Их блудный сын, не нужно было забивать телят, его самого предназначили на убой, он прошел через всю войну и остался жив, он отслужил свой срок и остался в армии, зачем ему это надо? Германия, Европа, их ссоры так далеки, русские, почему же не русские? Наш сын сержант, его фотография в военной форме — на буфете, между мельхиоровым кофейником и радиоприемником, красные наступают, дети любят леденцы , чего он хочет? Ах, они догадывались, и он знал, что они догадываются: обстоятельства! Старик снимет трубку, назовет свое имя, его отец — старший на элеваторе. Вашингтон кувыркался в зерне, однажды он едва не задохнулся, малыш в комбинезончике в красно-белую полоску, черный гномик посреди изобилия, посреди огромного желтого пшеничного моря: хлеба. «Алло!» Сейчас ему придется сказать: Карла, белая женщина, ребенок, он больше не вернется, он женится на белой женщине, ему нужны деньги, деньги, чтобы жениться, деньги, чтобы спасти ребенка, этого им нельзя говорить, Карла грозится пойти к врачу. Вашингтон хочет, чтобы старики отдали ему часть того, что скопили, он объявит им, что женится, он расскажет о ребенке, разве они поймут? Они поймут. Обстоятельства, сыну нужна помощь. Ничего хорошего: грех. Но грех не перед богом — грех перед людьми. Они уже видят дочь чужого племени в негритянском квартале Батон-Ружа, женщину с другим цветом кожи, женщину с другого края земли, с другой стороны рва, видят район цветных, улицу расового неравенства, как он будет жить с ней? Каково ему будет, когда она начнет плакать? Слишком тесен будет им дом, домик в гетто, чистенькая хижина дяди Тома и шелест деревьев в аллее, неторопливое течение реки, широкой и глубокой, а в глубине — покой, музыка из соседского дома, шепот голосов по вечерам, темных голосов, этого для нее слишком много, слишком много голосов, и все же лишь один голос слишком сдавленный, слишком глухой, слишком близкий, слишком темный, чернота, и ночь, и воздух, и тела, и голоса как тяжелый бархатный занавес, тысячами складок закрывающий день. Вот наступит вечер — поведет ли он ее на танцы в гостиницу «Наполеон»? Вашингтон это понимает, понимает не хуже, чем они, его старые родители, добрые старые родители в коридоре дома под шелестящими деревьями, у журчащей реки, в бархатных складках ночи, перед входом в бар «Наполеон» будет висеть табличка с надписью, вечером, перед началом танцев, перед вражеской женщиной, вражеской подругой, возлюбленной из вражеского стана, которую он не завоевал, как добычу, а добился, выслужил, подобно Иакову, домогавшемуся Рахили, никто не увидит этой надписи, но все прочтут ее, в глазах каждого из них можно будет прочесть: белых просят не входить . Разговор заказан. Вашингтон говорит по телефону через океан, его голос опережает утреннюю зарю, голос его отца невесело выплывает из ночи, а на табличке, некогда прикрепленной к той самой двери на переговорном пункте, которую прикрыл за собой Вашингтон Прайс, была надпись: только не для евреев . Об этой табличке узнал тогда президент Рузвельт, ему сообщили о ней дипломаты и журналисты, и, сияя у камина, он рассказывал о звезде Давидовой — звезде страданий, и речь, произнесенная им у камина, волнами бежала в эфир и излучалась из приемника, стоявшего рядом с мельхиоровым кофейником в хижине дяди Тома, и распускалась в сердцах. Вашингтон стал солдатом и пошел на войну, вперед, солдаты-христиане , и в Германии исчезли гнусные лозунги и были сорваны, сожжены и спрятаны таблички с противоестественными надписями, заставлявшие краснеть каждого, кто их видел. Вашингтон получил военные