, исследующий с помощью лупы драгоценные камни редкого качества. А я со своей стороны видел, как под лупой проплывают искореженные червячки строчек. Перевернув страницу с резким хрустом, Спайсер впервые за двадцать минут отложил лупу и взглянул на меня.
— Да, — сказал он, — его продали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50