Мне стало не по себе от мысли, что она ответит, если я спрошу – что лежит в коляске? Мама не улыбалась, утешать ее не имело смысла.
Ох, мама, мама! Но когда мы пришли домой, она перевернула коляску на расстеленную на полу бумагу, сделала сверток и выбросила все овощи в мусорный ящик. Это была процедура более или менее осмысленная и знакомая, я успокоился. Вообще-то я знал, что у нее идет все периодами. То охватывает сумасшествие, то – она становится обычной. У нее в голове будто менялась погода. И каждый раз, когда она у нее устанавливалась солнечной и приятной, я был склонен думать, что это уже навсегда, что она – здорова. Но, как это всегда бывает, начинало штормить и все начиналось снова. В воскресенье я показал ей все деньги, что я имел. Она расцвела улыбкой. Я сходил в магазин и принес продукты на завтрак. Она, как раньше, приготовила поесть, усадила меня, как в старые добрые времена на солнечную сторону кухни и мы поели. Затем она приняла ванну, причесалась, оделась, подколола свои длиннющие волосы и мы сходили в Кларемонтский парк погулять. Там мы посидели на скамейке под деревом и почитали газеты. О том, где я провел лето, вопросов она не задавала. Где я был, что делал – ни малейшего любопытства или материнского беспокойства она не проявила. Лишь вдумчиво молчала, будто и так все знала.
Меня в это время страшно мучила совесть за свое пренебрежение по отношению к маме, ей, казалось, большего и не надо от меня, просто сидеть вот так, вдали от вездесущих соседей, в тишине зеленого парка, и возможность того, что мое приглашение погулять доставило ей радость давало мне ощущение покоя. Да и как иначе, пересуды общества на нашей улице не могли пройти мимо: из плохой семьи, где мать – тихая помешанная, не может выйти хорошего ребенка. А вот ведь вроде вышел. Все эти мысли расстраивали меня, я чуть не заплакал.
– Мам, – сказал я, – Денег у нас много, давай переедем с той квартиры. Снимем квартиру прямо здесь, с окнами на парк. Будем подниматься на лифте и смотреть на парк прямо из него. Я знаю, есть такие дома с пристроенными, стеклянными лифтами.
Я показал ей на одно из таких зданий, она проследила взглядом. Затем покачала отрицательно головой и отвела глаза. Она сидела, грустная и задумчивая, руки на коленях, и качала головой, будто я переспрашивал ее, а она так же безостановочно отвечала.
Я захотел ее покормить, доставить ей еще какое-нибудь удовольствие кроме прогулки, сходить с ней в кино, возвращаться в свой квартал так не хотелось, я уже привык к такой жизни в окружении огромного количества людей, в таких местах, где все время что-то происходит, где я смогу восстановить мозг моей мамы, развеселить ее, разговорить, сделать ее нормальной. На выходе из парка я поймал такси и дал адрес того самого ресторана, где мы были в начале лета. Нам пришлось немного подождать, пока освободиться столик, но когда мы сели, я увидел, что ей понравилось сюда вернуться, что она помнит это место и наслаждается здешней уютностью и той дешевой подделкой под аристократичность, что заключена в мебели и обстановке. После того, что я видел, найти аналог красоты было бы мне трудно. Я уже понимал насколько дешев и скучен этот ресторан, насколько малы и несъедобны порции и вспоминал со смешком те огромные порции Онондагского периода, представляя, каково было бы здесь очутиться всей банде и смотреть на здешних обитателей, воочию увидев физиономию Лулу Розенкранца, когда официантка поставит перед ним тарелку с бутербродом – кусочек хлеба с огурцом и маслом и чай, холодный до омерзения. Воспоминания повели меня еще дальше и я ошибочно позволил им увлечь меня: я вспомнил Дрю и ужин в Брук-клабе, ее локти на столе и немигающий ласковый взгляд устремленный на меня, ее мечтательное выражение лица. Мои уши вспыхнули огнем, я глянул перед собой и увидел маму – она смотрела на меня, как Дрю тогда. Улыбалась и до боли знакомо была похожа на Дрю. На какой-то момент я струхнул и даже забыл, где я нахожусь и с кем, мне показалось, что мама и Дрю прекрасно знакомы друг с другом, и… даже страшно представить, они могут налагаться образами и выглядеть одинаково. Они совпадали ртом и глазами, фигурой и одеждой – я словно ополоумел от подобного сходства и от той любви, которую испытывал к обеим. Но все это промелькнуло за секунду, за долю секунды и спустя это кошмарное мгновение я уже овладел собой до того уровня, когда мог смотреть и видеть мир таким, какой он есть. И он – этот мир – меня разъярил! Когда еще я могу увидеть его так близко, так явно и так правдиво, как увидел сейчас! Я почувствовал себя полностью измененным, полностью переделанным, полностью другим: изменилось абсолютно все – тело, мозги, ощущения, мысли, все! Все, кроме сердца. Я буйствовал в душе, внешне спокойный! На кого? За что? Не знаю. Я хотел взорваться, разметать весь ресторан по камешку… а сидел неподвижный. Я внезапно устал от мамы, я проклял ее скотское существование в якобы святости честности и трудолюбия, которому она отдала себя уже давно и не могла поступать иначе. Затаскивать меня в унылость бронксовских будней и жить так, как я жил до эпохи гангстеров? А как же мои устремления в другую область? Неужели она не понимает, что я не просто так ушел в бандиты, что за этим что-то стоит! Лучше не давать мне советов и не пытаться останавливать. Никому не советую останавливать меня.
