Пока я ехал по окраине города, заметил, что многие окна заклеены красной и синей бумагой, сквозь которую просвечивало неяркое пламя свечей. Гостиная была обставлена более чем скромно. Обитая плюшем софа, спинки которой украшены цветной мозаикой, стулья на высоких ножках, предназначенные для чего угодно, только не для сидения, и несколько плохих европейских пейзажей, украшавших стены. Окно, утопленное в глубокой амбразуре, занавешено велюровой драпировкой темно-вишневого цвета. Короче, в эту комнату лету доступ был категорически запрещен.
— Миссис Торнхилл — леди в годах, — почла своим долгом объясниться Сара, — и все время жалуется, что ее донимают сквозняки.
На лице миссис Пембертон появилась самоуничижительная улыбка…
— Мы, старые вдовы, все со странностями, знаете ли.
Я спросил, давно ли она в последний раз видела своего пасынка.
— Это было несколько недель назад, ну… может быть, около месяца. Я думала, что он очень занят и поэтому не показывается. Он говорил, что зарабатывает словом свой хлеб насущный. А такие занятия требуют времени, не правда ли? Наверное, это вы снабжали его работой, мистер Макилвейн?
— К несчастью, нет.
— После разговора с мистером Гримшоу я могу только надеяться, что Мартин занимается своим обычным делом. Может быть, он просто решил спрятаться от знакомых? Мартин проделывал подобные вещи еще будучи ребенком. Он часто мрачно размышляет о ведомых только ему вещах, дуется и сердится. Я даже в мыслях не могу допустить, что он дал вовлечь себя во что-то помимо своей воли.
— Он сказал Гримшоу и мне… — Я засомневался, стоит ли мне говорить ей об этом.
— … Что его отец жив. Я знаю. Бедный Мартин. Вы понимаете. Огастас умер, но проблемы, которые у Мартина были связаны с ним, остались неразрешенными. Он умер, не примирившись с сыном, и это сделало его смерть мучительной для них обоих. Последствием для Мартина явилось постоянное переживание своеобразного горя. Мне очень трудно объяснить это так, чтобы вам стало понятно. Жизнь этой семьи очень запутанна.
Вслед за этим миссис Пембертон принялась излагать мне свое видение истории семьи Пембертонов.
Не прошло и года после смерти первой жены Пембертона, когда он предложил Саре выйти за него замуж. Она приняла предложение. Сара не слишком распространялась о своем происхождении, но назвала свою девичью фамилию — ван Люйден. Эти ван Люйдены, голландцы из Нового Амстердама, занимались выращиванием на Манхэттене табака, на чем сделали себе хорошее состояние. Надо сказать, что по качеству манхэттенский табак не уступал виргинскому. Однако в течение прошедших двухсот лет дело пришло в упадок, и состояние мало-помалу было растрачено. В некоторых кругах замужество Сары ван Люйден определенно вызвало пересуды и кривотолки, хотя союз красивой молодой женщины с нуворишем на тридцать лет старше ее — не такая уж редкость, во всяком случае, я могу назвать прецеденты.
По случаю женитьбы Огастас выстроил новый дом в двадцати милях к северу от Манхэттена — в Пьермонте, с видом на Гудзон. Название поместью было дано очень красноречивое — из-за обилия водившихся там воронов.
— Мартин всю жизнь страдал от деспотической натуры своего отца, — продолжала Сара Пембертон. — О многом я узнала лишь спустя много лет… Единственным утешением Мартина была его мать. Наш с Огастасом брак он рассматривал как предательство ее памяти. Это очень страшный момент в жизни любого человека — смерть матери… Но все же я надеялась со временем хотя бы частично заменить ее для Мартина.
Когда Рейвенвуд был отстроен, Огастас продал дом на Лафайет-плейс, где родился и вырос Мартин. Огастас не сомневался, что мальчик последует за нами, однако Мартин отказался сделать это. Он говорил, что лишится своих школьных товарищей и вообще жизнь потеряет для него всякую ценность. Огастас проявил мягкость и согласился с сыном, определив его на пансион в Латинскую среднюю школу. С тех пор, а Мартину было тогда четырнадцать лет, отец и сын жили врозь. Я должна была привыкнуть к этому мужскому семейству, но сомневаюсь, что мне удалось.
