Где ты это раздобыла?
— Это, — скрежеща зубами, ответила Надин, — в детском магазине. Они закрывались и распродавали товар за бесценок. Кролика с руками не отрывали, танкисту Томасу и динозаврам он не конкурент.
— Изумительно, просто изумительно… Забавно, издалека кажется, что на обоях цветочки, а подойдешь поближе и видишь — кролик. Магнолии — самое изысканное, что я могу выдумать по части декора.
От машины Надин Дилайла, разумеется, тоже пришла в восторг:
— У-у, секс на колесах! Как называется?
— «Альфа». «Спайдер».
— Красивая. Везет же тебе! Дома я езжу на «мерседесе». Хорошая машина, но не слишком сексуальная.
Что она несет, думала Надин, и как ей не надоест. Если долго себя принижать, то можно и совсем исчезнуть, уйти под землю, так что и следа не останется. Либо эта женщина страдает тяжелой формой комплекса неполноценности, либо она напрочь не способна нормально общаться с женщинами, не столь красивыми, как она сама. В любом случае восторженные возгласы Дилайлы начинали действовать Надин на нервы. Уж лучше бы Дилайла оставалась прежней — грубоватой, вызывающей.
Надин сознавала, что несправедлива к Дилайле. Та лишь пыталась вести себя по-дружески, по-свойски. Но беда в том, что ни в «свои», ни в подруги эта Барби из мира мужчин, абсолютно не годилась, и потому все, что она говорила, звучало фальшиво. Она уж была не той крутой Дилайлой, которую Надин знала и ненавидела в школьные годы. Теперь она лишь банально раздражала.
На «пешеходной дорожке» уверенно пружинившая шаг Дилайла выглядела великолепно — упражнение давалось ей без видимых усилий. Ни капельки пота не пролилось, ни волоска не выбилось из прически.
— Ты раньше этим занималась? — прохрипела Надин.
— Не-а, — ответила Дилайла, пугающе ровно дыша.
— На какой ты скорости? — полюбопытствовала Надин.
Дилайла убрала полотенце со счетчика:
— Э-эм… на тринадцатой, кажется. Нет, на четырнадцатой.
Четырнадцатая! Надин чуть не надорвалась, подбираясь к десятой скорости, для чего ей понадобились месяцы упорного труда!
— Ага, — промямлила она, — здорово.
Надин изо всех сил сдерживалась, чтобы не спросить о Диге. Вопрос цеплялся за кончик языка, как пальцы ныряльщика за трамплин.
Она прокручивала фразу в голове, меняя интонацию и порядок слов, но как ни старалась, не смогла вытолкнуть их изо рта. Она панически боялась, что голос треснет, и неведомо откуда выступят слезы, и прямо посреди спортивного зала, на глазах Дилайлы Лилли и прочих посетителей, она потеряет контроль над собой.
Кроме того, Надин подозревала, что не вынесет, если в ответе на ее вопрос прозвучит хотя бы малейший намек на интимную близость между Дилайлой и Дигом. Надин хватило того, что эти двое беседовали вчера вечером, что у них были какие-то общие интересы, в то время как она сама — его лучший друг! — разругалась с Дигом в дым. Сколько же странных перемен произошло за последние несколько дней!
По бегущей дорожке Дилайла припустила, словно по полю с васильками и маками, подгоняемая ветром; ноги беззвучно опускались на резиновое покрытие, конский хвост развевался, как от летнего бриза. Надин ступила на этот снаряд лишь однажды и довела себя до полного паранойи: ей мерещилось, что она вот-вот оступится и полетит пушечным ядром прямиком на колени приседающих физкультурников. Больше она к дорожке не подходила.
Они встали рядом на снаряды, название которых Надин так и не узнала и про себя обзывала «свистульками». Надин всегда чувствовала себя неуверенно на этом снаряде, цеплялась за поручни, как утопающий за соломинку, и со свистом размахивала ногами. Дилайла же бесстрашно опустила руки вдоль тела и чуть ли не вышагивала по снаряду. И делала она это на последней скорости.
Обернувшись к Надин, Дилайла одарила ее широкой, заряженной адреналином улыбкой — свидетельством отличнейшего самочувствия — и опять замахала ногами.
Надин потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к спортивному залу. Впервые она пришла сюда, когда с невыразимой печалью осознала: всего несколько лет прошло, как растаял ее щенячий жирок, а она уже начинает ощущать последствия замедления обмена веществ. Беззаботно и безнаказанно уплетать батончики «Марса», гамбургеры и сливочные торты — такое счастье ей было заказано.
На первом занятии Надин прокляла все на свете. Мотаясь на «пешеходной дорожке» или сорок пять минут крутя педали тренажера, она чувствовала себя посмешищем и думала: «Неужто таков промысел Божий? Неужто двести миллионов лет эволюции закончились вот этим — мною, заплатившей стольник, чтобы бегать на месте в дурацком прикиде?»
Но в конце концов она приспособилась, спортзал стал частью распорядка дня и более на раздумья о вечном не наводил. Теперь она чувствовала себя почти как дома в этом, откровенно говоря, странном месте. Она знала, как положено себя вести, умела программировать тренажеры с помощью двух-трех кнопок и, делая наклоны, более не смущалась присутствием посторонних. А под контрастным душем она вообще выглядела очень спортивно. Словом, вошла в колею.
Но сейчас, в обществе Дилайлы, она опять казалась себе неуклюжим жирным новичком.
— Как хорошо! — поделилась радостью Дилайла, легко присев 150 раз, словно американский пехотинец, и припустив через ступеньку вниз, к раздевалкам.
Надин следовала за ней на трясущихся ногах — результат ее усилий упражняться вровень с Дилайлой.
— Точно, — свинцовая тяжесть в голосе Надин предполагала что угодно, но только не наслаждение.
В раздевалке Дилайла принялась стягивать слегка влажную форму с простодушностью человека, которому нечего скрывать: ни мешков, ни комков, ни складок, ни волос.
Вот это да, размышляла Надин, глядя на абсолютно голую Дилайлу, она вся целиком цвета густых сливок, и определенно натуральная блондинка, и тело у нее, как у выезженной скаковой лошади, а задница торчит сама по себе без подпорок и утягиваний.
Надин от души понадеялась, что Дилайла каждое утро падает на четвереньки и бьет поклоны, благодаря Всевышнего за то, чем Ему вздумалось одарить ее.
За чашкой кофе в буфете при спортзале Дилайла держалась не столь нервно, как в доме Надин, она уже не стремилась польстить каждым словом и каждым жестом, и Надин с удивлением отметила, насколько приятнее и легче в общении с ней стало. В школе Дилайла ходила всегда мрачная и угрюмая. Надин не помнила, чтобы она улыбалась в те годы. Но сейчас Дилайла с удовольствием и весело болтала. Беседовали они в основном о том, как похудеть и правильно питаться, как бросить курить (завязавшая с куревом Дилайла страшно мучилась, а Надин вот уже лет десять как собиралась расстаться с этой пагубной привычкой, но до сих пор не сделала ни одной попытки) и, на закуску обсудили тридцатый день рождения.
— Самое ужасное в тридцатилетии, — рассуждала Надин, — невозможность откладывать рождение ребенка, потому что дальше уже некуда. Знаешь ведь, как обычно бывает: многие годы твердишь себе, что заведешь детей до тридцати, и это решение кажется невероятно разумным, а потом тебе исполняется двадцать восемь, двадцать девять, и вдруг понимаешь, что ты пока не готова, и откладываешь это дело до тридцати двух. Потом тебе исполняется тридцать и ты осознаешь, что не более готова стать матерью, чем десять лет назад, и даже менее, и начинаешь сомневаться, а будешь ли ты вообще когда-нибудь готова. — Она размешала кусочек сахара в кофе и взглянула на Дилайлу. — Понимаешь, о чем я?
— Я не очень об этом задумывалась, — ответила Дилайла, словно извиняясь.
Надин не поверила. По ее мнению, тридцатилетней женщины, которая ни разу не задумывалась о ребенке, попросту не существует.
— Да ладно тебе, — фыркнула Надин, — ты замужем десять лет. Неужто вы хотя бы не обсуждали этот вопрос?
— Ну… — замялась Дилайла, — Алекс… его жизнь — это бизнес. Не думаю, что в ней есть место ребенку.
— Хорошо, а ты? Ты сама хочешь детей?
Дилайла вертела в руках зажигалку Надин, уставившись в стол.
— Не знаю. Наверное. Когда-нибудь. А сейчас я чувствую себя чересчур… эгоистичной. Ведь придется принести столько жертв.
Надин глубокомысленно кивнула:
— Иногда я думаю, что было бы лучше отделаться в ранней молодости. Покончить с этим, когда мне было восемнадцать. К моему двадцатичетырехлетию ребенок пошел бы в школу, а я бы наверстывала упущенное, и оглушающее тиканье биологических часов не доставало бы меня. — Она рассмеялась. — Ты никогда не жалела, что не родила в юности?