А затем все кончилось. Знаете как бывает – подошла официантка и спросила: «Что-нибудь закажите еще?.. Тогда, пожалуйста, вот вам счет…»
В понедельник утром мама пошла на работу в прачечную, как обычно, ее помешательство, по-моему, поддавалось саморегуляции, т.е. это не было душевной болезнью обычного вида, а было типом отстранения от мира – а подобное упражнение было знакомо и мне. Мысль успокоила меня, но я зачем-то взглянул внутрь детской коляски и увиденное тут же бросило меня в омут отчаяния – там были аккуратно уложены скорлупки от яиц, которыми мы завтракали. Так в первый раз за одну долю секунды я прошел путь от спокойствия до самого глубокого расстройства. Я начал напряженно думать, выходило это циклично, следуя повторами за мамиными приступами; наверно, мне следовало прекратить обманывать себя и придти к единственно возможному выводу, что мне лучше отвести ее к врачу, чтобы тот постарался вылечить болезнь. Иначе, спустя какое-то время, мне придется отправить ее в лечебницу для душевнобольных. Куда обращаться, где искать помощь – я понятия не имел! У мистера Шульца была престарелая мать, о которой он заботился. Наверно, он мог бы помочь. А может у банды был свой доктор? Ведь свой юрист у нее был! Так или иначе, к кому еще я мог обратиться? Я не принадлежал больше к нашему кварталу, меня ничего не связывало ни с соседями, ни с приютом, ни со школой. Все, что у меня было – банда, каковы бы ни были мои трения и сложности – я принадлежал банде, она была моей. И какие бы у меня ни были желания – бросить маму, спасти маму – они были неразрывно связаны с миcтером Шульцем.
Но вестей от него не было. Ни от него, ни от Аббадаббы Бермана. О процессе я знал лишь из газет. Я никуда не выходил, только за сигаретами, попутно покупая свежую прессу. Газеты я покупал все: утренние, дневные, вечерние. Поздними вечерами в киоске у станции надземки на Третьей Авеню я покупал выпуски завтрашних утренних газет, по утрам в магазинчике сладостей я дожидался свежих дневных выпусков, с наступлением сумерек уже читал вечерние издания. Позиция правительства казалось мне несокрушимой. У прокурора были прямые документальные свидетельства, подкрепленные профессиональными отчетами и заявлениями налоговой полиции – перебороть их было невозможно. Я нервничал. Когда мистер Шульц начал отвечать на вопросы обвинения, то звучало это крайне неубедительно. Он говорил, что ему попались плохие юристы, что они сделали ошибку, и когда другой юрист указал на эту ошибку, то он, мистер Шульц, немедленно обратился в налоговую службу и попытался заплатить, как порядочный и патриотически настроенный гражданин, каждый пенни, который он остался должен. Но правительству этого мало, оно решило наказать его. Не знаю, по-моему даже самый нищий фермер усомнился бы в этой истории.