У Мартина был очень живой ум и естественное мальчишеское понятие о чести. Этим он снискал мою любовь и привязанность. Я убедила его приезжать в Рейвенвуд хотя бы на каникулы. Я регулярно писала ему и высылала одежду и книги. Все это несколько расположило его ко мне, но нисколько не улучшило его отношений с отцом.
Щеки Сары Пембертон вспыхнули и залились краской, когда она рассказывала об окончательном разрыве. Мартин в то время учился на выпускном курсе в Колумбийском университете. Он был молод. На младшем курсе он писал трактат по философии морали на тему деловой активности некоторых частных компаний во время войны Севера и Юга. В реферате он показал, что эти дельцы заботились лишь о своих доходах, снабжая армию товарами сомнительного свойства и так далее в таком же духе. Документальное подтверждение он нашел в деловых записях Огастаса, и его торговый дом привел в качестве главной иллюстрации своих тезисов. Боже, я восхищалась мальчиком. Это было так блистательно, так… вызывающе. Выставить на свет Божий грязное белье собственной семьи. Позже я поехала в школу и попросила отдать мне сочинение Мартина, мне казалось, что в школах хранят такие работы, но администрация поклялась, что трактат не сохранился.
Как рассказала дальше Сара Пембертон, Огастас получил от автора экземпляр рукописи и приглашение явиться на защиту тезисов и выступить в свое оправдание, причем эта защитительная речь должна была быть вставлена в заключительную часть сочинения.
— Конечно, поступок Мартина по сути своей был ужасен, но все же с мальчиком можно было обойтись помягче или хотя бы более дипломатично. Но при первом же взгляде на Огастаса я поняла, что этому не бывать. Мистер Пембертон был просто вне себя от ярости, я никогда не видела его таким разъяренным. Он вызвал молодого человека в Рейвенвуд, и не успел Мартин войти в дверь, как отец обозвал его неоперившимся, не знающим жизни идиотом, который берется с уверенностью невежды судить обо всем с высоты своего дутого образования. Да, Огастас давал показания перед комиссией конгресса в Вашингтоне, но его вызвали туда не по судебной повестке, по-джентльменски пригласили, и он, как патриот, не мог не откликнуться со всей возможной поспешностью на это приглашение. Комитет, во всяком случае большинство его членов, нашли выдвинутые против Огастаса обвинения неосновательными. В противном случае окружной прокурор Нью-Йорка возбудил бы против него уголовное дело, но этого не случилось. А вот Мартин в своем так называемом трактате по философии морали забыл упомянуть тот факт, что его отец был приглашен в Белый дом на обед, который дал сам президент Линкольн в честь коммерсантов, работавших для победы.
Ответ Мартина на эту тираду был шокирующим. Мартин заявил, что отцу было бы не избежать уголовного преследования, если бы он не подкупил членов комиссии конгресса и самого окружного прокурора Нью-Йорка… Что обед в Белом доме был дан задолго до того, как прозвучали обвинения, и что президент видит зло в перспективе, но не может распознать его, когда оно творится под его носом. При этом мой муж вскочил с кресла и бросился к Мартину. На лице его была написана такая злоба, что я поспешила встать между ними — ведь Огастас был намного сильнее Мартина и шире его в плечах.
Я бы хотела забыть все слова, которые услышала в тот день. Мартин кричал, что торговля никуда не годным барахлом — не самый тяжкий грех Пембертона-старшего, что у Мартина найдутся документальные доказательства торговли некачественным судовым оборудованием и работорговли. Огастас, размахивая кулаками, обзывал Мартина лжецом, подлецом, предателем, собакой — это были самые мягкие из ругательств. Огастас орал, что если Колумбийский университет дает такое образование и заверяет его дипломами, то он никогда больше не вложит ни цента в это так называемое учебное заведение и не станет строить для него пансионы и содержать преподавателей.
Видите ли, мистер Макилвейн, я провела детство и юность в очень тихом доме. В семье была единственным ребенком. Я никогда не слышала, чтобы мои родители повышали друг на друга голос. Вы не можете себе представить, как я была угнетена этой немыслимой ссорой. Я никогда не вникала в дела Огастаса. До сего дня не знаю, что было правдой, а что ложью в обвинениях Мартина. Но Огастас проклял сына… проклял и лишил наследства. Он поклялся, что Мартин не увидит ни одного пенни из причитающихся ему по завещанию денег. «Значит, я свободен», — заявил сын и, словно буря, выскочил из дома. Ему пришлось идти пешком до железнодорожной станции, потому что Огастас запретил мне дать Мартину карету.