награды, зато в отечестве, которое прикрепило ему на грудь орденскую планку и медали за отвагу, в его отечестве утвердились высокомерные надписи, укоренились мысли выродков, неважно, были они напечатаны большими буквами или нет, и вывешены таблички: только для белых . Обстоятельства. Вашингтон совсем в них запутался. И вот он мечтает, рассказывая родителям о своей возлюбленной (Ах, ее нельзя не любить! Нельзя не любить? Да разве это не высокомерие? Высокомерие с его стороны? Вашингтон против всех? Вашингтон — рыцарь, сражающийся с предрассудками и беззаконием?), он мечтает и, мечтая, он видит себя владельцем маленького отеля, славный, уютный бар, а на двери венок из разноцветных, никогда не потухающих лампочек обрамляет надпись: вход открыт для всех — и это будет его гостиница, Washington's Inn. Как им растолковать это? Он далеко в Германии, они далеко на берегу Миссисипи, и огромен мир, и свободен мир, и порочен мир, и в мире ненависть, и полно насилия в мире, почему? Потому что все боятся. Вашингтон вытирает мокрое от пота лицо. Белый носовой платок порхает пойманной птицей в клетке. Они переведут ему деньги, добрые старые родители, деньги на свадьбу, деньги на роды: деньги — это тягостный труд, пот, тяжелые лопаты, полные зерна, деньги — это хлеб и новые обстоятельства, и нам сопутствуют беды…
Но в ее теле шевелился ребенок, и потому она тоже боялась видимых и невидимых табличек снов царя Небукадне, валтасаровых надписей, которые могут изгнать ее из рая автоматизированных кухонь и пилюль с гарантией. Только для белых, только для черных , это касалось их обоих, и, сам того не зная и не желая, отец ее сына отправился воевать за то, чтоб было только не для евреев . Ей был нежелателен новый ребенок, темный, разномастный, который лежал в своем убежище, еще не зная, что он станет диким плодом, лишенным ухода садовников, что вина и упреки отяготят его жизнь еще до того, как он заслужит упреки и чем-нибудь провинится, и она стояла в кабинете врача, долго он еще будет ее осматривать? Она все знала сама, ей незачем было садиться в кресло, она хотела хирургического вмешательства, скоблежки, он должен ее выручить, разве он ей не обязан? Сколько он уже получил? Кофе, сигареты, дорогую водку, и это в такое время, когда не было ни кофе, ни сигарет, ни водки, не было даже горькой сивухи, он брал, а за что? Чтобы делать промывание, ощупывать, позволять себе лишнее. «Хватал меня за грудь, изволь теперь помочь мне». Он же, доктор Фрамм, женский врач, гинеколог и хирург, знал, что именно от него требуется, знал еще до того, как она открыла рот, знал, что означает ее растущий живот, и думал: «Клятва Гиппократа, ты не имеешь права прерывать жизнь, теперь-то она кому нужна, эта клятва? Кто о ней помнит? Эвтаназия, после каждой такой операции голова трещит как с похмелья, умерщвление душевнобольных, убийство еще не появившихся на свет; написанная готическими буквами, эта клятва висит у меня в коридоре, перед входом в приемную, коридор почти не освещается, она там вполне на месте, что такое жизнь? Кванты и жизнь, физики мучаются теперь над проблемами биологии, не могу читать их книг, слишком много математики, нагромождение формул, абстрактные знания, акробатические упражнения для мозга, организм уже не организм, отказ от предметности в картинах современных художников, мне это ничего не говорит, я — врач, малообразован, наверно, да и времени нет, медицинские журналы, и те просмотреть не удается, каждый день что-то новое, к вечеру совсем устаю, жене хочется в кино, на фильм, где играет Александр, хлыщ он, по-моему, женщины другого мнения, жизнь уже в сперме, в яйце? К тому же защита от гонококков, священники, разумеется, твердят о душе, не мешало бы им хоть раз взглянуть, как все это выглядит под скальпелем, Гиппократ — он не был врачом больничной кассы, он и понятия не имел, что значит практика в большом городе, спартанцы бросали уродов в ущелье Тайгета, военная диктатура, тоталитарный режим — конечно, неприемлемо, уж лучше Афины, философия и любовь к мальчикам, но Гиппократ? Зашел бы он ко мне в часы приема да послушал, что они говорят: „Доктор, я покончу с собой… если вы мне не поможете, доктор… Я все равно от него избавлюсь“, а надо знать, к кому они потом обращаются, подпольные аборты, гибнут тысячами, продавщицы, секретарши, им и самим-то жить не на что, а к чему все это приводит? Обеды в благотворительных столовых, медицинское обслуживание на дому, попечительство, безработица, тюрьма, война, я был полевым врачом, кровавое мясо так и валилось на стол, будто вторично из материнского чрева, с оторванными конечностями, рожденные на смерть восемнадцатилетние, лучше бы им ни разу не родиться, ребенок от негра, что ждет его в будущем? Им надо бы запретить сношение, безнадежное дело, никогда это не прекратится, я бы приветствовал ограничение рождаемости, Мальтус, когда видишь такое во время приема, хочется подыскать себе другое занятие, надрываюсь как идиот ради больничной кассы, правление разместилось во дворцах, а нам платят гроши, наш добрый доктор, отец мой разъезжал по деревням в повозке, летом на лошадь надевали соломенную шляпу, помог ли мой отец им хоть чем-нибудь? Он ощупывал животы и прописывал липовый чай, нынче все пишут химические формулы, которые и не прочесть и не выговорить, магические знаки — как у лесных колдунов, а оппозиция против, психотерапевты из того же теста, у жены аменоррея, оттого что муж на работе заглядывается на молоденького рассыльного, а дома робеет, раньше бородавки лечили заговором, пациенты требуют самых современных средств, сегодня ультразвук, завтра еще что-нибудь, скажем расщепление ядра, начитались иллюстрированных журналов, они у меня в приемной, всякие приборы, блеск и чистота, лечение поточным методом, кто оплачивает эту технику? Добрый доктор, дань промышленному веку, очередной взнос за машину, она и дальше будет со своим негром, в Париже дамы просто помешались на черных, смешение черной и белой рас , «Фелькишер беобахтер» призывал к войне, измена расе , чего они добились своей расовой чистотой? Раса засела в убежищах, как улучшить человеческую природу? Социальные методы рискованны, евгенические запрещены, от черных и белых бывают красивые дети — что сказала бы моя жена, возьми я такого ребеночка на воспитание? — медицинские методы. — «Разрешите взглянуть? (Здорова, придется под чужим именем, врач обязан хранить тайну больного ). Постоянные рвоты? (Уколы уже не помогут, в больнице у Шульте сделают с комфортом, опытные медсестры, с ними и работать приятно, надо договориться о плате, скромничают-лишь-подонки, скажи это вслед за Гете.) Самое лучшее для вас, фрау Карла, если мы это сделаем сегодня же в больнице…»