Пока я ждал новостей, пытаясь предугадать вердикт, я думал, что мне делать в том или ином случае. Если мистера Шульца посадят в тюрьму, то мы будем в безопасности долгое время, весь срок его заключения. Как это было бы восхитительно! Только мысль об этом приводила меня в восторг! Но в то же время, моя вера в безостановочно тикающие часы судьбы была бы поколеблена. Если такая обычная и земная вещь, как правосудие, способна изменить мою жизнь, тогда таинственной связи с божественной справедливостью и предопределенностью попросту не существовало. Если преступления мистера Шульца совершались на грешной земле и наказывались по-земному обыденно, то в мире для меня ничего не оставалось – и все, что я думал о своей судьбе и невидимой силе, являлось плодом измышлений моего собственного мозга. Эта мысль была просто невыносима! Но если он выйдет сухим из воды, если он только выберется сухим из воды, я снова возвращусь в привычную, полную опасностей колею, и, веруя в те же мальчишеские озарения, преодолею все и получу от судьбы предназначенный мне дар – фатум! Но что же я хотел? Какой вердикт, какое будущее?
По тому, как я ожидал вердикта, я уже понял ответ. Каждое утро я просматривал последнюю страницу «Таймс», где печаталось расписание отправлений пароходов. Меня интересовало сколько их отправляется каждый день, куда и вообще, есть ли выбор? Я верил, что Харви Престон все сделал правильно. Мне даже он как-то стал ближе и понятнее. В Саратоге он блестяще выполнил то, что от него требовалось. Может и дальше он все делал правильно? Я представлял как Дрю перегибается через поручень парохода и смотрит назад, на освещенную луной дорожку от винтов, на серебряный океан, и думает обо мне. Она виделась мне в шортах и маечке на задней открытой палубе, играющей в шашки. Если же я не прав и мистер Берман, Ирвинг и Микки приезжали в Саратогу, чтобы забрать Дрю назад или поговорить с ней от имени Голландца, тогда… что, черт побери, потеряно? Что осталось? Она жива, но не для меня, вот и все.
В среду вечерние газеты напечатали отчет о процессе. Там говорилось, что стороны привели все свои доказательства и обвинения, все высказались по существу вопроса, в четверг – судья проинструктировал жюри присяжных, в четверг же вечером газеты сообщили, что жюри еще совещается. Ночью я пошел на станцию и утренний выпуск уже пестрел заголовком: «Невиновен по всем статьям»!
Я закричал, подпрыгнул и затанцевал вокруг киоска. Шум, вызванный моей глоткой, был заглушен проходящим поверху поездом. Глядя на меня, никто бы не мог сказать, что я радуюсь невиновности человека еще неделю назад намеревавшегося убить меня. Везде он был снят с близкого расстояния: «Миррор» давала его широкую улыбку, «Америкэн» – целующим свои четки, «Ивнинг Пост» – в паре с Дикси Дэвисом, голову которого она зажал локтем и целовал в затылок. «Ньюс» и «Телеграм» давали его фотографию, на которой он обнимал одного человека из жюри, в синем фермерском костюме. И все до единой газеты приводили высказывания судьи после оглашения вердикта жюри: «Леди и джентльмены! За все годы, проведенные мной в кресле судьи, я никогда не был свидетелем такого потрясающего искажения правды и неопровержимых доказательств вины подсудимого, как сегодня! То, что после прослушивания столь тщательно подготовленного обвинения, представленного правительством Соединенных Штатов, вы, тем не менее, признали обвиняемого невиновным по всем статьям, настолько потрясает мою веру в справедливость, что я всерьез обеспокоен будущим нашей страны. За проделанную вами работу суд от моего имени не желает вас благодарить. Вы – позор нации!»
Моя мама свернула одну из газет таким образом, что осталось видно только лицо мистера Шульца, положила ее в коляску и прикрыла салфеткой до подбородка.
