10…
Арсентьев – целеустремленный. Он программист. Он точно знает, что он должен сделать сегодня для того, чтобы потом, однажды, попасть в заветную «силиконовую долину». Он все время сдает экзамены и заканчивает курсы: ТОEFL, SMART, Microsoft… С каждым месяцем он поднимается все выше и выше в своем профессиональном статусе – с каждым месяцем он все ближе и ближе к цели. Арсентьев – сосед Урюковой. Он проводит с нами свое свободное время. Он все время слушает плеер – и ему совершенно не нужно слушать нас. Мы для него просто место и время, нас для него почти нет.
Он точно не женится до тех пор, пока не выполнит свой бизнес – план, он точно не вспылит при начальнике, потому что он умеет терпеть – он лучше послушает плеер. Иногда я ловлю на себе его взгляд. Мне даже кажется, что я ему нравлюсь. И ему, это тоже, вероятно, кажется. А потом он вспоминает, что время, отведенное для всякой ерунды, прошло – пора спешить и развивать силу воли. Он набирает в легкие воздух, заряжается энергетическим напитком и ныряет.
Я жалею этого аутичного онаниста – ему невдомек, что жизнь уже давно началась.
11…
Солнце разлито по аудитории – невозможно найти точку, из которой идет свет. Пока препода нет я болтаю с Никитой.
Никита тоже учится с нами, но он не в тусовке. Медведев, например, вообще убежден, что все евреи расисты – и нас вообще за людей не считают. Мой приятель Ник – еврей. Я знаю его со школы, потому общаюсь и с ним. Урюкова, Скворцов и Бардина рисуют на передней парте красным маркером наш будущий путь на карте Крыма.
– Такой крюк делать? – зло спрашивает Бардина.
– Спокойно! – Скворцов обнимает ее.
Я болтаю с Никитой:
– Не могу больше жить с мамой… – говорю я
– Выходи замуж… Заработать самой все равно не светит… Ждать пока мать умрет… Долго… А если она все-таки в Город Солнца рванет – то хату продаст… так все фанатики делают… – у Никиты хрустальные глаза.
– Кроме еврейских… – замечаю.
Да, мой приятель Ник – еврей. Он им стал в тот момент, когда его родители – вдруг вспомнив, что они евреи, и достав из сундучка однажды скрытое окончание фамилии – «зон», – рванули в Израиль. До этого они притворялись русскими и жили в советской квартире по соседству. Жили, надо сказать, точно не хуже нас, но, когда появилась возможность – они вспомнили все – даже то, чего не было. «Еврейский консул» дежурно прослезился и дал им израильское гражданство. Потом, правда, когда появилась возможность поиметь обратно и русское гражданство, многострадальная семья Гершиных – Гершензонов – точно так же намазав звездочкой глаза, – отправилось в наше консульство ностальгировать и причитать.
Так вот, мой приятель Ник – сытый гражданин двух государств – всегда точно знает, что надо делать.
– Или с батей разменяйся… – предлагает Никита, встречая подхалимской улыбкой корявого профессора – историка, который щурится на свет, источник которого найти невозможно.
12…
Скворцов скрытный. Поэтому ничего толком про него не знаю – он учится с нами, на его машине мы однажды поедем в Крым.
– Ты кто, Скворцов?
– Я – некто, – отвечает он.
13…
Я решаю поговорить с отцом о размене его квартиры, в которой прописана и я. Я стою перед дверью – вдыхаю запах краски – жду, когда он откроет.
– Здравствуй, папа, – говорю я.
– И бабушка только приехала… – отец почти улыбается.
«Черт!»– думаю я, – при бабке не поговорить.
Бабушка тоже улыбается. Называет меня уменьшительно-ласкательно и кладет мне варенье.
– Как мама, Оленька? – спрашивает бабушка.
– Нормально. – Отвечаю я и ем варенье.
– Ну и хорошо. Я тебя с прошлым днем рождения не поздравила – на даче столько работы: пионы у меня разрослись. До сих пор цветут…
Бабушка роется в сумке и достает конверт:
– Вот, Оленька, купи себе, что сама захочешь.
Бабушка всегда хорошо выглядит. Она всегда пахнет духами и всегда много говорит. Бабушка всегда напрягает этим своего сына.