«Самое лучшее для Карлы». Вашингтон стоял в огромном зале Американского магазина. Он направился в отдел женского белья. Чего он хочет? «Лучшее для Карлы». Немецкие продавщицы были приветливы. Две женщины выбирали себе ночные рубашки. Это были офицерские жены, а ночные рубашки представляли собой длинные балахоны из розового и светло-зеленого крепдешина. Роскошные, точно греческие богини, будут лежать эти женщины в своих постелях. Продавщица оставила женщин. Она повернулась к Вашингтону и улыбнулась. Чего же он хочет? В воздухе стоял шум. Ему казалось, будто он все еще прижимает к уху телефонную трубку и слышит голос из-за океана. Благодаря техническому чуду он побывал у себя дома в Батон-Руже. Благодаря какому чуду он стоит теперь здесь, в Американском магазине немецкого города? Чего же он хочет? То, чего он хочет, и хорошо, и постыдно: он хочет жениться. Кого хочет он обречь на страдания, сделать несчастным? Неужели на каждом шагу его подстерегает опасность? Даже здесь? В Батон-Руже его избили бы до смерти. Продавщица думала: «Какой он робкий, эти верзилы все такие робкие, хотят купить белье для своих девушек и стесняются сказать, что им надо». Она положила на прилавок то, что, на ее взгляд, было в данном случае наиболее подходящим, панталоны и рубашку, легкое прозрачное, как вуаль, белье, белье проституток, «для вас, девушки», с нежным отливом, скорее средство возбуждения, нежели предмет туалета. На продавщице было надето точно такое же белье. «Ему бы я показала», — подумала продавщица. Вашингтон отказался от белья. Он сказал: «Детское белье». «Боже мой, — подумала продавщица, — он уже сделал ей ребенка». Она думала: «Они, должно быть, хорошие отцы, но я не хотела бы иметь ребенка от негра». Он думал: «Уже время подумать о вещах для маленького, нужно купить их заблаговременно, но выбирать их должна Карла, она разозлится, если их выберу я, если я принесу их сам». — «Нет. Белья не надо», — сказал он. Чего же он хочет? Он нерешительно показал на легкую ткань для любовного соблазна. Офицерские жены уже отложили для себя рубашки и с раздражением поглядывали на Вашингтона. Они позвали продавщицу. «Он оставит ее с ребенком на руках, — думала продавщица, — у него уже новая невеста, ей он подарит это белье, все они одинаковы, что черные, что белые». Она отошла от Вашингтона, чтобы выписать чек для офицерских жен. Вашингтон положил свою огромную смуглую ладонь на кусочек желтого шелка. Как пойманный мотылек, шелк исчез под его ладонью.
В черной ладони негра и в желтых грязных ладонях греков были кости, они их кидали на скатерть, смотрели, как они прыгают, скачут и катятся. Одиссей выигрывал. Йозеф дергал его за пиджак: «Плохие люди, мистер, уходим». Греки оттеснили его в сторону. Йозеф крепко сжимал в руке чемоданчик с музыкой. Он боялся, что его украдут. Музыка на какое-то время прекратилась. Мужской голос передавал известия. Йозеф не понимал того, о чем сообщалось, но некоторые слова ему были понятны, слова: «Трумэн», «Сталин», «Тито», «Корея». Голос в руке у Йозефа говорил о войне, говорил о разногласиях, говорил о страхе. Кости упали снова. Одиссей проиграл. Он с удивлением смотрел на руки греков, руки фокусников, прятавшие себе в карман его деньги. Духовой оркестр начал в «Колоколе» свою дневную программу. Он заиграл один из самых популярных и оглушительных маршей. «Наши песни неповторимы». Люди подпевали. Некоторые постукивали пивными кружками в такт маршу. Люди забыли о сиренах, бомбоубежищах, рухнувших домах, мужчины не думали больше о голосе унтер-офицера, который гонял их по грязи на казарменном плацу, о траншеях, о перевязочных пунктах, об ураганном огне, окружении и отступлении, они думали о наступлении, о занятых городах и знаменах. «Париж, вот если бы война закончилась в тот момент, до чего ж несправедливо, что она тогда не закончилась!» У них обманом отобрали победу. Одиссей проиграл вторично. Кости выпали не в его пользу. У фокусников были колдовские руки. Тут какой-то трюк. Одиссей старался разгадать этот трюк. Он не даст себя одурачить. Боеготовность, а не агрессия . В грохоте духового оркестра Йозеф поднес к уху Одиссеев ящичек с музыкой. Что мог сообщить голос из ящичка носильщику Йозефу? Голос был теперь гораздо настойчивее, настойчивый гул. Лишь изредка понимал Йозеф то или иное слово, названия городов, далекие, чужие названия, произнесенные на чужеземном языке: Москва, Берлин, Токио, Париж…
