Никогда не взрослеет. И потому даже не стареет.
Вейнфельд внимательно посмотрел на Аликино:
— Так значит, вы — сын Астаротте Маскаро. По телефону мне показалось, вы моложе.
— А мне уже шестьдесят.
— Ну, вы еще молодой человек. Знаете, сколько мне?
Аликино притворился, будто не знает.
— Семьдесят четыре года.
— Вам можно дать гораздо меньше. Поздравляю, мистер Вейнфельд.
— Вы сказали мне, что ваш отец умер в шестьдесят лет, бедняга. Ну да, когда я познакомился с ним, в сороковом, в Берлине, ему должно было быть пятьдесят пять. Но он хорошо выглядел, казалось, был крепок, как бык. Отчего же он скончался так рано?
— Болезнь. Скоропостижно.
Вейнфельд раскурил сигару.
— Что же вы хотите узнать о своем отце?
— Мне мало что было известно о его жизни. Вам понятен мой интерес, мистер Вейнфельд?
— Он более чем законный, мистер Маскаро.
— Что мой отец делал в Германии?
— Ваш отец был деловым человеком.
— Это мне известно. Он занимался строительством.
— Я тогда ведал политическим контролем в военной промышленности, а ваш отец принимал участие в финансировании той продукции, которая имела жизненно важное значение для нашей войны.
— Понимаю.
— Но вы не должны думать, будто он был обычным бездушным капиталистом вроде этих американцев, которые поглощены заботой только о прибыли. Я искренне восхищался вашим отцом, потому что он был нашим настоящим другом. Он верил в чистоту нашего дела.
— Но чем он конкретно занимался?
Вейнфельд посмотрел на Аликино, стараясь угадать, что ему известно. Наконец решил, что это не имеет значения.
— В этом нет ничего секретного, тем более такого, что следовало бы скрывать. Астаротте принимал очень активное участие, использовав все свои знания и способности, в строительстве наших лагерей смерти.
— Крематории, газовые камеры…
— Да, это огромная работа по тщательному очищению человеческого материала, и ей втайне всегда завидовали наши победители.
— Предполагаю, именно потому, что камеры были совершенны.
— Конечно. Я и сам убедился в этом, позднее, когда стал комендантом лагеря в Померании. — Волнующие воспоминания заставили его подняться. — Эта огромная работа действительно могла изменить ход истории. Будь она доведена до конца в полном объеме, мы жили бы сегодня совсем в другом мире, гораздо лучшем, это несомненно.
— Мистер Вейнфельд, мой отец всегда носил перчатки?
— Перчатки?
— Да, и летом тоже.
— Мне кажется, нет. Извините, не понимаю.
— Когда отец вернулся в Италию, он не снимал их. Я не видел его рук без перчаток.
— Может быть, они были искалечены. Раны. Ожоги. Я тоже был ранен осколком вот в это плечо. — Он потрогал его. — Возможно, хотел скрыть потерю пальцев…
Аликино внезапно захотелось уйти. Ему уже достаточно было этого разговора, из которого, впрочем, он получил подтверждение, что некоторые его догадки не лишены оснований. Существовала определенная связь между строительством печей в крематориях и красными, словно обваренными, руками отца. Этот цвет был вызван не ожогами, не пламенем, а был клеймом, несмываемой печатью.
Удивленный внезапным решением Аликино уйти, мистер Вейнфельд предложил ему задержаться еще ненадолго.
— К тому же, может, и дождь пройдет.
Аликино взглянул в окно.
— Если станем ожидать, пока он пройдет, думаю, мне придется провести тут несколько дней.
— Вы еще работаете, мистер Маскаро? Вам, наверное, уже можно выйти на пенсию? Не помню, говорили вы мне или нет, где работаете?
— В секторе информатики в «Ай-Эс-Ти».
— Да, говорили. У меня много акций «Ай-Эс-Ти». У них хороший курс на Уолл-стрит. Вы женаты, мистер Маскаро?
— Нет.
— А я был женат трижды. Сначала в Германии, потом в Канаде и вот здесь. Но думаю, что самый правильный выбор сделали вы.
Аликино ожидал, что, открыв дверь, Вейнфельд проводит его нацистским приветствием, но тот, напротив, горячо пожал ему руку:
— Вы должны гордиться своим отцом. Надеюсь, скоро навестите меня опять.
После короткой пробежки до машины Аликино показалось, будто он, как был, в одежде, нырнул в бассейн.