— Вроде нет, — засмеялась Дилайла в ответ и глянула на часы. — О черт, уже почти десять! Дин, прости, но мне надо бежать. — Она засуетилась, собирая пожитки: пуховик, сумку, шарф.
— Постой, — Надин поднялась, вынимая ключи от машины, — я тебя подвезу. До твоей кузины отсюда не ближний свет.
— Не надо. Правда, спасибо. Я отлично прогуляюсь. Люблю ходить пешком. — Дилайла натянуто улыбнулась и закинула сумку на плечо. — Честное слово.
— Ты уверена?
— Да. У меня есть дела по дороге домой. Но все равно спасибо. И за это тоже, — она указала на спортзал. — Может, повторим как-нибудь?
Надин ответила радушной улыбкой, но про себя подумала: «Это вряд ли».
— Знаешь, Надин, — Дилайла вдруг спустила сумку с плеча и положила руки на стол, — я была не совсем откровенна с тобой. Я пришла сюда… м-м… не только ради моей задницы. — Она явно нервничала.
— За чем же? — настороженно осведомилась Надин.
— Я… мне нужно тебе кое-что сказать. — Надин села и положила ключи на стол. — Знаю, я тебе не очень нравлюсь, и знаю также, что ты видишь во мне угрозу твоей дружбе с Дигом. Но, поверь, в Лондон я приехала не для этого. Между мной и Дигом ничего нет и никогда не будет. Ты всегда мне нравилась, Надин. В школе я смотрела на тебя снизу вверх и оттого бывала иногда грубой; наверное, я просто завидовала. Ты была такой умной, такой классной, все было при тебе. Я хотела стать похожей на тебя, и если порою вела себя мерзко, то только потому, что побаивалась тебя. Я и тогда не хотела рассорить вас с Дигом, а сейчас тем более не хочу. Честное слово. Мне больно, что вы не разговариваете друг с другом.
— Диг такой упрямый, — продолжала Дилайла, — он ни за что не позвонит тебе первым, хотя, поверь, отчаянно этого хочет. И я знаю, что ты тоже упрямая. Но, пожалуйста, позвони ему, — взмолилась она. — Не трать попусту времени, Надин. Жизнь коротка. Помиритесь. Будьте друзьями. Вы нужны друг другу, вы созданы друг для друга. Вы двое, — с нажимом произнесла она, — должны быть вместе.
И сделав столь чудовищно мелодраматическое и абсолютно смехотворное заявление, Дилайла исчезла, оставив по себе аромат утренней росы, уныние и растерянность.
Глава двадцать шестая
Наконец у этого урода, водителя «порше-911», кончилась вода. Дигу казалось, что он уже целую вечность стоит в очереди, наблюдая, как «порше»-владелец вылизывает каждый дюйм этого символа своей мужественности, бегает вокруг, картинно приседает на корточки, словно ему первому в истории человечества выпало счастье обладать такой машиной.
Поршеист, поморщившись, вытер руки о бумажное полотенце, висевшее на стене. Диг решил, что сейчас он сядет в машину и укатит, но тот опять принялся ходить кругами вокруг своего сокровища с тряпкой в руке, орлиным взором высматривая пятнышки на корпусе.
Он не торопился. Он видел, что Диг ждет, но это обстоятельство его нисколько не волновало. Ибо он сидел за рулем «порше», а значит, согласно эволюционной теории, был человеком, Диг же на серебристой «хонде» — мартышкой, низшей формой органической жизни.
В конце концов малый уселся в автомобиль, повозился немного со стереосистемой, выставил зеркала на крыльях и уехал, весьма довольный собой. Диг вздохнул и поставил машину под струю воды.
По дороге с работы в компании с Дигби, нервно вибрировавшим на сиденье рядом, Диг остановился заправиться и вдруг испытал абсолютно несвойственное ему желание помыть машину. Прежде с ним ничего подобного не случалось, по крайней мере, в ручную мойку, где нужно вылезать из автомобиля, он никогда не заезжал.
Несмотря на привередливую чистоплотность в быту, по отношению к машине Диг откровенно придерживался двойного стандарта. Внутренность его автомобиля напоминала Нотинг Хилл на утро после карнавала: рваные обертки и пустые жестяные банки. Снаружи корпус украшали крапинки птичьих какашек и застывшие капельки красной смолы.