В Париже светило солнце. Париж не был разрушен. Если доверять только глазам, можно было подумать, что вторая мировая война — чистая выдумка. Париж был на проводе. Кристофер Галлагер стоял в той же кабине, из которой Вашингтон Прайс разговаривал с Батон-Ружем. В руке у Кристофера тоже был носовой платок. Он платком вытер себе нос. Нос, слегка покрасневший, был в крупных порах. Кожа на лице шелушилась. Волосы были рыжие. Он походил на моряка, но на самом деле был юристом и занимался налогами. Он разговаривал с Генриеттой. Генриетта была его женой. Они жили в Калифорнии, в городке Санта-Ана. Их дом стоял на берегу Тихого океана. При желании можно было себе представить, будто из окон видишь Китай. Теперь Генриетта в Париже. А Кристофер в Германии. Кристофер скучал по Генриетте. Раньше он никогда не думал, что будет скучать по ней. Ему не хватало Генриетты. Хотелось, чтобы она была рядом. Особенно здесь, в Германии. Он думал: «У нас с ней какие-то официальные отношения, в чем дело? Ведь я люблю ее». Генриетта сидела в номере гостиницы на набережной Вольтера. Перед гостиницей текла Сена. На другой стороне лежал сад Тюильри — этот вид так часто писали, еще чаще фотографировали, им продолжали пленяться. У Кристофера был громкий голос. Его голос несся из телефонной трубки, как рев. Он орал ей одно и то же: «Я тебя понимаю, но поверь, тебе здесь понравится. Наверняка понравится. Тебе здесь очень понравится. Мне здесь тоже очень нравится». А она вновь и вновь повторяла ему: «Нет. Не могу. Ты знаешь почему. Я не могу». Он знал почему, но не понимал этого. Точнее, он понимал, но так, как понимают рассказанный сон, а потом говорят: «Забудь!» Разговаривая с Кристофером, она глядела на Сену, она глядела на раскинувшийся под солнцем Тюильри, она глядела на Париж, и погожий весенний день, пейзаж перед окном были точно с полотна Ренуара, но ей казалось, что сквозь грунтовку проступает какая-то другая, более мрачная картина. Сена превратилась в Шпрее, и Генриетта стояла у окна в доме на Купферграбен, а на другой стороне лежал Музейный остров, лежали прусско-эллинские храмы, которые вечно достраивались и перестраивались, и она увидела своего отца, отправлявшегося по утрам на службу, подтянутый, корректный, без единой пылинки на костюме, надев золотое пенсне и черный котелок, напоминая образы Менцеля, он шел через мост в свой музей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Но в ее теле шевелился ребенок, и потому она тоже боялась видимых и невидимых табличек снов царя Небукадне, валтасаровых надписей, которые могут изгнать ее из рая автоматизированных кухонь и пилюль с гарантией. Только для белых, только для черных , это касалось их обоих, и, сам того не зная и не желая, отец ее сына отправился воевать за то, чтоб было только не для евреев . Ей был нежелателен новый ребенок, темный, разномастный, который лежал в своем убежище, еще не зная, что он станет диким плодом, лишенным ухода садовников, что вина и упреки отяготят его жизнь еще до того, как он заслужит упреки и чем-нибудь провинится, и она стояла в кабинете врача, долго он еще будет ее осматривать? Она все знала сама, ей незачем