А теперь немножко о кутеже, шедшем подряд два дня и три ночи в публичном доме на Семьдесят Шестой улице, что между авеню Коламбас и Амстердам. И не то, чтобы я не знал день или ночь сейчас – окна были завешены красными велюровыми портьерами, свет горел всегда – просто гулянка шла безостановочно и нужды в определении точного часа не было. Здание было из рыжего кирпича, совершенно неприметное, от той пирушки и первых часов, проведенных там, в памяти у меня осталось лишь дрожащая физиономия какой-то немолодой шлюхи, которая бежала вверх по лестнице, с наигранным испугом отбивавшаяся от пьяных приставаний одного из наших придурков. Он ее так и не догнал, а слетел вниз по лестнице, лицом вниз. Большинство женщин были молоды, привлекательны и стройны. В течение всего времени они как бы менялись по сменам. Помимо известных мне бандитских рож появлялись и неизвестные. Гулянка предполагалась для высшего состава гангстерской аристократии, но слух о ней распространился по городу, и небритые лица появлялись в апартаментах с постоянством поездов в метро. Я даже заметил одного полицейского в подштанниках и подтяжках. Перед ним на коленях стояла пьяная мадам, на голове – сдвинутая на затылок полицейская фуражка, и обцеловывала его ноги, палец за пальцем.
Женщины хохотали, увертывались от щипков расслабленных на отдыхе гангстеров, но на самом деле ни капли их не боялись и спокойно поднимались с ними по лестнице в комнатки. Фантомы Дрю безбоязненно принимали в себя убийц. Я был потрясен и шокирован их поведением, их трансформацией из безгласных номеров в значащие числа. В одном углу залы я видел вяло осклабившееся лицо мистера Бермана, едва видное сквозь клубы сигаретного дыма, в другом – мистера Шульца. О нем особо: он сидел в окружении трех или четырех проституток сразу, развалившись в кресле, одна – на коленях, другая
– на подлокотнике кресла, третья – еще как-то присосавшись к нему, они гладили его, тискали, целовали мочки ушей, тянули его потанцевать, а он смеялся и тоже трогал их руками. Нет, трогал – слишком мягко: щипал, сжимал, хлопал, в общем общее впечатление было таким: много-много плоти. Весь антураж шел безостановочно и без твердой режиссерской руки, все двигалось хаотично и беспорядочно – глаз подавляло изобилие женских грудей и сосков, животов и животиков, поп и попок, ног и ножек. Мистер Шульц заметил мой взгляд и тут же, от своих щедрот, назначил женщину для увеселения лично меня. Она неохотно отклеилась от него и повела меня по ступеням вверх. Это вызвало хохот и усмешки со стороны моих взрослых коллег, неприятных и унизительных для меня и для этой женщины, которая шипела и плевалась от гнева; ей, такой, профессионалке, тоже было не по рангу обслуживать сопляков. Мы оба сделали все как можно скорее. Это было не наслаждение вечеринкой, вечеринка шла внизу и там всем было весело, это было – даже не сексом, а просто совокуплением, сравнимым лишь со скотским насыщением, быстрым и жадным. Мне стало до такой степени противно, что внизу я был вынужден принять коктейль. Он по крайней мере, был сладок и наверху плавала вишенка.
Хозяйка пребывала в кухне, в самом углу здания, за лестницей. Я пришел к ней, нервничавшей от такого потока посетителей, сел и поговорил. Мне было неудобно за мистера Шульца – напившись до чертиков, тот врезал ей с размаха за какой-то надуманный предлог и теперь хозяйка ходила с синяком под глазом. Он, правда, потом извинился и дал ей сто долларов. Ее звали Магси, она была маленького росточка и, наверно, походила в молодости на китайского пикинеза, точно такой же сидел у нее на коленях, когда я зашел в кухню. Ее лицо было круглое, с глупыми глазами, волосы – рыжие, тонкие, завитые. На ней было черное платье, которое прилипало к лодыжкам, когда она садилась. Голос у нее был низкий, как у мужчины. Я говорил с ней, а она готовила говядину. Рядом с плитой лежали все пистолеты, которые посетители сдали, придя в публичный дом. Насколько я понял, она безостановочно сидела на кухне не потому, что ей там нравилось сидеть, она просто боялась, что какая-нибудь пьяная рожа зайдет сюда, схватит свой пистолет и пойдет спьяну палить. Хотя, с другой стороны, если кто и захочет это сделать, она – не будет помехой, слишком мелка и слаба. Помимо проституток в ее штате работали негритянки: они меняли простыни, меняли пепельницы, собирали выпитые бутылки. Работали у ней и мальчишки на подхвате, тоже – черненькие, они таскали ящики с пивом и вином, блоки сигарет и горячие обеды в металлических контейнерах, прямо из закусочных, завтраки в картонках – из близлежащих кафе. Хозяйка была строга и деловита, работа у нее кипела. Она напомнила мне генерала, у которого все спланировано и который лишь выслушивает доклады нижестоящих о выполненных приказах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Ох, мама, мама! Но когда мы пришли домой, она перевернула коляску на расстеленную на полу бумагу, сделала сверток и выбросила все овощи в мусорный ящик. Это была процедура более или менее осмысленная и знакомая, я успокоился. Вообще-то я знал, что у нее идет все периодами. То охватывает сумасшествие, то – она становится обычной. У нее в голове будто менялась погода. И каждый раз, когда она у нее устанавливалась солнечной и приятной, я был склонен думать, что это уже навсегда, что она – здорова. Но, как это всегда бывает, начинало штормить и все начиналось снова. В воскресенье я показал ей все деньги, что я имел. Она расцвела улыбкой. Я сходил в магазин и принес продукты на завтрак. Она, как раньше, приготовила поесть, усадила меня, как в старые добрые времена на солнечную сторону кухни и мы поели. Затем она приняла ванну, причесалась, оделась, подколола свои длиннющие волосы и мы сходили в Кларемонтский парк погулять. Там мы посидели на скамейке под деревом и почитали газеты. О том, где я провел лето, вопросов она не задавала. Где я был, что делал – ни малейшего любопытства или материнского беспокойства она не проявила. Лишь вдумчиво молчала, будто и так все знала.
