А воздух сырой, будто оттепель. Весна натолкнулась на невидимую преграду и пошла вспять. Были ясные дни, таяло, а вот снежок пошел, голую мерзлую землю, как ссадину на живом теле, забинтовал. Почему-то не выхожу вечером погулять. С той поры, как у Петропалыча пробовал сырую корюшку. А вот возьму и двину к нему! Неожиданная цель делает походку бодрой, веселит. Ведь он приглашал. И не раз. Правда, не назначался день и час, то есть элемент неожиданности не исключается, как и элемент нежданности. Но что с того, что я был так долго приглашаем Володей? Устроиться куда-нибудь на работу, хоть в дворники. Завтра же. Как Ленька со Светкой будут? Да как-нибудь. Не для того же я летел, чтобы быть им нянькой.
Дверь открыл Петропалыч. Отмахнул рукой, будто выпустил со старта. Прошли в его тесную кухоньку, уселись за стол, наклонили друг к другу головы, чтобы разговаривать не громко.
— Переночевать? Об этом не беспокойся. Но не обессудь, конурка у меня маленькая, сам за шкафом почиваю, так что в спальнике придется, прямо здесь. Давай-ка, по рюмочке примем. Я, брат, в Магадан не сразу попал. После войны вернулся на Херсонщину. В колхозе работал. Там и травму получил. Конные сенокосилки знаешь? Э-эа, откуда тебе знать? — Петропалыч вдруг взял меня за голову и поцеловал в лоб. Будто извинялся. — Вот косилкой этой в лоб звездануло. Ну, как видишь, удачно. Зато на войне ни царапинки. Воевал и не знал, что художник во мне.
А ведь говорил, что пулей задело, сам слышал в мастерской у Ивана. Или я что-то недопонял. Ладно, потом как-нибудь.
— А вы что-нибудь… картины, например?
— Полиграфический окончил. Там три вида диплома давали. Технический редактор. Художественный редактор. И художник-оформитель. Книги оформлял. Надо было творческую работу представить. Понимаешь, макет, титул, заголовок. Кто это должен делать? Художник. Чтобы книгу взять в руки было приятно. Я с ребятами столько вожусь. Нарисовать — полдела. Да я и сам пробовал раньше почеркушить. Но где? На этом столе? Ночью? Глаза у меня ночью не видят, а утром все рано поднимаемся. На работе над душой стоят. Да как без вас-то?
Она все— таки встала, пришла на кухню, как ни старались мы не шуметь.
— До утра будете блукать, — шепнула мужу, а мне как человеку другого поколения бросила небрежное: — Здравствуйте. — Впрочем, кажется, я мгновенно осмотрен с головы до ног, оценен и классифицирован. — Он у меня жаворонок. Утренний человек. Летом надо прилетать. Грибы собираем, ягоды. По сопке припустит, не догонишь. Места знает: мы за ним вдвоем за день четыре ведра берем. А грибы — кошелку придумал себе — ящик через плечо. Валит и валит. Грузди. Прессуются так, что я не поднимаю. А я сильная. Потом разбираем, три ведра получается. А самое забавное сказать? Никто в семье грузди не ест. Ни он, ни я, ни дочь. Зачем, спрашивается, по болотам да чащобам тащимся? — Она едко, но доброжелательно хихикает, ведь и над собой тоже. — А рыбы натащит за два дня — если б только ею питаться, и то много, соседям раздаю, надоедаю.
Опять хихикает, и я решаюсь разглядеть Валентину. Красивая она? Вряд ли, но молодая, лет двадцать с Петропалычем, разница. Женился, — как удочерил. Энергичная, хозяйка дома и положения. Минута, другая, стол накрыт, и глядит на меня так проницательно, будто эксперимент проводит. Петропалыч вносит в разговор философскую струю.
— Баранину жирную продают, австралийскую. Люди жир срезают, в мусор выбрасывают. Добро гробят. Хорошо это? А ты продавай мясо отдельно, а жир отдельно. Кому надо, купят. На нем очень даже неплохо картофель жарить. Раньше гвозди ржавые гнутые, и то купишь по дешевке. Постолы носили. Из сыромятной кожи. Взял лоскут — как тетради лист, свернул и в деготь. Кое-как вокруг ноги обернул и носи. Все лучше, чем босиком.
— Ты бы еще до нашей эры вспомнил, — заметила Валентина, это был укол, но Петропалыч, и бровью не повел.
— Я, конечно, уже старик, мало что понимаю в современной жизни. Но есть жена, дочь. Они меня поправляют. Это очень, брат, надо, чтобы вовремя поправили. На работе — начальство, дома — жена. На рыбалке только никого. Зову ее — не хочет. А вообще-то она рыбачка.