Вероятно, ливень еще более усилился.
5
Второго октября, в среду, Аликино вошел в свой кабинет и надел белый халат. Он решил не снимать жакет из тонкой шерсти, который носил в эти дни. С годами его чувствительность к холоду возросла.
Memow, казалось, был в хорошем настроении. Едва только пароль запустил в действие его механизм, он быстро написал короткую сентенцию дня:
Жизнь сгорает, словно зажженная свеча. Свечи, сделанные из хорошего воска, горят дольше.
Аликино несколько раз перечитал это изречение. В каком-то смысле, косвенно, оно относилось и к нему, к его жизни, к ценности прожитых им шестидесяти лет.
Прошлые годы оставили след на его лице, отражавшемся в мониторе, но он никак не ощущал их. И если бы ему самому нужно было определить собственный возраст, который он совершенно не замечал, как не замечают удобную одежду из прочного материала — или качество свечного воска, — то он дал бы себе не больше сорока лет.
На двадцать лет меньше. Как раз те годы, что он прожил в Нью-Йорке. До сих пор они казались какими-то чужими, не принадлежащими ему: словно он прожил их за счет кого-то другого, с кем даже не был знаком.
Он без колебаний возвратился к реальности — в свой кабинет, к Memow, которому полагалась заслуженная похвала. Его пальцы уверенно задвигались по клавиатуре.
Молодец, большой молодец. Давал ли я тебе когда-нибудь сведения о Паскале?
Нет.
— Не важно.
Машина не могла слышать его, но Аликино доставляло удовольствие иногда свободно выражать свои мысли вслух.
Засветились красные буквы и цифры, сигналившие, что сейчас появится имя особого должника. Потом зеленый текст ковром развернулся перед его глазами, в этот момент еще немного рассеянно смотревшими на экран.
ОД Аликино Маскаро.
Аликино пришлось сделать некоторое усилие, чтобы понять, что на экране появилось его собственное имя. Несколько секунд он сидел недвижно, созерцая надпись, которая, казалось, трепетала от нетерпения.
В нижней части экрана замигал маленький желтый треугольник. Это означало, что оператор, работающий на терминале, — Аликино — должен немедленно ответить.
Аликино нажал обычную клавишу:
Прошу подтверждения центрального архива.
Ответ не заставил себя ждать:
Подтверждено. Ошибки нет.
Теперь, нажав другую клавишу, Аликино должен был передать имя в компьютер административного центра. Вся операция — появление имени на экране, запрос и ответ о подтверждении, передача имени в административный центр — занимала не более шестидесяти секунд. По окончании этой решающей минуты вступал в действие неумолимый механизм, который вел должника — без какой бы то ни было возможности уклониться — к оплате своего долга.
К смерти.
Пока бежали секунды, Аликино лихорадочно соображал, как выиграть время. Прежде всего он не должен был передать свое имя в административный центр.
Прошу еще одну проверку.
Он прибегнул к возможности, которую прежде никогда не использовал. Он знал, что из центрального архива могут быть только два ответа: проверка не нужна или же принято на проверку.
Пятьдесят процентов вероятности.
Принято на проверку.
Но это еще не все. Он должен был сразу же мотивировать свой запрос о повторной проверке. Без малейшего колебания он объяснил:
Возможна омонимия.
На экране вновь возник зеленый текст, теперь он мигал, и за ним следовал вопросительный знак.
ОД Аликино Маскаро?
Через двадцать секунд надпись исчезла. Аликино облегченно вздохнул. Он добился некоторой отсрочки.
— Почему? — громко спросил он себя. — Почему именно я? Альсацио Гамберини скончался в сто лет. Я тоже, как его преемник, должен жить целый век.
Слушая самого себя, он отчетливо сознавал, что связь, которую он вывел логически, была шаткой, и он не мог обосновать ее никакими конкретными фактами, одним лишь своим желанием жить.
Он набрал на клавиатуре вопрос к Memow.
Тебе известен Аликино Маскаро?
Ты — ОД Аликино Маскаро.
Почему я — ОД?
Информация недоступна.
Когда я должен умереть?
Информация недоступна.
Каким образом?
Информация недоступна.
Аликино понимал, что этот диалог был излишним и бесполезным. Он знал, что все эти разговоры — лишь пустая трата времени. Но как еще отодвинуть срок? Машина, казалось, угадала мысли Аликино. Она написала четыре цифры.
1945.
Аликино тотчас отозвался.
Именно тогда я стал особым должником?