Причина, по которой он держал в идеальной чистоте квартиру и в полном запустении машину, была проста. Диг любил квартиру и ненавидел машину. В понедельник ему в очередной раз пришлось выложить 150 фунтов за обслуживание — в пятый раз за шесть лет потребовался серьезный ремонт. Дешевле было бы купить новую. Впрочем, машина ему с самого начала не нравилась. Он никогда не мечтал о «хонде». Просто так получилось. Но сегодня, как ни странно, он проникся к своему автомобилю расположением. Сегодня Диг решил, что если он станет относиться к машине чуть лучше, то и она поведет себя чуть более благородно.
Диг направил струю на боковую панель, с удовлетворением наблюдая, как отваливаются слои грязи и жира, а из-под них проглядывает новенькая сверкающая серебристая поверхность. Это символизирует мои собственные переживания, подумал Диг, пребывавший в нехарактерном для него философском настроении.
Утром на работе Дига посетило откровение, а точнее, целая серия откровений. Помывка машины была лишь началом, нынче вечером Диг намеревался родиться заново.
После катастрофического старта незапланированного сожительства с Дилайлой, после ужасной сцены с Дигби позапрошлым утром, рвоты, грязи и порушенного полотенцоворота, Диг захотел придать своей жизни лоск и размах.
В своем честерском дворце Дилайла, вероятно, привыкла ужинать за обеденным столом. Там она пользовалась преимуществами больших комнат и открытых пространств, свежего воздуха и уединения. Возможно, у нее даже имелась личная ванная. Ведь экономка у нее была! И она не привыкла обитать в тесных жилищах, есть с колен и убирать за собой.
Несмотря на убожество родительского дома, Дилайла всегда отличалась звездной статью; Дигу было легче представить ее в шикарном георгианском особняке, нежели в трущобе Госпел Оук среди грязных пеленок, пустых пивных банок, орущей сопливой детворы и переполненных пепельниц. Дилайла принадлежала огромному дому с шестью спальнями, рюшами и воланчиками, оранжереей и водными каскадами в саду, и вся эта роскошь, разумеется была осенена мудростью фэн-шуй. Дилайла была рождена для того, чтобы ее нежили и баловали. А не для того, чтобы ютиться в гостиной на софе.
Потому сегодня вечером Диг намеревался сделать все, что в его силах, дабы его жизнь не казалась убожеством в сравнении с жизнью в Честере. Зачем? А затем, что несмотря на неудобство и неуют совместного существования, несмотря на бардачность Дилайлы и переменчивость ее настроения, несмотря на китайские шары и собаку, Диг желал, чтобы Дилайла осталась.
Необязательно в его квартире, но в Лондоне.
Он не хотел, чтобы она бросила ему в лицо:
— Лондон — дерьмо, твоя квартира — дерьмо, я еду домой.
Ибо Диг подозревал, что влюбляется в Дилайлу.
Да, он знал, он отлично знал, что скажет Надин; он понимал что, вероятно, совершает большую ошибку, но не мог ничего поделать. Дилайла была… слов нет, как хороша. Аромат свежей травы, исходивший от ее белья, ее кожа на ощупь — словно гладишь зефир или бархат, ее необыкновенные волосы, в которых отражаешься, как в зеркале, ее губы, ноги, синие глаза величиной с утиное яйцо…
Но умопомрачительная внешность была для Дига не главным. Уязвимость Дилайлы — вот что более всего подталкивало его к любви… или к желанию любить. Со своими тайнами и болью она была маленькой девочкой, одинокой и потеряной, заблудившейся в этом мире. Он рвался помочь ей, защитить ее, позаботиться о ней. Письмо психиатра настроило Дига на абсолютно новый эмоциональный лад. На работе он пошарил в Интернете, чтобы выяснить, чем же занимаются психологи-клиницисты, и оказалось, что это серьезные ребята. С ерундой, вроде «папы, который никогда меня не обнимал», к ним не ходят. Ибо психологи-клиницисты чинят сломанных людей.
Отмеренная Дигу вода закончилась, и он воткнул шланг в кольцо. Сел в машину, пощекотал Дигби под подбородком, чтобы успокоить перепуганного насмерть пса, и подъехал к пылесосу.
Чокнутость Дилайлы не оттолкнула Дига, напротив, лишь усилила его нежность. Письмо психиатра сделало Дилайлу более реальной, более доступной. Он вспомнил юные годы: тогда он по уши влюбился в Дилайлу потому, что эта самая крутая девочка в школе открыла ему свои уязвимые места. Со слабыми людьми Диг чувствовал себя сильным, как с маленькими женщинами — крупным мужчиной.