— И чем же все это кончилось?
— А вот этим и кончилось. Кроме того, что я, обманывая мужа, тайком посылала Мартину собственные деньги, чтобы мальчик смог закончить образование. Когда он начал писать для газет, то время от времени, тоже тайно, присылал мне вырезки из них со своими статьями. Я так гордилась Мартином! Я очень надеялась, что время остудит гнев Огастаса и я смогу показать ему блестящие статьи его сына. Но Огастас заболел и два года назад умер… Примирение его с сыном так и не состоялось. Это так ужасно, правда? Последствия продолжают довлеть над нами. Эхо прошлого продолжает звучать.
Полагаю, что в этот момент мне следовало бы спросить, не вызвало ли шокирующее заявление пасынка желания действовать. Не стала ли Сара что-то делать, движимая какими-то неведомыми мне мотивами. Я не могу даже приблизительно представить себе, что это могли быть за действия.. Она, конечно, не способна была стать доверенным лицом в делах своего мужа, потому хотя бы, что не смогла бы, в силу своего воспитания, одобрить его темных сделок. Но, несмотря на обвинения, высказанные Мартином, жизнь Сары продолжала, без сомнения, течь своим чередом, несмотря на недоверие к мужу, которое внушили ей слова его сына. Она не сделала никаких усилий, чтобы прийти к каким-то умозаключениям по этому поводу… так обычно поступают женщины, не способные изменить течение и уклад своей жизни. А может быть, это была просто нерешительность, которую проявляет большинство из нас, сталкиваясь с моральными вызовами?
Она, едва заметно улыбаясь, смотрела на меня своими ясными глазами, когда в комнату вошла разгадка, ответ на мой незаданный вопрос. Это был светловолосый мальчик восьми или девяти лет от роду. Можно было безошибочно сказать, что это сын Сары, и столь же безошибочно распознать в нем породу Пембертонов. Чем-то этот мальчишка напоминал Мартина — такое же замкнутое и скорбное выражение лица. От матери он взял осанку и уравновешенность. Не поздоровавшись со мной, как обычно делают дети, захваченные какой-то мыслью, он, держа в руках книгу, подошел прямо к матери и попросил разрешения, пока светло, почитать на улице, сидя на крыльце.
— Ноа, сначала тебе следовало бы поздороваться — это мистер Макилвейн. — Сара кивнула в мою сторону.
Ноа повернулся ко мне и скороговоркой проговорил свое приветствие. Он выслушал мой ответ, положив с хозяйским видом руку на плечо матери. Он вел себя скорее не как сын, а как любовник.
Она с обожанием посмотрела на сына, во взгляде ее можно было прочитать спокойную, как она сама, страсть к своему отпрыску.
— Ноа привык к просторным комнатам и раздолью Рейвенвуда. Ему нужно большое пространство. Он ждет не дождется, когда мы вернемся туда. — Она снова обратилась к сыну: — Посиди на верхних ступеньках. Далеко не уходите, я прошу вас, сэр.
Книга, которую держал в руках мальчик, была романом Скотта «Квентин Дорвард», книга, пожалуй, слишком взрослая для девятилетнего мальчугана. Когда он вышел, Сара откинула занавеску и посмотрела, где он расположился,
— Мартин обещал приехать и пообщаться с Ноа. Мальчик его просто обожает.
Женщина отошла от окна и села в кресло. В ней был чисто женский недостаток — странное спокойствие, поразительная безучастность и покорность перед лицом надвигающихся или уже случившихся бед, спокойствие, которое заставило ее не допускать самой мысли о том, что может случиться что-то страшное и непоправимое. Поэтому она была убеждена в том, что отсутствие Мартина имеет вполне разумное объяснение… и это несмотря на то, что она слышала зловещую историю его исчезновения из уст доктора Гримшоу… Священник рассказал ей, в каком состоянии был Мартин… Теперь к ней пришел работодатель… и тем не менее даже тревога совершенно чужих людей не всколыхнула непоколебимого спокойствия женщины. Голос ее ни разу не дрогнул, на глазах не было слез. Что случилось — то случилось, в конце концов, к ее семье все это не имело ни малейшего отношения. Это могло ее расстроить, и слова подтверждали заинтересованность Сары в судьбе Мартина, но интонации опровергали. На прекрасном лице не отразилось ничего, кроме задумчивости. Эмоционально Сара Пембертон была весьма тупым человеком, а это верный признак отсутствия всякой интеллигентности.