— У меня муж погиб в море. Ну да, первый муж. Рыбак был. Работа тяжелая, смертельная, теоретиков не терпит. Ладно, угомоняйтесь, ухожу.
В спальном мешке было как у Христа за пазухой: чувство теплоты, защищенности и покоя приподнимало от земли, спать не хотелось, только бы подольше это продлилось. До самого утра и дальше. С этим чувством я смогу, наконец-то стронуться с мертвой точки. Застрял я. Стал обузой. Как быстро из гостя превратиться в иждивенца, перейдя незаметную грань. Очень легко стать посмешищем, героем анекдота. Давно уже надо было уйти. Дождался. Так мне и надо! Мной овладевает странное чувство совершившейся мести. Будто отмстил сам себе.
Проснулся раньше всех, выполз из мешка, будто муха из куколки, и ушел. Некрасиво, конечно, поблагодарить надо, но вовсе не хочется глядеть в глаза Валентины и Петропалыча. Утром всегда стыдишься того, что делаешь ночью. Солнце уже встало, туман от земли клубится как над кастрюлькой, высота его с полметра. Идешь, и ног не видно. Экзотика.
Куда тащусь такую рань? Завтракать? Стало быть, на автовокзал? Не хочется. И тут мне приходит в голову, что я города не видел не только поздно ночью, но и ранним утром, оттого многого в нем не понимаю. Магадан создан для утреннего освещения, серые стены вовсе не однообразны, когда отражают солнечные цветные лучи и полны оптимизма. Солнце брызжет цветом, как с кисти художника, немного слепит глаза, и этим все сказано. Наступит день, рабочий день, и вся эта праздничность уйдет. Просто не верится. Опять ветер, сырое дыхание моря, песок на зубах. Надо ловить момент. А вот ловят меня! Посреди тротуара, расставив руки. Я ощутил присутствие друга раньше, чем увидел его.
— В загул ударился, что ли? — Володя улыбался, прямо-таки светился. — Ну, нашел себе мармулеточку? Рассказывай, не томи! — Я не разделял его веселости, и он сбавил тон. — Такой анекдот припас. Запоминай. Штурман никакое железо не повез, схлестнулся с официанткой, целыми днями просиживает в ресторане, деньги просадил, у меня клянчил. Сегодня пир затевает. И тебя звал.
— У меня дела.
— Ну и катись! Денег на билет дам! — Лицо Володи приобрело на миг выразительность тыквенной маски. Однако через минуту он рассмеялся мелким смешком. — Испугался? На работу рвешься? Кто тебя без прописки возьмет? Так что не время хвостик задирать. — И расплылся в самодовольной улыбке. — Ты хоть спал сегодня? Знаю, можешь четыре ночи подряд блукать. Иди отсыпайся, а к часу подходи в ресторан. За детей можешь не беспокоиться, Тамара сегодня приезжает.
Я проклинал эту встречу. Такие намерения были благие, и всего один небольшой разговор подкосил меня. Почему мне плестись послушным рабом? Оглянулся по сторонам и, крадучись, направился к старому дому с просевшей крышей, чтобы пожать руку Петропалычу.
— Извините, ушел некрасиво.
— Сейчас чайком поправим. У меня все готово. — Петропалыч ждал, когда дойду до кондиции, чтобы продолжить вчерашний ночной разговор. — Я, было дело, девочек учил, в ФЗУ. Они табунком, а я молодой. Строим, строим, говорят, людям, а когда себе? Маляры. Славные. Глупое понятие было. Жалел всех. Думаю, на одной женюсь, а куда остальным деваться. Так что знаю я, что такое не иметь своего угла. Принижает это человека. Разговор тут один был… Есть, мол, человек один филолог, на работу принять надо, прописку в общежитии, а если с женой, отдельную комнату на двоих. Кулинарной фазанки общага. Нормальная, не заваль какая-нибудь. А на работу к нам.
Манера Петропалыча двигаться по речевому морю галсами, этакой иноходью, все еще трудна для восприятия, однако понятно, у нее огромное преимущество: можно легко, без усилий, заболтать неприятную тему, попросту что-то не заметить, если не хочешь.
— Наверное, это как раз, что мне нужно. Спасибо. А о чем разговор?
— Погоди немного, доложу. Расскажешь ей, что фольклор собираешь. Она вроде это любит. А вообще-то она человек настроения, я с такими не умею. Она от всего страхуется. А я от нее страхуюсь: варианты делаю. Сегодня ей одно нравится, завтра другое. Ну ладно, жди меня.
Минут через пять я вошел в кабинет главного редактора и увидел Елену.