было садиться в кресло, она хотела хирургического вмешательства, скоблежки, он должен ее выручить, разве он ей не обязан? Сколько он уже получил? Кофе, сигареты, дорогую водку, и это в такое время, когда не было ни кофе, ни сигарет, ни водки, не было даже горькой сивухи, он брал, а за что? Чтобы делать промывание, ощупывать, позволять себе лишнее. «Хватал меня за грудь, изволь теперь помочь мне». Он же, доктор Фрамм, женский врач, гинеколог и хирург, знал, что именно от него требуется, знал еще до того, как она открыла рот, знал, что означает ее растущий живот, и думал: «Клятва Гиппократа, ты не имеешь права прерывать жизнь, теперь-то она кому нужна, эта клятва? Кто о ней помнит? Эвтаназия, после каждой такой операции голова трещит как с похмелья, умерщвление душевнобольных, убийство еще не появившихся на свет; написанная готическими буквами, эта клятва висит у меня в коридоре, перед входом в приемную, коридор почти не освещается, она там вполне на месте, что такое жизнь? Кванты и жизнь, физики мучаются теперь над проблемами биологии, не могу читать их книг, слишком много математики, нагромождение формул, абстрактные знания, акробатические упражнения для мозга, организм уже не организм, отказ от предметности в картинах современных художников, мне это ничего не говорит, я — врач, малообразован, наверно, да и времени нет, медицинские журналы, и те просмотреть не удается, каждый день что-то новое, к вечеру совсем устаю, жене хочется в кино, на фильм, где играет Александр, хлыщ он, по-моему, женщины другого мнения, жизнь уже в сперме, в яйце? К тому же защита от гонококков, священники, разумеется, твердят о душе, не мешало бы им хоть раз взглянуть, как все это выглядит под скальпелем, Гиппократ — он не был врачом больничной кассы, он и понятия не имел, что значит практика в большом городе, спартанцы бросали уродов в ущелье Тайгета, военная диктатура, тоталитарный режим — конечно, неприемлемо, уж лучше Афины, философия и любовь к мальчикам, но Гиппократ? Зашел бы он ко мне в часы приема да послушал, что они говорят: „Доктор, я покончу с собой… если вы мне не поможете, доктор… Я все равно от него избавлюсь“, а надо знать, к кому они потом обращаются, подпольные аборты, гибнут тысячами, продавщицы, секретарши, им и самим-то жить не на что, а к чему все это приводит? Обеды в благотворительных столовых, медицинское обслуживание на дому, попечительство, безработица, тюрьма, война, я был полевым врачом, кровавое мясо так и валилось на стол, будто вторично из материнского чрева, с оторванными конечностями, рожденные на смерть восемнадцатилетние, лучше бы им ни разу не родиться, ребенок от негра, что ждет его в будущем? Им надо бы запретить сношение, безнадежное дело, никогда это не прекратится, я бы приветствовал ограничение рождаемости, Мальтус, когда видишь такое во время приема, хочется подыскать себе другое занятие, надрываюсь как идиот ради больничной кассы, правление разместилось во дворцах, а нам платят гроши, наш добрый доктор, отец мой разъезжал по деревням в повозке, летом на лошадь надевали соломенную шляпу, помог ли мой отец им хоть чем-нибудь? Он ощупывал животы и прописывал липовый чай, нынче все пишут химические формулы, которые и не прочесть и не выговорить, магические знаки — как у лесных колдунов, а оппозиция против, психотерапевты из того же теста, у жены аменоррея, оттого что муж на работе заглядывается на молоденького рассыльного, а дома робеет, раньше бородавки лечили заговором, пациенты требуют самых современных средств, сегодня ультразвук, завтра еще что-нибудь, скажем