– Мам, сядь. Хватит суетиться! – говорит отец.
И «мама» садится. И мы молча сосем чай.
– А у меня есть шампанское из Франции! – кокетливо говорит бабушка.
Когда шампанское кончается – настроение у бабушки меняется:
– Я, Оленька, уже человек не молодой. По врачам хожу… Вот на папу завещание оформила… Могу вам сказать, что в Советском Союзе со здравоохранением все было нормально!
– Мама! – злится отец, – опять про Советский Союз? Ты когда – нибудь созреешь до демократии? Оль, скажи ей, что вы сейчас хоть книги можете читать, хоть новости, заграница.
Они смотрят на меня и ждут ответа.
– Да мне похрен… У меня, пап, на заграницы денег нет, – честно говорю я.
Папа опускает глаза.
– У меня сейчас… – превозмогая себя, начинаю я, – очень плохо с деньгами.
– Оленька, – бабушка смотрит на меня накрашенными глазами, – в молодости с этим всегда плохо. Но трудности закаляют… А потом, никто не просил твою маму отказываться от алиментов. Да и тебе уже 20 лет…
Я пристально смотрю на отца. Он накладывает варенье.
– Пойду я, бабуля… Привет пионам.
Когда двери лифта закрываются, я заглядываю в конверт. «Что хочешь» мне предлагается купить на 100 рублей.
14…
Мама не любит со мной разговаривать. Она боится, что я что-то не то скажу. Скажу, что живем мы долго и хреново, что всем на нас наплевать, и только дежурно вежливые Гершензоны посылают нам приветы. Еще скажу, что мне, наверное, не выдадут диплом о «вышке», потому что каждый раз, когда я решаю идти на пересдачу экзамена по философии – что-то случается: у меня вскакивает чирей на самом лице, рвутся колготки, происходит взрыв, Аристотель умирает… А старый лектор со светло-серыми глазами ходит по университету и мстит всем прогульщикам за эхо в аудитории. Еще, обязательно, расскажу ей про свои планы найти себе личную жилплощадь… Еще, может, о том, что виделась с папой и бабушкой и предательски ела варенье, отрабатывала челюстями сто рублей.
Вот мама и не любит со мной разговаривать. Она напевает себе под нос «Милая моя, солнышко лесное», громыхает кастрюлями, громко хрустит черными сухарями – и так много звуков, зачем еще слова?
А ментовский мессия победоносно глядит на меня – и хочется его распять.
– Мам… А чего ты себе мужика не заведешь?
Мама, залитая вечерним солнцем, льет масло на сковородку. Масло шипит – и кажется, что мама шипит и плавится в красных лучах.
Она, конечно, ничего не отвечает – и так много звуков
– Ма-а-ам… – не унимаюсь я.
Мама поворачивается ко мне – ставит руки в боки и улыбается.
Улыбается, потому что боится, что я продолжу разговор.
– Что на ужин? – жалею её.
Люди из совка не любят личных тем. Они живут на деревьях и питаются просроченными фактами. Они не размножаются и поэтому вымирают, как вымирают деревья, на которых они живут.
15…
Сто рублей я оставляю в первом попавшемся ларьке.
– Мерси… – говорит Медведев, получая от меня банку пива.
Мы набиваемся в скворцовскую Audi и врубаем музыку на полную – люди начинают ходить точно в ритм. Они ходят, и становится неясно, что было в начале – эта дурная музыка или эти дурные люди.
– Я решила уйти из дома – рассказываю.
– Правильно! – поддерживает меня Медведев.
– А есть куда? – Бардина знает ответ лучше меня.
– Неа…
– Решение без стратегии ничего не стоит… – Бардина говорит всегда с одной и той же интонацией. Она умная и злая.
– У тебя же был этот… Богатый ухажер… Сергей Юрьевич… – вспоминает Бардина.
– Он гадкий… – морщится Урюкова.
– Он богатый! – повторяет Бардина.
– А потом ты подкинешь нам денег – мы починим аудюху – и к морю… – вслух мечтает Скворцов.