Меня в это время страшно мучила совесть за свое пренебрежение по отношению к маме, ей, казалось, большего и не надо от меня, просто сидеть вот так, вдали от вездесущих соседей, в тишине зеленого парка, и возможность того, что мое приглашение погулять доставило ей радость давало мне ощущение покоя. Да и как иначе, пересуды общества на нашей улице не могли пройти мимо: из плохой семьи, где мать – тихая помешанная, не может выйти хорошего ребенка. А вот ведь вроде вышел. Все эти мысли расстраивали меня, я чуть не заплакал.
– Мам, – сказал я, – Денег у нас много, давай переедем с той квартиры. Снимем квартиру прямо здесь, с окнами на парк. Будем подниматься на лифте и смотреть на парк прямо из него. Я знаю, есть такие дома с пристроенными, стеклянными лифтами.
Я показал ей на одно из таких зданий, она проследила взглядом. Затем покачала отрицательно головой и отвела глаза. Она сидела, грустная и задумчивая, руки на коленях, и качала головой, будто я переспрашивал ее, а она так же безостановочно отвечала.
Я захотел ее покормить, доставить ей еще какое-нибудь удовольствие кроме прогулки, сходить с ней в кино, возвращаться в свой квартал так не хотелось, я уже привык к такой жизни в окружении огромного количества людей, в таких местах, где все время что-то происходит, где я смогу восстановить мозг моей мамы, развеселить ее, разговорить, сделать ее нормальной. На выходе из парка я поймал такси и дал адрес того самого ресторана, где мы были в начале лета. Нам пришлось немного подождать, пока освободиться столик, но когда мы сели, я увидел, что ей понравилось сюда вернуться, что она помнит это место и наслаждается здешней уютностью и той дешевой подделкой под аристократичность, что заключена в мебели и обстановке. После того, что я видел, найти аналог красоты было бы мне трудно. Я уже понимал насколько дешев и скучен этот ресторан, насколько малы и несъедобны порции и вспоминал со смешком те огромные порции Онондагского периода, представляя, каково было бы здесь очутиться всей банде и смотреть на здешних обитателей, воочию увидев физиономию Лулу Розенкранца, когда официантка поставит перед ним тарелку с бутербродом – кусочек хлеба с огурцом и маслом и чай, холодный до омерзения. Воспоминания повели меня еще дальше и я ошибочно позволил им увлечь меня: я вспомнил Дрю и ужин в Брук-клабе, ее локти на столе и немигающий ласковый взгляд устремленный на меня, ее мечтательное выражение лица. Мои уши вспыхнули огнем, я глянул перед собой и увидел маму – она смотрела на меня, как Дрю тогда. Улыбалась и до боли знакомо была похожа на Дрю. На какой-то момент я струхнул и даже забыл, где я нахожусь и с кем, мне показалось, что мама и Дрю прекрасно знакомы друг с другом, и… даже страшно представить, они могут налагаться образами и выглядеть одинаково. Они совпадали ртом и глазами, фигурой и одеждой – я словно ополоумел от подобного сходства и от той любви, которую испытывал к обеим. Но все это промелькнуло за секунду, за долю секунды и спустя это кошмарное мгновение я уже овладел собой до того уровня, когда мог смотреть и видеть мир таким, какой он есть. И он – этот мир – меня разъярил! Когда еще я могу увидеть его так близко, так явно и так правдиво, как увидел сейчас! Я почувствовал себя полностью измененным, полностью переделанным, полностью другим: изменилось абсолютно все – тело, мозги, ощущения, мысли, все! Все, кроме сердца. Я буйствовал в душе, внешне спокойный! На кого? За что? Не знаю. Я хотел взорваться, разметать весь ресторан по камешку… а сидел неподвижный. Я внезапно устал от мамы, я проклял ее скотское существование в якобы святости честности и трудолюбия, которому она отдала себя уже давно и не могла поступать иначе. Затаскивать меня в унылость бронксовских будней и жить так, как я жил до эпохи гангстеров? А как же мои устремления в другую область? Неужели она не понимает, что я не просто так ушел в бандиты, что за этим что-то стоит! Лучше не давать мне советов и не пытаться останавливать. Никому не советую останавливать меня.