Письмо психиатра разбудило в Диге жажду глубокой и подлинной привязанности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
— Это, — скрежеща зубами, ответила Надин, — в детском магазине. Они закрывались и распродавали товар за бесценок. Кролика с руками не отрывали, танкисту Томасу и динозаврам он не конкурент.
— Изумительно, просто изумительно… Забавно, издалека кажется, что на обоях цветочки, а подойдешь поближе и видишь — кролик. Магнолии — самое изысканное, что я могу выдумать по части декора.
От машины Надин Дилайла, разумеется, тоже пришла в восторг:
— У-у, секс на колесах! Как называется?
— «Альфа». «Спайдер».
— Красивая. Везет же тебе! Дома я езжу на «мерседесе». Хорошая машина, но не слишком сексуальная.
Что она несет, думала Надин, и как ей не надоест. Если долго себя принижать, то можно и совсем исчезнуть, уйти под землю, так что и следа не останется. Либо эта женщина страдает тяжелой формой комплекса неполноценности, либо она напрочь не способна нормально общаться с женщинами, не столь красивыми, как она сама. В любом случае восторженные возгласы Дилайлы начинали действовать Надин на нервы. Уж лучше бы Дилайла оставалась прежней — грубоватой, вызывающей.
Надин сознавала, что несправедлива к Дилайле. Та лишь пыталась вести себя по-дружески, по-свойски. Но беда в том, что ни в «свои», ни в подруги эта Барби из мира мужчин, абсолютно не годилась, и потому все, что она говорила, звучало фальшиво. Она уж была не той крутой Дилайлой, которую Надин знала и ненавидела в школьные годы. Теперь она лишь банально раздражала.
На «пешеходной дорожке» уверенно пружинившая шаг Дилайла выглядела великолепно — упражнение давалось ей без видимых усилий. Ни капельки пота не пролилось, ни волоска не выбилось из прически.
— Ты раньше этим занималась? — прохрипела Надин.
— Не-а, — ответила Дилайла, пугающе ровно дыша.
— На какой ты скорости? — полюбопытствовала Надин.
Дилайла убрала полотенце со счетчика:
— Э-эм… на тринадцатой, кажется. Нет, на четырнадцатой.
Четырнадцатая! Надин чуть не надорвалась, подбираясь к десятой скорости, для чего ей понадобились месяцы упорного труда!
— Ага, — промямлила она, — здорово.
Надин изо всех сил сдерживалась, чтобы не спросить о Диге. Вопрос цеплялся за кончик языка, как пальцы ныряльщика за трамплин.
Она прокручивала фразу в голове, меняя интонацию и порядок слов, но как ни старалась, не смогла вытолкнуть их изо рта. Она панически боялась, что голос треснет, и неведомо откуда выступят слезы, и прямо посреди спортивного зала, на глазах Дилайлы Лилли и прочих посетителей, она потеряет контроль над собой.
Кроме того, Надин подозревала, что не вынесет, если в ответе на ее вопрос прозвучит хотя бы малейший намек на интимную близость между Дилайлой и Дигом. Надин хватило того, что эти двое беседовали вчера вечером, что у них были какие-то общие интересы, в то время как она сама — его лучший друг! — разругалась с Дигом в дым. Сколько же странных перемен произошло за последние несколько дней!
По бегущей дорожке Дилайла припустила, словно по полю с васильками и маками, подгоняемая ветром; ноги беззвучно опускались на резиновое покрытие, конский хвост развевался, как от летнего бриза. Надин ступила на этот снаряд лишь однажды и довела себя до полного паранойи: ей мерещилось, что она вот-вот оступится и полетит пушечным ядром прямиком на колени приседающих физкультурников. Больше она к дорожке не подходила.
Они встали рядом на снаряды, название которых Надин так и не узнала и про себя обзывала «свистульками». Надин всегда чувствовала себя неуверенно на этом снаряде, цеплялась за поручни, как утопающий за соломинку, и со свистом размахивала ногами. Дилайла же бесстрашно опустила руки вдоль тела и чуть ли не вышагивала по снаряду. И делала она это на последней скорости.
Обернувшись к Надин, Дилайла одарила ее широкой, заряженной адреналином улыбкой — свидетельством отличнейшего самочувствия — и опять замахала ногами.
Надин потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к спортивному залу. Впервые она пришла сюда, когда с невыразимой печалью осознала: всего несколько лет прошло, как растаял ее щенячий жирок, а она уже начинает ощущать последствия замедления обмена веществ. Беззаботно и безнаказанно уплетать батончики «Марса», гамбургеры и сливочные торты — такое счастье ей было заказано.