Правда, она признала, что во время своего визита к ней Мартин все же задал ей один, по ее мнению, очень странный вопрос. Он хотел знать, отчего умер его отец.
— У Огастаса была болезнь крови — анемия. У него начали случаться приступы слабости, они постепенно учащались, и однажды он потерял сознание и угас, так и не встав больше с постели. Я думала, Мартин знал все это.
— И это было…
— Это было, когда мы с Мартином встретились в последний раз, то есть примерно месяц назад. Казалось, этот вопрос имеет для него огромное значение.
— Нет, я хотел спросить, когда заболел мистер Пембертон?
— В апреле исполнилось три года. Я послала телеграмму его врачу, и он приехал к нам из Нью-Йорка поездом. Мартин хотел знать имя доктора. Его фамилия — Мотт. Тадеус Мотт. Это знаменитый врач, известный в городе.
— Да, я знаю Мотта.
— Так вот, именно он поставил диагноз. Он настаивал на госпитализации в пресвитерианскую больницу. Говорил, что это очень серьезная болезнь. А вы знали моего мужа, мистер Макилвейн?
— Я слышал о нем.
Она улыбнулась.
— Ну, тогда вы должны представить себе, какова была его реакция на такое предложение. Он и слышать не хотел о больнице. Он попросил доктора Мотта дать ему что-нибудь тонизирующее и пообещал, что через несколько дней встанет на ноги. Они долго спорили, пока доктор не сдался. Огастас просто припер его к стенке, и врач все ему сказал.
— Что же он сказал?
Сара понизила голос.
— Я не была в комнате, но стояла на галерее и слышала каждое слово очень отчетливо. Врач сказал Огастасу, что болезнь его будет прогрессировать. Что обычно она заканчивается фатально, что возможно некоторое самопроизвольное улучшение, но в любом случае у Огастаса в распоряжении осталось не более полугода.
Огастас назвал доктора Мотта дураком и заверил его, что не собирается умирать в ближайшее время, а потом громко позвал меня, чтобы я показала доктору, где выход. Пембертон сидел на подушках, скрестив на груди руки и сжав зубы. Врач отказался заниматься Огастасом.
— То есть до конца он его не наблюдал?
— Доктор сказал, что не может лечить больного, если тот отказывается от курса лечения. Я хотела пригласить другого врача, но Огастас заявил, что его болезнь — пустяк и ему не нужны никакие врачи. Однако прошло несколько недель, и он почувствовал, что слабеет. Тогда Огастас согласился на повторную консультацию. Он сидел в портшезе на краю лужайки, завернувшись в одеяла… это около залива, где он мог видеть чаек, с криком летающих над водой.
— Какой врач консультировал его на этот раз? Кого вы вызвали?
— Вызывала не я, а его секретарь, мистер Симмонс, Юстас Симмонс. Этот человек вел все дела от имени моего мужа. Муж занимался делами, сидя на лужайке. Симмонс обычно располагался рядом с ним, держа на коленях бумаги, и записывал полученные инструкции. Когда Мартин услышал, как я упомянула имя Симмонса, он вдруг утратил покой. Он вскочил на ноги и начал ходить взад и вперед. Казалось, он испытывал необыкновенную радость. Мне даже подумалось, что у него от счастья голова пошла кругом.
Однажды утром я увидела, что в гостиной стоят упакованные чемоданы Огастаса. Мне сказали, что муж будет проходить курс лечения в санатории на озере Саранк-лейк. Поехал с ним в качестве сопровождающего тот же Симмонс. Он обещал писать, как будет проходить курс. Мы с Ноа провожали карету на площади. Огастас никогда не уделял Ноа особенно много внимания, а заболев, казалось, и вовсе о нем забыл. Ноа же очень любил Огастаса. Да и какой мальчик не любит своего отца? Ведь ребенок склонен обвинять себя, если чувствует, что родители холодны к нему. Но как бы то ни было, больше мы не видели Огастаса.