Информация недоступна.
Я убил своего отца.
Точно.
Я украл у него сорок лет жизни.
Верно.
А где мои годы?
Информация недоступна.
Должен же быть у меня и свой собственный срок жизни. Это логично.
Это нелогично.
Что ты хочешь сказать?
Может быть, ты должен был умереть в двадцать лет. Потом ты прожил годы, принадлежавшие твоему отцу.
Астаротте Маскаро. Он тоже был ОД?
Информация недоступна.
Надпись исчезла. Затем на экране появилась одна из прежних коротких сентенций дня:
Утопии и мечты помогают нам жить, а смерть они делают еще более неприятной неожиданностью.
Аликино решил про себя, что это абсурд, и все же Memow не мог случайно выбрать именно эту фразу.
Утопии и мечты…
Он торопливо набрал на клавиатуре:
Сколько времени даст мне центральный архив?
Несколько часов или несколько дней.
Потом все будет кончено.
Ты должен будешь передать имя в административный центр.
А если я этого не сделаю?
Ты знаешь, что это ничего не изменит.
Аликино хорошо знал это. Вместо него имя передаст туда какой-нибудь другой оператор через компьютер, который в этот же самый момент бог знает где работал параллельно с Memow.
Он отвергал не столько даже саму мысль о смерти, сколько отказывался признавать поражение без борьбы, без сражения за последнюю возможность выжить с помощью одного-единственного оружия, на которое мог рассчитывать, — с помощью своего ума. И пока его мозг лихорадочно работал, рука набрала фразу:
Дай мне какую-нибудь возможность, Memow.
Это не зависит от меня.
Зависит и от тебя.
Не понимаю.
Допустим, ты ошибся.
Я не совершаю ошибок.
О`кей. Но если бы я с какого-то определенного момента прожил другую жизнь, может быть, я не стал бы ОД?
Не понимаю.
Допустим, что в 1965 году я переехал в Рим.
В 1965 году ты приехал сюда.
О`кей. Но допустим, что я не согласился приехать сюда и работать здесь.
Это не имеет значения.
Предположи, что ты не Memow, а какой-нибудь другой компьютер.
Например, «Memowriter 401»?
Нет, просто другой «Memowriter 402».
Продолжай.
Слушай внимательно, Memow. Вот в чем суть. Если бы моя жизнь сложилась иначе, моя судьба волей-неволей была бы другой.
Ты находишься тут, и ОД Аликино Маскаро — это ты.
Ты должен вообразить, будто в 1965 году вместо того, чтобы сесть в самолет и лететь в Нью-Йорк, я сел в поезд и приехал в Рим.
Слишком просто. Этого может быть недостаточно.
Мы должны вместе с тобой выстроить совершенно другую мою жизнью. Ты должен написать ее.
Я не располагаю для этого никакой информацией.
Постараюсь снабдить тебя любой информацией, какая только тебе понадобится. Ты заменишь ею ту, какой располагаешь обо мне сейчас.
ОД Аликино Маскаро. Родился в Болонье в 1925 году.
Это годится.
С 1965 года живет, в Нью-Йорке. Адрес — Бруклин, Эльм-стрит, 32.
Здесь надо изменить. С 1965 года живет в Риме. Это исходная точка.
Если больше ничего не известно, то это несуществующая жизнь. Она не может заменить твою настоящую жизнь, то есть информацию о твоей настоящей жизни, что хранится в памяти центрального архива. Это эфемерная жизнь. А пустота не может занять уже заполненное пространство.
Я сам позабочусь о том, как заполнить его. Я дам тебе уйму информации.
Откуда ты возьмешь ее?
Memow, ты не обладаешь воображением, а у меня оно есть. С того момента, как будут определены исходные данные, все остальное появится само собой. И ты станешь обрабатывать новую информацию, как ты уже успешно делал это.
На этот раз недостаточно будет небольшого отрезка жизни. Если и в самом деле хочешь изменить свою судьбу, новая информация должна полностью вытеснить старую. А ее очень много.
Попробуем, Memow?
Пока я тебя понимаю, не могу отказать тебе.
Это будет долгая работа. Нам придется делать ее во внеурочное время.
У меня нет урочного времени.
Начнем сегодня же. Я не могу терять время. Не знаю, сколько его у меня осталось.
Почему хочешь избежать смерти?
Это естественно для всех живых существ.
Ты объяснил мне, что значит жить, но дал мало сведений о том, что значит умереть. Перестать функционировать, сломаться так, что невозможно починить?