А затем все кончилось. Знаете как бывает – подошла официантка и спросила: «Что-нибудь закажите еще?.. Тогда, пожалуйста, вот вам счет…»
В понедельник утром мама пошла на работу в прачечную, как обычно, ее помешательство, по-моему, поддавалось саморегуляции, т.е. это не было душевной болезнью обычного вида, а было типом отстранения от мира – а подобное упражнение было знакомо и мне. Мысль успокоила меня, но я зачем-то взглянул внутрь детской коляски и увиденное тут же бросило меня в омут отчаяния – там были аккуратно уложены скорлупки от яиц, которыми мы завтракали. Так в первый раз за одну долю секунды я прошел путь от спокойствия до самого глубокого расстройства. Я начал напряженно думать, выходило это циклично, следуя повторами за мамиными приступами; наверно, мне следовало прекратить обманывать себя и придти к единственно возможному выводу, что мне лучше отвести ее к врачу, чтобы тот постарался вылечить болезнь. Иначе, спустя какое-то время, мне придется отправить ее в лечебницу для душевнобольных. Куда обращаться, где искать помощь – я понятия не имел! У мистера Шульца была престарелая мать, о которой он заботился. Наверно, он мог бы помочь. А может у банды был свой доктор? Ведь свой юрист у нее был! Так или иначе, к кому еще я мог обратиться? Я не принадлежал больше к нашему кварталу, меня ничего не связывало ни с соседями, ни с приютом, ни со школой. Все, что у меня было – банда, каковы бы ни были мои трения и сложности – я принадлежал банде, она была моей. И какие бы у меня ни были желания – бросить маму, спасти маму – они были неразрывно связаны с миcтером Шульцем.
Но вестей от него не было. Ни от него, ни от Аббадаббы Бермана. О процессе я знал лишь из газет. Я никуда не выходил, только за сигаретами, попутно покупая свежую прессу. Газеты я покупал все: утренние, дневные, вечерние. Поздними вечерами в киоске у станции надземки на Третьей Авеню я покупал выпуски завтрашних утренних газет, по утрам в магазинчике сладостей я дожидался свежих дневных выпусков, с наступлением сумерек уже читал вечерние издания. Позиция правительства казалось мне несокрушимой. У прокурора были прямые документальные свидетельства, подкрепленные профессиональными отчетами и заявлениями налоговой полиции – перебороть их было невозможно. Я нервничал. Когда мистер Шульц начал отвечать на вопросы обвинения, то звучало это крайне неубедительно. Он говорил, что ему попались плохие юристы, что они сделали ошибку, и когда другой юрист указал на эту ошибку, то он, мистер Шульц, немедленно обратился в налоговую службу и попытался заплатить, как порядочный и патриотически настроенный гражданин, каждый пенни, который он остался должен. Но правительству этого мало, оно решило наказать его. Не знаю, по-моему даже самый нищий фермер усомнился бы в этой истории.