— Вы сказали Мартину о санатории на Саранк-лейк?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Миссис Торнхилл — леди в годах, — почла своим долгом объясниться Сара, — и все время жалуется, что ее донимают сквозняки.
На лице миссис Пембертон появилась самоуничижительная улыбка…
— Мы, старые вдовы, все со странностями, знаете ли.
Я спросил, давно ли она в последний раз видела своего пасынка.
— Это было несколько недель назад, ну… может быть, около месяца. Я думала, что он очень занят и поэтому не показывается. Он говорил, что зарабатывает словом свой хлеб насущный. А такие занятия требуют времени, не правда ли? Наверное, это вы снабжали его работой, мистер Макилвейн?
— К несчастью, нет.
— После разговора с мистером Гримшоу я могу только надеяться, что Мартин занимается своим обычным делом. Может быть, он просто решил спрятаться от знакомых? Мартин проделывал подобные вещи еще будучи ребенком. Он часто мрачно размышляет о ведомых только ему вещах, дуется и сердится. Я даже в мыслях не могу допустить, что он дал вовлечь себя во что-то помимо своей воли.
— Он сказал Гримшоу и мне… — Я засомневался, стоит ли мне говорить ей об этом.
— … Что его отец жив. Я знаю. Бедный Мартин. Вы понимаете. Огастас умер, но проблемы, которые у Мартина были связаны с ним, остались неразрешенными. Он умер, не примирившись с сыном, и это сделало его смерть мучительной для них обоих. Последствием для Мартина явилось постоянное переживание своеобразного горя. Мне очень трудно объяснить это так, чтобы вам стало понятно. Жизнь этой семьи очень запутанна.
Вслед за этим миссис Пембертон принялась излагать мне свое видение истории семьи Пембертонов.
Не прошло и года после смерти первой жены Пембертона, когда он предложил Саре выйти за него замуж. Она приняла предложение. Сара не слишком распространялась о своем происхождении, но назвала свою девичью фамилию — ван Люйден. Эти ван Люйдены, голландцы из Нового Амстердама, занимались выращиванием на Манхэттене табака, на чем сделали себе хорошее состояние. Надо сказать, что по качеству манхэттенский табак не уступал виргинскому. Однако в течение прошедших двухсот лет дело пришло в упадок, и состояние мало-помалу было растрачено. В некоторых кругах замужество Сары ван Люйден определенно вызвало пересуды и кривотолки, хотя союз красивой молодой женщины с нуворишем на тридцать лет старше ее — не такая уж редкость, во всяком случае, я могу назвать прецеденты.
По случаю женитьбы Огастас выстроил новый дом в двадцати милях к северу от Манхэттена — в Пьермонте, с видом на Гудзон. Название поместью было дано очень красноречивое — из-за обилия водившихся там воронов.
— Мартин всю жизнь страдал от деспотической натуры своего отца, — продолжала Сара Пембертон. — О многом я узнала лишь спустя много лет… Единственным утешением Мартина была его мать. Наш с Огастасом брак он рассматривал как предательство ее памяти. Это очень страшный момент в жизни любого человека — смерть матери… Но все же я надеялась со временем хотя бы частично заменить ее для Мартина.
Когда Рейвенвуд был отстроен, Огастас продал дом на Лафайет-плейс, где родился и вырос Мартин. Огастас не сомневался, что мальчик последует за нами, однако Мартин отказался сделать это. Он говорил, что лишится своих школьных товарищей и вообще жизнь потеряет для него всякую ценность. Огастас проявил мягкость и согласился с сыном, определив его на пансион в Латинскую среднюю школу. С тех пор, а Мартину было тогда четырнадцать лет, отец и сын жили врозь. Я должна была привыкнуть к этому мужскому семейству, но сомневаюсь, что мне удалось.
У Мартина был очень живой ум и естественное мальчишеское понятие о чести. Этим он снискал мою любовь и привязанность. Я убедила его приезжать в Рейвенвуд хотя бы на каникулы. Я регулярно писала ему и высылала одежду и книги. Все это несколько расположило его ко мне, но нисколько не улучшило его отношений с отцом.