— Ну вот, ни днем, ни ночью от вас покоя нет. Шпана, одним словом.
— Кстати, шпана — это спана, испанец.
— Да? Мудрец! Будешь у нас работать? Вот так играть в слова и получать за это твердую ставку. Ну? В таких случаях говорят, надо подумать, с женой посоветоваться. Кстати, где твоя жена? Отвечай, в конце концов, не думай корчить из себя Зою Космодемьянскую.
Вот он, административный юмор в натуре! Чудеса в решете! Я вышел из крохотного кабинетика Елены, там покатый пол, и на посетителя наваливается стол. Наконец-то дело стронулось с мертвой точки. А если честно, я ведь не расшибся в лепешку в поисках своего хомута. Надо заглянуть к Петропалычу, чтобы с ним молча посоветоваться. Он выклеивал заголовок очередной книги, настриг букв покрасивее из разных журналов, чтобы от провинциального духа уйти. Обложку ребята нарисуют, а вот шрифт — на это особая подготовка нужна.
— Своеобразная она очень… Не очень— то с такими работать?
— Не в этом дело. Утрясется. Самое страшное, знаешь, было когда? Я за колючкой сидел. Не то чтобы Майданек или Дахау. Понастроили у нас на Украине концлагерей на скорую руку, туда и загремел, — шестнадцати не было. Два раза убегал. На второй не поймали. Судьба такой подарок сделала. Самое страшное: могли мучить, и вдруг бы не выдержал боли и предал? Как подумаю, жутко становится. Я это иногда во сне вижу, вскакиваю. А ты обязательно пиши, не бросай, а то с ума сойдешь. Стихи или что там, анекдоты, обязательно! Не держи в себе!
Ну, вот поговорили, называется! Обалдевший, посидел несколько минут и ушел, после такого откровения мне сказать нечего. Наверное, он мне особое доверие оказывает? Ладно, потом разберусь. Пойду-ка знакомиться с Тамарой. Я тоже выдам ей свою тайну. Душа горит и просит в морду. Если своя жена отсутствует, то с чужой посоветоваться — в самый раз. Мужики делают, чуть ли не набегу детей, ускользают от баб к другим бабам, и воспринимается это как натертая до блеска доблесть. Другого я не видел. Мой отец тоже ушел, не передав мне какого-то важного секрета, и мне приходится учиться на ходу, набивая шишки, ладно бы я, другие страдают.
Вот я, опустошенный, стертый усталостью в порошок, еду из военного городка на трамвае к беременной моей женщине, слабенькой, бледной, как росток картофеля в подвале. На самом деле, конечно, эта живая ниточка могла пронзить железобетон, и я это знал. Буду кормить ее с руки, как птицу, только бы добраться, в конце концов, сквозь трамвайный хлад до ее душистой шеи.
Только что вернулись с ней из деревни. Дарья с мужем знали меня с рождения и почитали за почетного сына. Мама уехала к ним ранее, так и не прервав молчаливой ссоры. Проделав за пять часов на автобусе с моей царевной сто семьдесят километров, идем по ночному лесу, каждый волосок на теле отзывается дыбом на шорохи и хрусты. Царевна несет подарочный веник из стеблей проса, такие можно купить только в городе у заезжих узбеков. С ним ей не так страшно, если попадутся волки.
Нас отпаивали, откармливали два дня, в это своеобразное свадебное, без свадьбы, путешествие. Дарья пекла хлеб в русской печи, от белых румяных булок исходила особая энергия, не только тело, но и душу бросало в жар, водка катилась легко, и я почти отошел от непереносимого холода. Неделя за неделей ледяные лучи пронзали насквозь, заставляли цепенеть мозг. Я где-то вычитал, что такое состояние называется окопной лихорадкой. К статусу литараба военной газеты очень подходит. Каково же ей!
Проникающее, врачующее тепло деревенского дома, экологически чистая тишина оживляли каждую клеточку. Женщина моя расправила перышки, стало отчетливо видно, что она готовится стать матерью. Потенциальная бабушка, поняв это, сжалась, посуровела, я так и не дождался, чтобы она бы разулыбалась и подобрела. Это хуже любого холода.
Когда возвращались из деревни на автобусе, казалось, городские проблемы сами собой рассосутся, нужно только заключить семейный союз, чтобы было основание требовать место под солнцем. У меня хватит решимости поставить вопрос ребром. Ребром Адама, хочется улыбнуться мне. Вот и вокзал. Выходим из автобуса, Я уже научился поддерживать и ловить ее, не ощущая себя смешным. Она шагает со ступеньки, не много недоворачивает ступню, охает и повисает на моей руке, сжавшись от боли. И будущий ребенок тоже вздрагивает, я это чувствую, искры сыплются у меня из глаз. Я будто бы предвижу на миг то, что случится — маленькую холодную смерть для крохотной девочки, в час рассвета.