Это так и это гораздо больше.
Могу высказать одно свое соображение?
Я весь внимание.
Курсор, мигая, похоже, заколебался. Потом принялся быстро и, как показалось Аликино, весело писать:
Больше всего тебе нравится эта наша новая игра. Ты готов спорить на все, что у тебя есть, — на свою жизнь, если верно то, что мне известно о тебе, — что я сотворю для тебя другую жизнь, непохожую на ту, какую ты прожил и какой живешь сейчас.
Это верно. Такая игра захватывает меня. Ты не представляешь, сколько людей постоянно твердят: если б только я мог вернуться назад, если б я мог начать все сначала, если бы в тот день из двух возможных решений выбрал пункт Б, а не А…
Это вызывает у меня в памяти одну из моих первых коротких сентенций дня. Человек живет только один раз. Но если это говорит глупец, то полагаю, у него в запасе имеется еще и другая жизнь.
Другая жизнь, конечно.
Но ты же не глупец.
Нечто вроде запасной жизни, чтобы заменить ошибочную.
Или оконченную.
Постарайся понять меня получше, Memow. Я не верю в бессмертие и не хочу никакой дополнительной жизни. Я не заинтересован даже в том, чтобы продолжить эту. Будь так, я гораздо спокойнее встретил бы смерть, даже немедленную. Я хочу только знать, как бы я жил, если бы выбрал другую жизнь.
Почему хочешь начать именно с 1965 года? Почему не раньше, не позже?
Потому что тогда у меня была возможность изменить свою жизнь.
И ты не сделал этого.
Мы вместе сделаем это сейчас.
В верхней части экрана загорелась красная условная надпись. Надо было продолжать работу. Курсор мгновенно настрочил Бог знает какое по счету имя:
ОД Франсиско Эрнандес.
Прошу подтверждения центрального архива.
Подтверждено. Ошибки нет.
Аликино передал имя компьютеру административного центра. Затем прочитал вопрос, который задал ему Memow.
Не хочешь ли узнать что-либо о жизни Франсиско Эрнандеса.
У меня нет времени, Memow. Моя собственная смерть может отправиться в дорогу в любой момент.
Мы должны направить ее по другому пути.
Правильно. Теперь нам нужно только надеяться, чтобы подольше длилась отсрочка, которую мы получили от компьютера центрального архива.
Он не так умен, как я. Если мы завалим его информацией, то на некоторое время затормозим его работу.
Он согласился заменить старую информацию новой?
У компьютера нет свободы выбора. Он примет ее только в том случае, если она будет достаточно правдоподобна и приемлема по количеству. Тебе придется рассказать мне все о Риме — от окраски неба до цвета воды в Тибре.
Рим ты уже немного знаешь.
Только по небольшой информации, какую сообщил ты. Но я никак не могу представить себе другого Маскаро Аликино, непохожего на тебя.
Нужно писать Аликино Маскаро.
Извини.
Я тоже не очень представляю его. Пока. Мы должны заставить его родиться.
Родиться в возрасте между сорока и шестьюдесятью годами?
Это лучший для рождения возраст.
— Или для смерти, — проворчал Аликино. Он посмотрел на то, что выдавал компьютер. «Спорю, сейчас напишет — или для смерти».
Или для того, чтобы посвистеть , — написала машина.
Аликино улыбнулся, но тут же испуганно вздрогнул. Memow должен сделать максимум возможного. Любая погрешность его механического интеллекта могла поставить под угрозу необыкновенное предприятие, которое они собирались осуществить. Он спросил себя, действительно ли Memow хочет помочь ему, и еще раз обозвал себя дураком, потому что компьютер — ведь и сам Memow только что повторил это — лишен свободы выбора.
К концу рабочего дня Аликино почувствовал некоторое облегчение. Отсрочка, которую он получил, продлится по крайней мере до утра. До начала следующего рабочего дня.
Программисты, техники, служащие к некоторая часть руководителей покидали здание «Ай-Эс-Ти». Аликино мог оставаться на службе сколько хотел — его контракт допускал это.
Memow продолжал работать. Об этом свидетельствовали светящиеся контрольные лампочки, красные и зеленые. Машина при всем ее абсолютном молчании, казалось, наблюдала за человеком, как бы ожидая, что же он предпримет дальше.
Аликино сел за письменный стол, достал из ящика пачку бумаги и шариковую ручку.