Щеки Сары Пембертон вспыхнули и залились краской, когда она рассказывала об окончательном разрыве. Мартин в то время учился на выпускном курсе в Колумбийском университете. Он был молод. На младшем курсе он писал трактат по философии морали на тему деловой активности некоторых частных компаний во время войны Севера и Юга. В реферате он показал, что эти дельцы заботились лишь о своих доходах, снабжая армию товарами сомнительного свойства и так далее в таком же духе. Документальное подтверждение он нашел в деловых записях Огастаса, и его торговый дом привел в качестве главной иллюстрации своих тезисов. Боже, я восхищалась мальчиком. Это было так блистательно, так… вызывающе. Выставить на свет Божий грязное белье собственной семьи. Позже я поехала в школу и попросила отдать мне сочинение Мартина, мне казалось, что в школах хранят такие работы, но администрация поклялась, что трактат не сохранился.
Как рассказала дальше Сара Пембертон, Огастас получил от автора экземпляр рукописи и приглашение явиться на защиту тезисов и выступить в свое оправдание, причем эта защитительная речь должна была быть вставлена в заключительную часть сочинения.
— Конечно, поступок Мартина по сути своей был ужасен, но все же с мальчиком можно было обойтись помягче или хотя бы более дипломатично. Но при первом же взгляде на Огастаса я поняла, что этому не бывать. Мистер Пембертон был просто вне себя от ярости, я никогда не видела его таким разъяренным. Он вызвал молодого человека в Рейвенвуд, и не успел Мартин войти в дверь, как отец обозвал его неоперившимся, не знающим жизни идиотом, который берется с уверенностью невежды судить обо всем с высоты своего дутого образования. Да, Огастас давал показания перед комиссией конгресса в Вашингтоне, но его вызвали туда не по судебной повестке, по-джентльменски пригласили, и он, как патриот, не мог не откликнуться со всей возможной поспешностью на это приглашение. Комитет, во всяком случае большинство его членов, нашли выдвинутые против Огастаса обвинения неосновательными. В противном случае окружной прокурор Нью-Йорка возбудил бы против него уголовное дело, но этого не случилось. А вот Мартин в своем так называемом трактате по философии морали забыл упомянуть тот факт, что его отец был приглашен в Белый дом на обед, который дал сам президент Линкольн в честь коммерсантов, работавших для победы.
Ответ Мартина на эту тираду был шокирующим. Мартин заявил, что отцу было бы не избежать уголовного преследования, если бы он не подкупил членов комиссии конгресса и самого окружного прокурора Нью-Йорка… Что обед в Белом доме был дан задолго до того, как прозвучали обвинения, и что президент видит зло в перспективе, но не может распознать его, когда оно творится под его носом. При этом мой муж вскочил с кресла и бросился к Мартину. На лице его была написана такая злоба, что я поспешила встать между ними — ведь Огастас был намного сильнее Мартина и шире его в плечах.
Я бы хотела забыть все слова, которые услышала в тот день. Мартин кричал, что торговля никуда не годным барахлом — не самый тяжкий грех Пембертона-старшего, что у Мартина найдутся документальные доказательства торговли некачественным судовым оборудованием и работорговли. Огастас, размахивая кулаками, обзывал Мартина лжецом, подлецом, предателем, собакой — это были самые мягкие из ругательств. Огастас орал, что если Колумбийский университет дает такое образование и заверяет его дипломами, то он никогда больше не вложит ни цента в это так называемое учебное заведение и не станет строить для него пансионы и содержать преподавателей.
Видите ли, мистер Макилвейн, я провела детство и юность в очень тихом доме. В семье была единственным ребенком. Я никогда не слышала, чтобы мои родители повышали друг на друга голос. Вы не можете себе представить, как я была угнетена этой немыслимой ссорой. Я никогда не вникала в дела Огастаса. До сего дня не знаю, что было правдой, а что ложью в обвинениях Мартина. Но Огастас проклял сына… проклял и лишил наследства. Он поклялся, что Мартин не увидит ни одного пенни из причитающихся ему по завещанию денег. «Значит, я свободен», — заявил сын и, словно буря, выскочил из дома. Ему пришлось идти пешком до железнодорожной станции, потому что Огастас запретил мне дать Мартину карету.