расщепление ядра, начитались иллюстрированных журналов, они у меня в приемной, всякие приборы, блеск и чистота, лечение поточным методом, кто оплачивает эту технику? Добрый доктор, дань промышленному веку, очередной взнос за машину, она и дальше будет со своим негром, в Париже дамы просто помешались на черных, смешение черной и белой рас , «Фелькишер беобахтер» призывал к войне, измена расе , чего они добились своей расовой чистотой? Раса засела в убежищах, как улучшить человеческую природу? Социальные методы рискованны, евгенические запрещены, от черных и белых бывают красивые дети — что сказала бы моя жена, возьми я такого ребеночка на воспитание? — медицинские методы. — «Разрешите взглянуть? (Здорова, придется под чужим именем, врач обязан хранить тайну больного ). Постоянные рвоты? (Уколы уже не помогут, в больнице у Шульте сделают с комфортом, опытные медсестры, с ними и работать приятно, надо договориться о плате, скромничают-лишь-подонки, скажи это вслед за Гете.) Самое лучшее для вас, фрау Карла, если мы это сделаем сегодня же в больнице…»
«Самое лучшее для Карлы». Вашингтон стоял в огромном зале Американского магазина. Он направился в отдел женского белья. Чего он хочет? «Лучшее для Карлы». Немецкие продавщицы были приветливы. Две женщины выбирали себе ночные рубашки. Это были офицерские жены, а ночные рубашки представляли собой длинные балахоны из розового и светло-зеленого крепдешина. Роскошные, точно греческие богини, будут лежать эти женщины в своих постелях. Продавщица оставила женщин. Она повернулась к Вашингтону и улыбнулась. Чего же он хочет? В воздухе стоял шум. Ему казалось, будто он все еще прижимает к уху телефонную трубку и слышит голос из-за океана. Благодаря техническому чуду он побывал у себя дома в Батон-Руже. Благодаря какому чуду он стоит теперь здесь, в Американском магазине немецкого города? Чего же он хочет? То, чего он хочет, и хорошо, и постыдно: он хочет жениться. Кого хочет он обречь на страдания, сделать несчастным? Неужели на каждом шагу его подстерегает опасность? Даже здесь? В Батон-Руже его избили бы до смерти. Продавщица думала: «Какой он робкий, эти верзилы все такие робкие, хотят купить белье для своих девушек и стесняются сказать, что им надо». Она положила на прилавок то, что, на ее взгляд, было в данном случае наиболее подходящим, панталоны и рубашку, легкое прозрачное, как вуаль, белье, белье проституток, «для вас, девушки», с нежным отливом, скорее средство возбуждения, нежели предмет туалета. На продавщице было надето точно такое же белье. «Ему бы я показала», — подумала продавщица. Вашингтон отказался от белья. Он сказал: «Детское белье». «Боже мой, — подумала продавщица, — он уже сделал ей ребенка». Она думала: «Они, должно быть, хорошие отцы, но я не хотела бы иметь ребенка от негра». Он думал: «Уже время подумать о вещах для маленького, нужно купить их заблаговременно, но выбирать их должна Карла, она разозлится, если их выберу я, если я принесу их сам». — «Нет. Белья не надо», — сказал он. Чего же он хочет? Он нерешительно показал на легкую ткань для любовного соблазна. Офицерские жены уже отложили для себя рубашки и с раздражением поглядывали на Вашингтона. Они позвали продавщицу. «Он оставит ее с ребенком на руках, — думала продавщица, — у него уже новая невеста, ей он подарит это белье, все они одинаковы, что черные, что белые». Она отошла от Вашингтона, чтобы выписать чек для офицерских жен. Вашингтон положил свою огромную смуглую ладонь на кусочек желтого шелка. Как пойманный мотылек, шелк исчез под его ладонью.