На первом занятии Надин прокляла все на свете. Мотаясь на «пешеходной дорожке» или сорок пять минут крутя педали тренажера, она чувствовала себя посмешищем и думала: «Неужто таков промысел Божий? Неужто двести миллионов лет эволюции закончились вот этим — мною, заплатившей стольник, чтобы бегать на месте в дурацком прикиде?»
Но в конце концов она приспособилась, спортзал стал частью распорядка дня и более на раздумья о вечном не наводил. Теперь она чувствовала себя почти как дома в этом, откровенно говоря, странном месте. Она знала, как положено себя вести, умела программировать тренажеры с помощью двух-трех кнопок и, делая наклоны, более не смущалась присутствием посторонних. А под контрастным душем она вообще выглядела очень спортивно. Словом, вошла в колею.
Но сейчас, в обществе Дилайлы, она опять казалась себе неуклюжим жирным новичком.
— Как хорошо! — поделилась радостью Дилайла, легко присев 150 раз, словно американский пехотинец, и припустив через ступеньку вниз, к раздевалкам.
Надин следовала за ней на трясущихся ногах — результат ее усилий упражняться вровень с Дилайлой.
— Точно, — свинцовая тяжесть в голосе Надин предполагала что угодно, но только не наслаждение.
В раздевалке Дилайла принялась стягивать слегка влажную форму с простодушностью человека, которому нечего скрывать: ни мешков, ни комков, ни складок, ни волос.
Вот это да, размышляла Надин, глядя на абсолютно голую Дилайлу, она вся целиком цвета густых сливок, и определенно натуральная блондинка, и тело у нее, как у выезженной скаковой лошади, а задница торчит сама по себе без подпорок и утягиваний.
Надин от души понадеялась, что Дилайла каждое утро падает на четвереньки и бьет поклоны, благодаря Всевышнего за то, чем Ему вздумалось одарить ее.
За чашкой кофе в буфете при спортзале Дилайла держалась не столь нервно, как в доме Надин, она уже не стремилась польстить каждым словом и каждым жестом, и Надин с удивлением отметила, насколько приятнее и легче в общении с ней стало. В школе Дилайла ходила всегда мрачная и угрюмая. Надин не помнила, чтобы она улыбалась в те годы. Но сейчас Дилайла с удовольствием и весело болтала. Беседовали они в основном о том, как похудеть и правильно питаться, как бросить курить (завязавшая с куревом Дилайла страшно мучилась, а Надин вот уже лет десять как собиралась расстаться с этой пагубной привычкой, но до сих пор не сделала ни одной попытки) и, на закуску обсудили тридцатый день рождения.
— Самое ужасное в тридцатилетии, — рассуждала Надин, — невозможность откладывать рождение ребенка, потому что дальше уже некуда. Знаешь ведь, как обычно бывает: многие годы твердишь себе, что заведешь детей до тридцати, и это решение кажется невероятно разумным, а потом тебе исполняется двадцать восемь, двадцать девять, и вдруг понимаешь, что ты пока не готова, и откладываешь это дело до тридцати двух. Потом тебе исполняется тридцать и ты осознаешь, что не более готова стать матерью, чем десять лет назад, и даже менее, и начинаешь сомневаться, а будешь ли ты вообще когда-нибудь готова. — Она размешала кусочек сахара в кофе и взглянула на Дилайлу. — Понимаешь, о чем я?
— Я не очень об этом задумывалась, — ответила Дилайла, словно извиняясь.
Надин не поверила. По ее мнению, тридцатилетней женщины, которая ни разу не задумывалась о ребенке, попросту не существует.
— Да ладно тебе, — фыркнула Надин, — ты замужем десять лет. Неужто вы хотя бы не обсуждали этот вопрос?
— Ну… — замялась Дилайла, — Алекс… его жизнь — это бизнес. Не думаю, что в ней есть место ребенку.
— Хорошо, а ты? Ты сама хочешь детей?
Дилайла вертела в руках зажигалку Надин, уставившись в стол.
— Не знаю. Наверное. Когда-нибудь. А сейчас я чувствую себя чересчур… эгоистичной. Ведь придется принести столько жертв.
Надин глубокомысленно кивнула:
— Иногда я думаю, что было бы лучше отделаться в ранней молодости. Покончить с этим, когда мне было восемнадцать. К моему двадцатичетырехлетию ребенок пошел бы в школу, а я бы наверстывала упущенное, и оглушающее тиканье биологических часов не доставало бы меня. — Она рассмеялась. — Ты никогда не жалела, что не родила в юности?