— И чем же все это кончилось?
— А вот этим и кончилось. Кроме того, что я, обманывая мужа, тайком посылала Мартину собственные деньги, чтобы мальчик смог закончить образование. Когда он начал писать для газет, то время от времени, тоже тайно, присылал мне вырезки из них со своими статьями. Я так гордилась Мартином! Я очень надеялась, что время остудит гнев Огастаса и я смогу показать ему блестящие статьи его сына. Но Огастас заболел и два года назад умер… Примирение его с сыном так и не состоялось. Это так ужасно, правда? Последствия продолжают довлеть над нами. Эхо прошлого продолжает звучать.
Полагаю, что в этот момент мне следовало бы спросить, не вызвало ли шокирующее заявление пасынка желания действовать. Не стала ли Сара что-то делать, движимая какими-то неведомыми мне мотивами. Я не могу даже приблизительно представить себе, что это могли быть за действия.. Она, конечно, не способна была стать доверенным лицом в делах своего мужа, потому хотя бы, что не смогла бы, в силу своего воспитания, одобрить его темных сделок. Но, несмотря на обвинения, высказанные Мартином, жизнь Сары продолжала, без сомнения, течь своим чередом, несмотря на недоверие к мужу, которое внушили ей слова его сына. Она не сделала никаких усилий, чтобы прийти к каким-то умозаключениям по этому поводу… так обычно поступают женщины, не способные изменить течение и уклад своей жизни. А может быть, это была просто нерешительность, которую проявляет большинство из нас, сталкиваясь с моральными вызовами?
Она, едва заметно улыбаясь, смотрела на меня своими ясными глазами, когда в комнату вошла разгадка, ответ на мой незаданный вопрос. Это был светловолосый мальчик восьми или девяти лет от роду. Можно было безошибочно сказать, что это сын Сары, и столь же безошибочно распознать в нем породу Пембертонов. Чем-то этот мальчишка напоминал Мартина — такое же замкнутое и скорбное выражение лица. От матери он взял осанку и уравновешенность. Не поздоровавшись со мной, как обычно делают дети, захваченные какой-то мыслью, он, держа в руках книгу, подошел прямо к матери и попросил разрешения, пока светло, почитать на улице, сидя на крыльце.
— Ноа, сначала тебе следовало бы поздороваться — это мистер Макилвейн. — Сара кивнула в мою сторону.
Ноа повернулся ко мне и скороговоркой проговорил свое приветствие. Он выслушал мой ответ, положив с хозяйским видом руку на плечо матери. Он вел себя скорее не как сын, а как любовник.
Она с обожанием посмотрела на сына, во взгляде ее можно было прочитать спокойную, как она сама, страсть к своему отпрыску.
— Ноа привык к просторным комнатам и раздолью Рейвенвуда. Ему нужно большое пространство. Он ждет не дождется, когда мы вернемся туда. — Она снова обратилась к сыну: — Посиди на верхних ступеньках. Далеко не уходите, я прошу вас, сэр.
Книга, которую держал в руках мальчик, была романом Скотта «Квентин Дорвард», книга, пожалуй, слишком взрослая для девятилетнего мальчугана. Когда он вышел, Сара откинула занавеску и посмотрела, где он расположился,
— Мартин обещал приехать и пообщаться с Ноа. Мальчик его просто обожает.
Женщина отошла от окна и села в кресло. В ней был чисто женский недостаток — странное спокойствие, поразительная безучастность и покорность перед лицом надвигающихся или уже случившихся бед, спокойствие, которое заставило ее не допускать самой мысли о том, что может случиться что-то страшное и непоправимое. Поэтому она была убеждена в том, что отсутствие Мартина имеет вполне разумное объяснение… и это несмотря на то, что она слышала зловещую историю его исчезновения из уст доктора Гримшоу… Священник рассказал ей, в каком состоянии был Мартин… Теперь к ней пришел работодатель… и тем не менее даже тревога совершенно чужих людей не всколыхнула непоколебимого спокойствия женщины. Голос ее ни разу не дрогнул, на глазах не было слез. Что случилось — то случилось, в конце концов, к ее семье все это не имело ни малейшего отношения. Это могло ее расстроить, и слова подтверждали заинтересованность Сары в судьбе Мартина, но интонации опровергали. На прекрасном лице не отразилось ничего, кроме задумчивости. Эмоционально Сара Пембертон была весьма тупым человеком, а это верный признак отсутствия всякой интеллигентности.