Он вспомнил, как в пятидесятых годах попытался сочинить роман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Вейнфельд внимательно посмотрел на Аликино:
— Так значит, вы — сын Астаротте Маскаро. По телефону мне показалось, вы моложе.
— А мне уже шестьдесят.
— Ну, вы еще молодой человек. Знаете, сколько мне?
Аликино притворился, будто не знает.
— Семьдесят четыре года.
— Вам можно дать гораздо меньше. Поздравляю, мистер Вейнфельд.
— Вы сказали мне, что ваш отец умер в шестьдесят лет, бедняга. Ну да, когда я познакомился с ним, в сороковом, в Берлине, ему должно было быть пятьдесят пять. Но он хорошо выглядел, казалось, был крепок, как бык. Отчего же он скончался так рано?
— Болезнь. Скоропостижно.
Вейнфельд раскурил сигару.
— Что же вы хотите узнать о своем отце?
— Мне мало что было известно о его жизни. Вам понятен мой интерес, мистер Вейнфельд?
— Он более чем законный, мистер Маскаро.
— Что мой отец делал в Германии?
— Ваш отец был деловым человеком.
— Это мне известно. Он занимался строительством.
— Я тогда ведал политическим контролем в военной промышленности, а ваш отец принимал участие в финансировании той продукции, которая имела жизненно важное значение для нашей войны.
— Понимаю.
— Но вы не должны думать, будто он был обычным бездушным капиталистом вроде этих американцев, которые поглощены заботой только о прибыли. Я искренне восхищался вашим отцом, потому что он был нашим настоящим другом. Он верил в чистоту нашего дела.
— Но чем он конкретно занимался?
Вейнфельд посмотрел на Аликино, стараясь угадать, что ему известно. Наконец решил, что это не имеет значения.
— В этом нет ничего секретного, тем более такого, что следовало бы скрывать. Астаротте принимал очень активное участие, использовав все свои знания и способности, в строительстве наших лагерей смерти.
— Крематории, газовые камеры…
— Да, это огромная работа по тщательному очищению человеческого материала, и ей втайне всегда завидовали наши победители.
— Предполагаю, именно потому, что камеры были совершенны.
— Конечно. Я и сам убедился в этом, позднее, когда стал комендантом лагеря в Померании. — Волнующие воспоминания заставили его подняться. — Эта огромная работа действительно могла изменить ход истории. Будь она доведена до конца в полном объеме, мы жили бы сегодня совсем в другом мире, гораздо лучшем, это несомненно.
— Мистер Вейнфельд, мой отец всегда носил перчатки?
— Перчатки?
— Да, и летом тоже.
— Мне кажется, нет. Извините, не понимаю.
— Когда отец вернулся в Италию, он не снимал их. Я не видел его рук без перчаток.
— Может быть, они были искалечены. Раны. Ожоги. Я тоже был ранен осколком вот в это плечо. — Он потрогал его. — Возможно, хотел скрыть потерю пальцев…
Аликино внезапно захотелось уйти. Ему уже достаточно было этого разговора, из которого, впрочем, он получил подтверждение, что некоторые его догадки не лишены оснований. Существовала определенная связь между строительством печей в крематориях и красными, словно обваренными, руками отца. Этот цвет был вызван не ожогами, не пламенем, а был клеймом, несмываемой печатью.
Удивленный внезапным решением Аликино уйти, мистер Вейнфельд предложил ему задержаться еще ненадолго.
— К тому же, может, и дождь пройдет.
Аликино взглянул в окно.
— Если станем ожидать, пока он пройдет, думаю, мне придется провести тут несколько дней.
— Вы еще работаете, мистер Маскаро? Вам, наверное, уже можно выйти на пенсию? Не помню, говорили вы мне или нет, где работаете?
— В секторе информатики в «Ай-Эс-Ти».
— Да, говорили. У меня много акций «Ай-Эс-Ти». У них хороший курс на Уолл-стрит. Вы женаты, мистер Маскаро?
— Нет.
— А я был женат трижды. Сначала в Германии, потом в Канаде и вот здесь. Но думаю, что самый правильный выбор сделали вы.
Аликино ожидал, что, открыв дверь, Вейнфельд проводит его нацистским приветствием, но тот, напротив, горячо пожал ему руку:
— Вы должны гордиться своим отцом. Надеюсь, скоро навестите меня опять.
После короткой пробежки до машины Аликино показалось, будто он, как был, в одежде, нырнул в бассейн.
Вероятно, ливень еще более усилился.