Видит Бог, я хотел так: чего-то добиться в жизни, получить за труды квартиру, обставить ее, купить себе костюм и уже тогда жениться. Правда, ни с кем не делился этим планом, поскольку оставался бы холостяком до пенсии. Тащусь на задней площадке трамвая, гляжу в процарапанный сквозь толстый слой инея глазок, он затягивается мутью людского дыхания каждые четверть часа. Почему же внутри холоднее, чем снаружи? Или мне это кажется? Если в вагоне много людей, их дыхание, видимое благодаря холоду, вызывает у меня неприятное ощущение подглядывания внутрь человека. Лучше уж глядеть сквозь прогалину, взгляд, как железом по стеклу, тащится по серым, мышиного тона, рваным городским пейзажам. Столбы, заиндевелые бока трамваев, не живые, либо озверевшие физии. Зима в моем городе — кошмарный сон: серый снег, похожий на нафталин, какой-то режиссер, я помню, рассказывал, как пришлось снимать зимние сцены летом, насыпая нафталиновые сугробы. Думаю, вонь была страшная, и моль в радиусе ста километров отдала концы.
Моя будущая жена, а сейчас наше гражданское состояние зафиксируют, совсем не выносит зимы, к тому же, она одета так, будто артистка, и ей зимой понадобилось сниматься в летних сценах. Ее бархатное платье защищает разве что от чужих взглядов. Бархат, как бы ни был нов, кажется вытертым. А этот, в самом деле, старый, немецкой работы, садняще пахнет нафталином. Дождался часа, чтобы скрыть юные женские ноги, но не дать тепло. В этом он соревнуется с тоненьким пальто.
Она идет впереди меня вдоль трамвайной линии, исподлобья глядя на одуревших от мороза прохожих, смотрят ли они на нее, а если смотрят, то, что на них производит большее впечатление — платье или новый японский платок, в который вбухала всю получку. В нем она слегка похожа на японку, но не всем они нравятся. Многим как раз по душе полноватые сибирские матрешки. Кровь с молоком — радость вампира. Издалека все видится иначе. Кажется, у меня уже не разрывается так, как прежде сердце. Я сержусь на себя за это. Но и радуюсь. Обещаю, не повторю своих ошибок, честное слово! Мне вовсе не нужно ничего никому рассказывать! Ну, приехали в загс на трамвае, делов то! Чтобы прийти к этому выводу, мне пришлось два раза обойти дом Остроумова, остыть. Вот и кончилась наша с Володей последняя зауниверовская сессия!
Тамара совсем не такая, как представлялось. Да и не представлял никак. Даже фотографию никогда не видел. Какая мне разница! Виновато гляжу на нее, будто она могла подслушать мое мысленное восклицание. Однако хозяйке дома, похоже, тоже плевать с высокой башни и на меня, и на мои обстоятельства.
— Так говоришь, побуйствовал на магаданской земле, — пародирует она скандальную бабскую манеру, одновременно замачивая белье и вытирая нос дочке. — Дома не ночуешь… Аж на автовокзале доложили. Вовремя подоспел, к чебурекам. Руки мой, накормлю до упаду. — В дверь позвонили, и я получил возможность увидеть, насколько она проворней меня. Так хозяйка ведь. Обрадовалась пришедшему, поцеловала его в лоб. — Серега, с ума сошел, столько пропадать?
— Я из Конергино на пару деньков примотал, — Серега протянул Тамаре цветы. — Госпожу агрономшу поздравляю. Там пора самая горячая: отел. Завал полный. Оленинки притащил. Ты погромче, а то оглох я с этим вертолетом.
Серега был как с другой планеты. Молодец, что приволок букет. А у меня с цветами несовместимость, жене подарил в жизни одну розу, да и та пропахла табаком, пока ждал ее опаздывающий поезд. Я рассказал ему о своей затее со сбором фольклора.
— Этого добра у нас навалом, — сказал Серега. — Один в Беринговский тещу привез, дорога дальняя была — морем. Вышла она, увидела локомотив, который строители приспособили для оттайки грунта. Ну, говорит, зятек, прокатил ты меня с ветерком. Знала бы, что здесь железная дорога есть, ни в жисть не поехала бы на пароходе.
А еще есть история о колхозной печати, приклеенной не к деревяшке, а к кусочку кожи. В один прекрасный момент ее проглотила собака. Три дня глаз с нее не спускали, вся руководящая хозяйственная жизнь замерла.
1 2 3 4 5 6 7 8