Правда, она признала, что во время своего визита к ней Мартин все же задал ей один, по ее мнению, очень странный вопрос. Он хотел знать, отчего умер его отец.
— У Огастаса была болезнь крови — анемия. У него начали случаться приступы слабости, они постепенно учащались, и однажды он потерял сознание и угас, так и не встав больше с постели. Я думала, Мартин знал все это.
— И это было…
— Это было, когда мы с Мартином встретились в последний раз, то есть примерно месяц назад. Казалось, этот вопрос имеет для него огромное значение.
— Нет, я хотел спросить, когда заболел мистер Пембертон?
— В апреле исполнилось три года. Я послала телеграмму его врачу, и он приехал к нам из Нью-Йорка поездом. Мартин хотел знать имя доктора. Его фамилия — Мотт. Тадеус Мотт. Это знаменитый врач, известный в городе.
— Да, я знаю Мотта.
— Так вот, именно он поставил диагноз. Он настаивал на госпитализации в пресвитерианскую больницу. Говорил, что это очень серьезная болезнь. А вы знали моего мужа, мистер Макилвейн?
— Я слышал о нем.
Она улыбнулась.
— Ну, тогда вы должны представить себе, какова была его реакция на такое предложение. Он и слышать не хотел о больнице. Он попросил доктора Мотта дать ему что-нибудь тонизирующее и пообещал, что через несколько дней встанет на ноги. Они долго спорили, пока доктор не сдался. Огастас просто припер его к стенке, и врач все ему сказал.
— Что же он сказал?
Сара понизила голос.
— Я не была в комнате, но стояла на галерее и слышала каждое слово очень отчетливо. Врач сказал Огастасу, что болезнь его будет прогрессировать. Что обычно она заканчивается фатально, что возможно некоторое самопроизвольное улучшение, но в любом случае у Огастаса в распоряжении осталось не более полугода.
Огастас назвал доктора Мотта дураком и заверил его, что не собирается умирать в ближайшее время, а потом громко позвал меня, чтобы я показала доктору, где выход. Пембертон сидел на подушках, скрестив на груди руки и сжав зубы. Врач отказался заниматься Огастасом.
— То есть до конца он его не наблюдал?
— Доктор сказал, что не может лечить больного, если тот отказывается от курса лечения. Я хотела пригласить другого врача, но Огастас заявил, что его болезнь — пустяк и ему не нужны никакие врачи. Однако прошло несколько недель, и он почувствовал, что слабеет. Тогда Огастас согласился на повторную консультацию. Он сидел в портшезе на краю лужайки, завернувшись в одеяла… это около залива, где он мог видеть чаек, с криком летающих над водой.
— Какой врач консультировал его на этот раз? Кого вы вызвали?
— Вызывала не я, а его секретарь, мистер Симмонс, Юстас Симмонс. Этот человек вел все дела от имени моего мужа. Муж занимался делами, сидя на лужайке. Симмонс обычно располагался рядом с ним, держа на коленях бумаги, и записывал полученные инструкции. Когда Мартин услышал, как я упомянула имя Симмонса, он вдруг утратил покой. Он вскочил на ноги и начал ходить взад и вперед. Казалось, он испытывал необыкновенную радость. Мне даже подумалось, что у него от счастья голова пошла кругом.
Однажды утром я увидела, что в гостиной стоят упакованные чемоданы Огастаса. Мне сказали, что муж будет проходить курс лечения в санатории на озере Саранк-лейк. Поехал с ним в качестве сопровождающего тот же Симмонс. Он обещал писать, как будет проходить курс. Мы с Ноа провожали карету на площади. Огастас никогда не уделял Ноа особенно много внимания, а заболев, казалось, и вовсе о нем забыл. Ноа же очень любил Огастаса. Да и какой мальчик не любит своего отца? Ведь ребенок склонен обвинять себя, если чувствует, что родители холодны к нему. Но как бы то ни было, больше мы не видели Огастаса.
— Вы сказали Мартину о санатории на Саранк-лейк?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30