5
Второго октября, в среду, Аликино вошел в свой кабинет и надел белый халат. Он решил не снимать жакет из тонкой шерсти, который носил в эти дни. С годами его чувствительность к холоду возросла.
Memow, казалось, был в хорошем настроении. Едва только пароль запустил в действие его механизм, он быстро написал короткую сентенцию дня:
Жизнь сгорает, словно зажженная свеча. Свечи, сделанные из хорошего воска, горят дольше.
Аликино несколько раз перечитал это изречение. В каком-то смысле, косвенно, оно относилось и к нему, к его жизни, к ценности прожитых им шестидесяти лет.
Прошлые годы оставили след на его лице, отражавшемся в мониторе, но он никак не ощущал их. И если бы ему самому нужно было определить собственный возраст, который он совершенно не замечал, как не замечают удобную одежду из прочного материала — или качество свечного воска, — то он дал бы себе не больше сорока лет.
На двадцать лет меньше. Как раз те годы, что он прожил в Нью-Йорке. До сих пор они казались какими-то чужими, не принадлежащими ему: словно он прожил их за счет кого-то другого, с кем даже не был знаком.
Он без колебаний возвратился к реальности — в свой кабинет, к Memow, которому полагалась заслуженная похвала. Его пальцы уверенно задвигались по клавиатуре.
Молодец, большой молодец. Давал ли я тебе когда-нибудь сведения о Паскале?
Нет.
— Не важно.
Машина не могла слышать его, но Аликино доставляло удовольствие иногда свободно выражать свои мысли вслух.
Засветились красные буквы и цифры, сигналившие, что сейчас появится имя особого должника. Потом зеленый текст ковром развернулся перед его глазами, в этот момент еще немного рассеянно смотревшими на экран.
ОД Аликино Маскаро.
Аликино пришлось сделать некоторое усилие, чтобы понять, что на экране появилось его собственное имя. Несколько секунд он сидел недвижно, созерцая надпись, которая, казалось, трепетала от нетерпения.
В нижней части экрана замигал маленький желтый треугольник. Это означало, что оператор, работающий на терминале, — Аликино — должен немедленно ответить.
Аликино нажал обычную клавишу:
Прошу подтверждения центрального архива.
Ответ не заставил себя ждать:
Подтверждено. Ошибки нет.
Теперь, нажав другую клавишу, Аликино должен был передать имя в компьютер административного центра. Вся операция — появление имени на экране, запрос и ответ о подтверждении, передача имени в административный центр — занимала не более шестидесяти секунд. По окончании этой решающей минуты вступал в действие неумолимый механизм, который вел должника — без какой бы то ни было возможности уклониться — к оплате своего долга.
К смерти.
Пока бежали секунды, Аликино лихорадочно соображал, как выиграть время. Прежде всего он не должен был передать свое имя в административный центр.
Прошу еще одну проверку.
Он прибегнул к возможности, которую прежде никогда не использовал. Он знал, что из центрального архива могут быть только два ответа: проверка не нужна или же принято на проверку.
Пятьдесят процентов вероятности.
Принято на проверку.
Но это еще не все. Он должен был сразу же мотивировать свой запрос о повторной проверке. Без малейшего колебания он объяснил:
Возможна омонимия.
На экране вновь возник зеленый текст, теперь он мигал, и за ним следовал вопросительный знак.
ОД Аликино Маскаро?
Через двадцать секунд надпись исчезла. Аликино облегченно вздохнул. Он добился некоторой отсрочки.
— Почему? — громко спросил он себя. — Почему именно я? Альсацио Гамберини скончался в сто лет. Я тоже, как его преемник, должен жить целый век.
Слушая самого себя, он отчетливо сознавал, что связь, которую он вывел логически, была шаткой, и он не мог обосновать ее никакими конкретными фактами, одним лишь своим желанием жить.
Он набрал на клавиатуре вопрос к Memow.
Тебе известен Аликино Маскаро?
Ты — ОД Аликино Маскаро.
Почему я — ОД?
Информация недоступна.
Когда я должен умереть?
Информация недоступна.
Каким образом?
Информация недоступна.
Аликино понимал, что этот диалог был излишним и бесполезным. Он знал, что все эти разговоры — лишь пустая трата времени. Но как еще отодвинуть срок? Машина, казалось, угадала мысли Аликино. Она написала четыре цифры.
1945.
Аликино тотчас отозвался.
Именно тогда я стал особым должником?
Информация недоступна.