Пока я ждал новостей, пытаясь предугадать вердикт, я думал, что мне делать в том или ином случае. Если мистера Шульца посадят в тюрьму, то мы будем в безопасности долгое время, весь срок его заключения. Как это было бы восхитительно! Только мысль об этом приводила меня в восторг! Но в то же время, моя вера в безостановочно тикающие часы судьбы была бы поколеблена. Если такая обычная и земная вещь, как правосудие, способна изменить мою жизнь, тогда таинственной связи с божественной справедливостью и предопределенностью попросту не существовало. Если преступления мистера Шульца совершались на грешной земле и наказывались по-земному обыденно, то в мире для меня ничего не оставалось – и все, что я думал о своей судьбе и невидимой силе, являлось плодом измышлений моего собственного мозга. Эта мысль была просто невыносима! Но если он выйдет сухим из воды, если он только выберется сухим из воды, я снова возвращусь в привычную, полную опасностей колею, и, веруя в те же мальчишеские озарения, преодолею все и получу от судьбы предназначенный мне дар – фатум! Но что же я хотел? Какой вердикт, какое будущее?
По тому, как я ожидал вердикта, я уже понял ответ. Каждое утро я просматривал последнюю страницу «Таймс», где печаталось расписание отправлений пароходов. Меня интересовало сколько их отправляется каждый день, куда и вообще, есть ли выбор? Я верил, что Харви Престон все сделал правильно. Мне даже он как-то стал ближе и понятнее. В Саратоге он блестяще выполнил то, что от него требовалось. Может и дальше он все делал правильно? Я представлял как Дрю перегибается через поручень парохода и смотрит назад, на освещенную луной дорожку от винтов, на серебряный океан, и думает обо мне. Она виделась мне в шортах и маечке на задней открытой палубе, играющей в шашки. Если же я не прав и мистер Берман, Ирвинг и Микки приезжали в Саратогу, чтобы забрать Дрю назад или поговорить с ней от имени Голландца, тогда… что, черт побери, потеряно? Что осталось? Она жива, но не для меня, вот и все.
В среду вечерние газеты напечатали отчет о процессе. Там говорилось, что стороны привели все свои доказательства и обвинения, все высказались по существу вопроса, в четверг – судья проинструктировал жюри присяжных, в четверг же вечером газеты сообщили, что жюри еще совещается. Ночью я пошел на станцию и утренний выпуск уже пестрел заголовком: «Невиновен по всем статьям»!
Я закричал, подпрыгнул и затанцевал вокруг киоска. Шум, вызванный моей глоткой, был заглушен проходящим поверху поездом. Глядя на меня, никто бы не мог сказать, что я радуюсь невиновности человека еще неделю назад намеревавшегося убить меня. Везде он был снят с близкого расстояния: «Миррор» давала его широкую улыбку, «Америкэн» – целующим свои четки, «Ивнинг Пост» – в паре с Дикси Дэвисом, голову которого она зажал локтем и целовал в затылок. «Ньюс» и «Телеграм» давали его фотографию, на которой он обнимал одного человека из жюри, в синем фермерском костюме. И все до единой газеты приводили высказывания судьи после оглашения вердикта жюри: «Леди и джентльмены! За все годы, проведенные мной в кресле судьи, я никогда не был свидетелем такого потрясающего искажения правды и неопровержимых доказательств вины подсудимого, как сегодня! То, что после прослушивания столь тщательно подготовленного обвинения, представленного правительством Соединенных Штатов, вы, тем не менее, признали обвиняемого невиновным по всем статьям, настолько потрясает мою веру в справедливость, что я всерьез обеспокоен будущим нашей страны. За проделанную вами работу суд от моего имени не желает вас благодарить. Вы – позор нации!»
Моя мама свернула одну из газет таким образом, что осталось видно только лицо мистера Шульца, положила ее в коляску и прикрыла салфеткой до подбородка.
А теперь немножко о кутеже, шедшем подряд два дня и три ночи в публичном доме на Семьдесят Шестой улице, что между авеню Коламбас и Амстердам. И не то, чтобы я не знал день или ночь сейчас – окна были завешены красными велюровыми портьерами, свет горел всегда – просто гулянка шла безостановочно и нужды в определении точного часа не было. Здание было из рыжего кирпича, совершенно неприметное, от той пирушки и первых часов, проведенных там, в памяти у меня осталось лишь дрожащая физиономия какой-то немолодой шлюхи, которая бежала вверх по лестнице, с наигранным испугом отбивавшаяся от пьяных приставаний одного из наших придурков. Он ее так и не догнал, а слетел вниз по лестнице, лицом вниз. Большинство женщин были молоды, привлекательны и стройны. В течение всего времени они как бы менялись по сменам. Помимо известных мне бандитских рож появлялись и неизвестные. Гулянка предполагалась для высшего состава гангстерской аристократии, но слух о ней распространился по городу, и небритые лица появлялись в апартаментах с постоянством поездов в метро. Я даже заметил одного полицейского в подштанниках и подтяжках. Перед ним на коленях стояла пьяная мадам, на голове – сдвинутая на затылок полицейская фуражка, и обцеловывала его ноги, палец за пальцем.