В черной ладони негра и в желтых грязных ладонях греков были кости, они их кидали на скатерть, смотрели, как они прыгают, скачут и катятся. Одиссей выигрывал. Йозеф дергал его за пиджак: «Плохие люди, мистер, уходим». Греки оттеснили его в сторону. Йозеф крепко сжимал в руке чемоданчик с музыкой. Он боялся, что его украдут. Музыка на какое-то время прекратилась. Мужской голос передавал известия. Йозеф не понимал того, о чем сообщалось, но некоторые слова ему были понятны, слова: «Трумэн», «Сталин», «Тито», «Корея». Голос в руке у Йозефа говорил о войне, говорил о разногласиях, говорил о страхе. Кости упали снова. Одиссей проиграл. Он с удивлением смотрел на руки греков, руки фокусников, прятавшие себе в карман его деньги. Духовой оркестр начал в «Колоколе» свою дневную программу. Он заиграл один из самых популярных и оглушительных маршей. «Наши песни неповторимы». Люди подпевали. Некоторые постукивали пивными кружками в такт маршу. Люди забыли о сиренах, бомбоубежищах, рухнувших домах, мужчины не думали больше о голосе унтер-офицера, который гонял их по грязи на казарменном плацу, о траншеях, о перевязочных пунктах, об ураганном огне, окружении и отступлении, они думали о наступлении, о занятых городах и знаменах. «Париж, вот если бы война закончилась в тот момент, до чего ж несправедливо, что она тогда не закончилась!» У них обманом отобрали победу. Одиссей проиграл вторично. Кости выпали не в его пользу. У фокусников были колдовские руки. Тут какой-то трюк. Одиссей старался разгадать этот трюк. Он не даст себя одурачить. Боеготовность, а не агрессия . В грохоте духового оркестра Йозеф поднес к уху Одиссеев ящичек с музыкой. Что мог сообщить голос из ящичка носильщику Йозефу? Голос был теперь гораздо настойчивее, настойчивый гул. Лишь изредка понимал Йозеф то или иное слово, названия городов, далекие, чужие названия, произнесенные на чужеземном языке: Москва, Берлин, Токио, Париж…
В Париже светило солнце. Париж не был разрушен. Если доверять только глазам, можно было подумать, что вторая мировая война — чистая выдумка. Париж был на проводе. Кристофер Галлагер стоял в той же кабине, из которой Вашингтон Прайс разговаривал с Батон-Ружем. В руке у Кристофера тоже был носовой платок. Он платком вытер себе нос. Нос, слегка покрасневший, был в крупных порах. Кожа на лице шелушилась. Волосы были рыжие. Он походил на моряка, но на самом деле был юристом и занимался налогами. Он разговаривал с Генриеттой. Генриетта была его женой. Они жили в Калифорнии, в городке Санта-Ана. Их дом стоял на берегу Тихого океана. При желании можно было себе представить, будто из окон видишь Китай. Теперь Генриетта в Париже. А Кристофер в Германии. Кристофер скучал по Генриетте. Раньше он никогда не думал, что будет скучать по ней. Ему не хватало Генриетты. Хотелось, чтобы она была рядом. Особенно здесь, в Германии. Он думал: «У нас с ней какие-то официальные отношения, в чем дело? Ведь я люблю ее». Генриетта сидела в номере гостиницы на набережной Вольтера. Перед гостиницей текла Сена. На другой стороне лежал сад Тюильри — этот вид так часто писали, еще чаще фотографировали, им продолжали пленяться. У Кристофера был громкий голос. Его голос несся из телефонной трубки, как рев. Он орал ей одно и то же: «Я тебя понимаю, но поверь, тебе здесь понравится. Наверняка понравится. Тебе здесь очень понравится. Мне здесь тоже очень нравится». А она вновь и вновь повторяла ему: «Нет. Не могу. Ты знаешь почему. Я не могу». Он знал почему, но не понимал этого. Точнее, он понимал, но так, как понимают рассказанный сон, а потом говорят: «Забудь!» Разговаривая с Кристофером, она глядела на Сену, она глядела на раскинувшийся под солнцем Тюильри, она глядела на Париж, и погожий весенний день, пейзаж перед окном были точно с полотна Ренуара, но ей казалось, что сквозь грунтовку проступает какая-то другая, более мрачная картина. Сена превратилась в Шпрее, и Генриетта стояла у окна в доме на Купферграбен, а на другой стороне лежал Музейный остров, лежали прусско-эллинские храмы, которые вечно достраивались и перестраивались, и она увидела своего отца, отправлявшегося по утрам на службу, подтянутый, корректный, без единой пылинки на костюме, надев золотое пенсне и черный котелок, напоминая образы Менцеля, он шел через мост в свой музей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26