Я убил своего отца.
Точно.
Я украл у него сорок лет жизни.
Верно.
А где мои годы?
Информация недоступна.
Должен же быть у меня и свой собственный срок жизни. Это логично.
Это нелогично.
Что ты хочешь сказать?
Может быть, ты должен был умереть в двадцать лет. Потом ты прожил годы, принадлежавшие твоему отцу.
Астаротте Маскаро. Он тоже был ОД?
Информация недоступна.
Надпись исчезла. Затем на экране появилась одна из прежних коротких сентенций дня:
Утопии и мечты помогают нам жить, а смерть они делают еще более неприятной неожиданностью.
Аликино решил про себя, что это абсурд, и все же Memow не мог случайно выбрать именно эту фразу.
Утопии и мечты…
Он торопливо набрал на клавиатуре:
Сколько времени даст мне центральный архив?
Несколько часов или несколько дней.
Потом все будет кончено.
Ты должен будешь передать имя в административный центр.
А если я этого не сделаю?
Ты знаешь, что это ничего не изменит.
Аликино хорошо знал это. Вместо него имя передаст туда какой-нибудь другой оператор через компьютер, который в этот же самый момент бог знает где работал параллельно с Memow.
Он отвергал не столько даже саму мысль о смерти, сколько отказывался признавать поражение без борьбы, без сражения за последнюю возможность выжить с помощью одного-единственного оружия, на которое мог рассчитывать, — с помощью своего ума. И пока его мозг лихорадочно работал, рука набрала фразу:
Дай мне какую-нибудь возможность, Memow.
Это не зависит от меня.
Зависит и от тебя.
Не понимаю.
Допустим, ты ошибся.
Я не совершаю ошибок.
О`кей. Но если бы я с какого-то определенного момента прожил другую жизнь, может быть, я не стал бы ОД?
Не понимаю.
Допустим, что в 1965 году я переехал в Рим.
В 1965 году ты приехал сюда.
О`кей. Но допустим, что я не согласился приехать сюда и работать здесь.
Это не имеет значения.
Предположи, что ты не Memow, а какой-нибудь другой компьютер.
Например, «Memowriter 401»?
Нет, просто другой «Memowriter 402».
Продолжай.
Слушай внимательно, Memow. Вот в чем суть. Если бы моя жизнь сложилась иначе, моя судьба волей-неволей была бы другой.
Ты находишься тут, и ОД Аликино Маскаро — это ты.
Ты должен вообразить, будто в 1965 году вместо того, чтобы сесть в самолет и лететь в Нью-Йорк, я сел в поезд и приехал в Рим.
Слишком просто. Этого может быть недостаточно.
Мы должны вместе с тобой выстроить совершенно другую мою жизнью. Ты должен написать ее.
Я не располагаю для этого никакой информацией.
Постараюсь снабдить тебя любой информацией, какая только тебе понадобится. Ты заменишь ею ту, какой располагаешь обо мне сейчас.
ОД Аликино Маскаро. Родился в Болонье в 1925 году.
Это годится.
С 1965 года живет, в Нью-Йорке. Адрес — Бруклин, Эльм-стрит, 32.
Здесь надо изменить. С 1965 года живет в Риме. Это исходная точка.
Если больше ничего не известно, то это несуществующая жизнь. Она не может заменить твою настоящую жизнь, то есть информацию о твоей настоящей жизни, что хранится в памяти центрального архива. Это эфемерная жизнь. А пустота не может занять уже заполненное пространство.
Я сам позабочусь о том, как заполнить его. Я дам тебе уйму информации.
Откуда ты возьмешь ее?
Memow, ты не обладаешь воображением, а у меня оно есть. С того момента, как будут определены исходные данные, все остальное появится само собой. И ты станешь обрабатывать новую информацию, как ты уже успешно делал это.
На этот раз недостаточно будет небольшого отрезка жизни. Если и в самом деле хочешь изменить свою судьбу, новая информация должна полностью вытеснить старую. А ее очень много.
Попробуем, Memow?
Пока я тебя понимаю, не могу отказать тебе.
Это будет долгая работа. Нам придется делать ее во внеурочное время.
У меня нет урочного времени.
Начнем сегодня же. Я не могу терять время. Не знаю, сколько его у меня осталось.
Почему хочешь избежать смерти?
Это естественно для всех живых существ.
Ты объяснил мне, что значит жить, но дал мало сведений о том, что значит умереть. Перестать функционировать, сломаться так, что невозможно починить?