Женщины хохотали, увертывались от щипков расслабленных на отдыхе гангстеров, но на самом деле ни капли их не боялись и спокойно поднимались с ними по лестнице в комнатки. Фантомы Дрю безбоязненно принимали в себя убийц. Я был потрясен и шокирован их поведением, их трансформацией из безгласных номеров в значащие числа. В одном углу залы я видел вяло осклабившееся лицо мистера Бермана, едва видное сквозь клубы сигаретного дыма, в другом – мистера Шульца. О нем особо: он сидел в окружении трех или четырех проституток сразу, развалившись в кресле, одна – на коленях, другая
– на подлокотнике кресла, третья – еще как-то присосавшись к нему, они гладили его, тискали, целовали мочки ушей, тянули его потанцевать, а он смеялся и тоже трогал их руками. Нет, трогал – слишком мягко: щипал, сжимал, хлопал, в общем общее впечатление было таким: много-много плоти. Весь антураж шел безостановочно и без твердой режиссерской руки, все двигалось хаотично и беспорядочно – глаз подавляло изобилие женских грудей и сосков, животов и животиков, поп и попок, ног и ножек. Мистер Шульц заметил мой взгляд и тут же, от своих щедрот, назначил женщину для увеселения лично меня. Она неохотно отклеилась от него и повела меня по ступеням вверх. Это вызвало хохот и усмешки со стороны моих взрослых коллег, неприятных и унизительных для меня и для этой женщины, которая шипела и плевалась от гнева; ей, такой, профессионалке, тоже было не по рангу обслуживать сопляков. Мы оба сделали все как можно скорее. Это было не наслаждение вечеринкой, вечеринка шла внизу и там всем было весело, это было – даже не сексом, а просто совокуплением, сравнимым лишь со скотским насыщением, быстрым и жадным. Мне стало до такой степени противно, что внизу я был вынужден принять коктейль. Он по крайней мере, был сладок и наверху плавала вишенка.
Хозяйка пребывала в кухне, в самом углу здания, за лестницей. Я пришел к ней, нервничавшей от такого потока посетителей, сел и поговорил. Мне было неудобно за мистера Шульца – напившись до чертиков, тот врезал ей с размаха за какой-то надуманный предлог и теперь хозяйка ходила с синяком под глазом. Он, правда, потом извинился и дал ей сто долларов. Ее звали Магси, она была маленького росточка и, наверно, походила в молодости на китайского пикинеза, точно такой же сидел у нее на коленях, когда я зашел в кухню. Ее лицо было круглое, с глупыми глазами, волосы – рыжие, тонкие, завитые. На ней было черное платье, которое прилипало к лодыжкам, когда она садилась. Голос у нее был низкий, как у мужчины. Я говорил с ней, а она готовила говядину. Рядом с плитой лежали все пистолеты, которые посетители сдали, придя в публичный дом. Насколько я понял, она безостановочно сидела на кухне не потому, что ей там нравилось сидеть, она просто боялась, что какая-нибудь пьяная рожа зайдет сюда, схватит свой пистолет и пойдет спьяну палить. Хотя, с другой стороны, если кто и захочет это сделать, она – не будет помехой, слишком мелка и слаба. Помимо проституток в ее штате работали негритянки: они меняли простыни, меняли пепельницы, собирали выпитые бутылки. Работали у ней и мальчишки на подхвате, тоже – черненькие, они таскали ящики с пивом и вином, блоки сигарет и горячие обеды в металлических контейнерах, прямо из закусочных, завтраки в картонках – из близлежащих кафе. Хозяйка была строга и деловита, работа у нее кипела. Она напомнила мне генерала, у которого все спланировано и который лишь выслушивает доклады нижестоящих о выполненных приказах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37