— Вроде нет, — засмеялась Дилайла в ответ и глянула на часы. — О черт, уже почти десять! Дин, прости, но мне надо бежать. — Она засуетилась, собирая пожитки: пуховик, сумку, шарф.
— Постой, — Надин поднялась, вынимая ключи от машины, — я тебя подвезу. До твоей кузины отсюда не ближний свет.
— Не надо. Правда, спасибо. Я отлично прогуляюсь. Люблю ходить пешком. — Дилайла натянуто улыбнулась и закинула сумку на плечо. — Честное слово.
— Ты уверена?
— Да. У меня есть дела по дороге домой. Но все равно спасибо. И за это тоже, — она указала на спортзал. — Может, повторим как-нибудь?
Надин ответила радушной улыбкой, но про себя подумала: «Это вряд ли».
— Знаешь, Надин, — Дилайла вдруг спустила сумку с плеча и положила руки на стол, — я была не совсем откровенна с тобой. Я пришла сюда… м-м… не только ради моей задницы. — Она явно нервничала.
— За чем же? — настороженно осведомилась Надин.
— Я… мне нужно тебе кое-что сказать. — Надин села и положила ключи на стол. — Знаю, я тебе не очень нравлюсь, и знаю также, что ты видишь во мне угрозу твоей дружбе с Дигом. Но, поверь, в Лондон я приехала не для этого. Между мной и Дигом ничего нет и никогда не будет. Ты всегда мне нравилась, Надин. В школе я смотрела на тебя снизу вверх и оттого бывала иногда грубой; наверное, я просто завидовала. Ты была такой умной, такой классной, все было при тебе. Я хотела стать похожей на тебя, и если порою вела себя мерзко, то только потому, что побаивалась тебя. Я и тогда не хотела рассорить вас с Дигом, а сейчас тем более не хочу. Честное слово. Мне больно, что вы не разговариваете друг с другом.
— Диг такой упрямый, — продолжала Дилайла, — он ни за что не позвонит тебе первым, хотя, поверь, отчаянно этого хочет. И я знаю, что ты тоже упрямая. Но, пожалуйста, позвони ему, — взмолилась она. — Не трать попусту времени, Надин. Жизнь коротка. Помиритесь. Будьте друзьями. Вы нужны друг другу, вы созданы друг для друга. Вы двое, — с нажимом произнесла она, — должны быть вместе.
И сделав столь чудовищно мелодраматическое и абсолютно смехотворное заявление, Дилайла исчезла, оставив по себе аромат утренней росы, уныние и растерянность.
Глава двадцать шестая
Наконец у этого урода, водителя «порше-911», кончилась вода. Дигу казалось, что он уже целую вечность стоит в очереди, наблюдая, как «порше»-владелец вылизывает каждый дюйм этого символа своей мужественности, бегает вокруг, картинно приседает на корточки, словно ему первому в истории человечества выпало счастье обладать такой машиной.
Поршеист, поморщившись, вытер руки о бумажное полотенце, висевшее на стене. Диг решил, что сейчас он сядет в машину и укатит, но тот опять принялся ходить кругами вокруг своего сокровища с тряпкой в руке, орлиным взором высматривая пятнышки на корпусе.
Он не торопился. Он видел, что Диг ждет, но это обстоятельство его нисколько не волновало. Ибо он сидел за рулем «порше», а значит, согласно эволюционной теории, был человеком, Диг же на серебристой «хонде» — мартышкой, низшей формой органической жизни.
В конце концов малый уселся в автомобиль, повозился немного со стереосистемой, выставил зеркала на крыльях и уехал, весьма довольный собой. Диг вздохнул и поставил машину под струю воды.
По дороге с работы в компании с Дигби, нервно вибрировавшим на сиденье рядом, Диг остановился заправиться и вдруг испытал абсолютно несвойственное ему желание помыть машину. Прежде с ним ничего подобного не случалось, по крайней мере, в ручную мойку, где нужно вылезать из автомобиля, он никогда не заезжал.
Несмотря на привередливую чистоплотность в быту, по отношению к машине Диг откровенно придерживался двойного стандарта. Внутренность его автомобиля напоминала Нотинг Хилл на утро после карнавала: рваные обертки и пустые жестяные банки. Снаружи корпус украшали крапинки птичьих какашек и застывшие капельки красной смолы.