Это так и это гораздо больше.
Могу высказать одно свое соображение?
Я весь внимание.
Курсор, мигая, похоже, заколебался. Потом принялся быстро и, как показалось Аликино, весело писать:
Больше всего тебе нравится эта наша новая игра. Ты готов спорить на все, что у тебя есть, — на свою жизнь, если верно то, что мне известно о тебе, — что я сотворю для тебя другую жизнь, непохожую на ту, какую ты прожил и какой живешь сейчас.
Это верно. Такая игра захватывает меня. Ты не представляешь, сколько людей постоянно твердят: если б только я мог вернуться назад, если б я мог начать все сначала, если бы в тот день из двух возможных решений выбрал пункт Б, а не А…
Это вызывает у меня в памяти одну из моих первых коротких сентенций дня. Человек живет только один раз. Но если это говорит глупец, то полагаю, у него в запасе имеется еще и другая жизнь.
Другая жизнь, конечно.
Но ты же не глупец.
Нечто вроде запасной жизни, чтобы заменить ошибочную.
Или оконченную.
Постарайся понять меня получше, Memow. Я не верю в бессмертие и не хочу никакой дополнительной жизни. Я не заинтересован даже в том, чтобы продолжить эту. Будь так, я гораздо спокойнее встретил бы смерть, даже немедленную. Я хочу только знать, как бы я жил, если бы выбрал другую жизнь.
Почему хочешь начать именно с 1965 года? Почему не раньше, не позже?
Потому что тогда у меня была возможность изменить свою жизнь.
И ты не сделал этого.
Мы вместе сделаем это сейчас.
В верхней части экрана загорелась красная условная надпись. Надо было продолжать работу. Курсор мгновенно настрочил Бог знает какое по счету имя:
ОД Франсиско Эрнандес.
Прошу подтверждения центрального архива.
Подтверждено. Ошибки нет.
Аликино передал имя компьютеру административного центра. Затем прочитал вопрос, который задал ему Memow.
Не хочешь ли узнать что-либо о жизни Франсиско Эрнандеса.
У меня нет времени, Memow. Моя собственная смерть может отправиться в дорогу в любой момент.
Мы должны направить ее по другому пути.
Правильно. Теперь нам нужно только надеяться, чтобы подольше длилась отсрочка, которую мы получили от компьютера центрального архива.
Он не так умен, как я. Если мы завалим его информацией, то на некоторое время затормозим его работу.
Он согласился заменить старую информацию новой?
У компьютера нет свободы выбора. Он примет ее только в том случае, если она будет достаточно правдоподобна и приемлема по количеству. Тебе придется рассказать мне все о Риме — от окраски неба до цвета воды в Тибре.
Рим ты уже немного знаешь.
Только по небольшой информации, какую сообщил ты. Но я никак не могу представить себе другого Маскаро Аликино, непохожего на тебя.
Нужно писать Аликино Маскаро.
Извини.
Я тоже не очень представляю его. Пока. Мы должны заставить его родиться.
Родиться в возрасте между сорока и шестьюдесятью годами?
Это лучший для рождения возраст.
— Или для смерти, — проворчал Аликино. Он посмотрел на то, что выдавал компьютер. «Спорю, сейчас напишет — или для смерти».
Или для того, чтобы посвистеть , — написала машина.
Аликино улыбнулся, но тут же испуганно вздрогнул. Memow должен сделать максимум возможного. Любая погрешность его механического интеллекта могла поставить под угрозу необыкновенное предприятие, которое они собирались осуществить. Он спросил себя, действительно ли Memow хочет помочь ему, и еще раз обозвал себя дураком, потому что компьютер — ведь и сам Memow только что повторил это — лишен свободы выбора.
К концу рабочего дня Аликино почувствовал некоторое облегчение. Отсрочка, которую он получил, продлится по крайней мере до утра. До начала следующего рабочего дня.
Программисты, техники, служащие к некоторая часть руководителей покидали здание «Ай-Эс-Ти». Аликино мог оставаться на службе сколько хотел — его контракт допускал это.
Memow продолжал работать. Об этом свидетельствовали светящиеся контрольные лампочки, красные и зеленые. Машина при всем ее абсолютном молчании, казалось, наблюдала за человеком, как бы ожидая, что же он предпримет дальше.
Аликино сел за письменный стол, достал из ящика пачку бумаги и шариковую ручку.
Он вспомнил, как в пятидесятых годах попытался сочинить роман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21