Причина, по которой он держал в идеальной чистоте квартиру и в полном запустении машину, была проста. Диг любил квартиру и ненавидел машину. В понедельник ему в очередной раз пришлось выложить 150 фунтов за обслуживание — в пятый раз за шесть лет потребовался серьезный ремонт. Дешевле было бы купить новую. Впрочем, машина ему с самого начала не нравилась. Он никогда не мечтал о «хонде». Просто так получилось. Но сегодня, как ни странно, он проникся к своему автомобилю расположением. Сегодня Диг решил, что если он станет относиться к машине чуть лучше, то и она поведет себя чуть более благородно.
Диг направил струю на боковую панель, с удовлетворением наблюдая, как отваливаются слои грязи и жира, а из-под них проглядывает новенькая сверкающая серебристая поверхность. Это символизирует мои собственные переживания, подумал Диг, пребывавший в нехарактерном для него философском настроении.
Утром на работе Дига посетило откровение, а точнее, целая серия откровений. Помывка машины была лишь началом, нынче вечером Диг намеревался родиться заново.
После катастрофического старта незапланированного сожительства с Дилайлой, после ужасной сцены с Дигби позапрошлым утром, рвоты, грязи и порушенного полотенцоворота, Диг захотел придать своей жизни лоск и размах.
В своем честерском дворце Дилайла, вероятно, привыкла ужинать за обеденным столом. Там она пользовалась преимуществами больших комнат и открытых пространств, свежего воздуха и уединения. Возможно, у нее даже имелась личная ванная. Ведь экономка у нее была! И она не привыкла обитать в тесных жилищах, есть с колен и убирать за собой.
Несмотря на убожество родительского дома, Дилайла всегда отличалась звездной статью; Дигу было легче представить ее в шикарном георгианском особняке, нежели в трущобе Госпел Оук среди грязных пеленок, пустых пивных банок, орущей сопливой детворы и переполненных пепельниц. Дилайла принадлежала огромному дому с шестью спальнями, рюшами и воланчиками, оранжереей и водными каскадами в саду, и вся эта роскошь, разумеется была осенена мудростью фэн-шуй. Дилайла была рождена для того, чтобы ее нежили и баловали. А не для того, чтобы ютиться в гостиной на софе.
Потому сегодня вечером Диг намеревался сделать все, что в его силах, дабы его жизнь не казалась убожеством в сравнении с жизнью в Честере. Зачем? А затем, что несмотря на неудобство и неуют совместного существования, несмотря на бардачность Дилайлы и переменчивость ее настроения, несмотря на китайские шары и собаку, Диг желал, чтобы Дилайла осталась.
Необязательно в его квартире, но в Лондоне.
Он не хотел, чтобы она бросила ему в лицо:
— Лондон — дерьмо, твоя квартира — дерьмо, я еду домой.
Ибо Диг подозревал, что влюбляется в Дилайлу.
Да, он знал, он отлично знал, что скажет Надин; он понимал что, вероятно, совершает большую ошибку, но не мог ничего поделать. Дилайла была… слов нет, как хороша. Аромат свежей травы, исходивший от ее белья, ее кожа на ощупь — словно гладишь зефир или бархат, ее необыкновенные волосы, в которых отражаешься, как в зеркале, ее губы, ноги, синие глаза величиной с утиное яйцо…
Но умопомрачительная внешность была для Дига не главным. Уязвимость Дилайлы — вот что более всего подталкивало его к любви… или к желанию любить. Со своими тайнами и болью она была маленькой девочкой, одинокой и потеряной, заблудившейся в этом мире. Он рвался помочь ей, защитить ее, позаботиться о ней. Письмо психиатра настроило Дига на абсолютно новый эмоциональный лад. На работе он пошарил в Интернете, чтобы выяснить, чем же занимаются психологи-клиницисты, и оказалось, что это серьезные ребята. С ерундой, вроде «папы, который никогда меня не обнимал», к ним не ходят. Ибо психологи-клиницисты чинят сломанных людей.
Отмеренная Дигу вода закончилась, и он воткнул шланг в кольцо. Сел в машину, пощекотал Дигби под подбородком, чтобы успокоить перепуганного насмерть пса, и подъехал к пылесосу.
Чокнутость Дилайлы не оттолкнула Дига, напротив, лишь усилила его нежность. Письмо психиатра сделало Дилайлу более реальной, более доступной. Он вспомнил юные годы: тогда он по уши влюбился в Дилайлу потому, что эта самая крутая девочка в школе открыла ему свои уязвимые места. Со слабыми людьми Диг чувствовал себя сильным, как с маленькими женщинами — крупным мужчиной.
Письмо психиатра разбудило в Диге жажду глубокой и подлинной привязанности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35