А люди ходят перед нами ровно в такт музыке. Они смотрят на часы и сталкиваются, и спотыкаются, и просто идут точно под музыку «hardcore». Мы смотрим на них через лобовое стекло – и, кажется, весь мир создан эксклюзивно для нас – и там, за пределами нашего взора, просто ничего нет.
16…
Мама наводит порядок. Это ее форма борьбы с окружающим миром. Хаос с моей помощью закономерно побеждает, но мама снова достает пылесос. Нет! – говорит мама, – Я – есть! – и протирает пыль на комоде. – И все же, я тут хозяйка! – говорит она и заправляет кровать…
Когда у меня будет своя жилплощадь – я доверюсь пространству полностью. Скажу ему:
«Пожалуйста, живи, захламляйся, о, моя Великолепная Квартира! А я буду послушно искать в тебе свое место…»
А мама расставляет книги и протирает пыль. Пушкин и Толстой, и поваренная книга встают по струнке, отдавая честь ее безнадежному упорству. Ма-ма мо – ет ра – му. Она открывает мой письменный стол, мой алтарь всемогущего Бога забытых вещей. Она высыпает на ковер свечи и ручки, ракушки морей, на которых я не была. Она придумывает им место и смысл – пакетирует их, расфасовывает и перетягивает резинкой, и всасывает пылесосом лишнее. Она честно не заглядывает в мои пустые тетради и складывает их стопкой. Она выбрасывает засохшие жвачки и поломанные заколки – каменный век моего бытия, – она придумывает мне новую жизнь.
– Зачем? – спрашиваю я маму.
– Свинарник… – говорит она.
– А как же «право на личную жизнь»? – спрашиваю я.
– Какие глупости… – говорит она.
– И, правда, глупости… – думаю я.
– А плеер мой где? – интересуюсь.
– У сестры Валентины записи… Ей прослушать надо…
И становится очевидно, что этот стол, эта квартира, эта планета, эти заколки со сложной судьбой мне совершенно не принадлежат. Они летают себе в вакууме Вселенной, крутятся и ни о чем не думают. И моя голова, и мое туловище мне совершенно не принадлежат – они тоже летают в вакууме и крутятся. И слова, и мысли, и чувства крутятся. И разве может мама всосать весь этот хаос? Нет, конечно… И она крутится со своим пылесосом в вакууме Вселенной, в нашей Солнечной системе, на планете Земля, в 26 метрах нашей квартиры. И нет ничего личного, и ничего общественного, и ничего своего – а, значит, и терять совершенно нечего. Урра!
17…
Мы сидим в ресторане. Сергей Юрьевич тупо улыбается мне. Ему пятьдесят, не меньше.
– Ты такая красивая… – выдыхает он.
Отчего на свете так мало людей, которые относятся к себе критически? Вот будь мне пятьдесят лет… Будь у меня рыхлый живот, лысина и пять своих, настоящих зубов – разве бы я пошла на свидание с двадцатилетней девицей? Нет, конечно. А зачем? Чтобы лишний раз убедиться в том, что все бабы одинаковые, что у меня рыхлый живот, лысина и пять зубов?
А мужики идут. Целыми отрядами, потуже затянув ремни на брюках, подороже напялив часы на руку и начистив ботинки, в которых прячутся огрубевшие пятки. Они идут, надеясь на взаимность, или, хотя бы, на не очень дорогое удовольствие.
– Здесь отменное фуа-гра… – улыбаясь говорит Сергей Юрьевич.
– Лучше деньгами… – думаю я.
Вот интересно: если я сейчас поем – это значит я сказала «да» – или ничего не значит? Если я только выпью кофе с пирожным?
– Ты, наверное, стихи пишешь? – Сергей Юрьевич явно нервничает.
– Да нет… А с чего вы взяли…
– «Ты…» – он кладет мне свою поролоновую руку на запястье.
– С чего ты взял? – повторяю вопрос я, сделав глоток вина.
– У тебя очень романтический вид…
Слава Богу, пришел официант.
– Мне фуа-гра, а даме… – Сергей Юрьевич глядит на меня, как обычно, улыбаясь.
– А даме… А что у вас самое дорогое? – начинаю наглеть я.
Официант растерянно посмотрел на Сергея Юрьевича – С.Ю. кивнул в ответ:
– Лобстеры…
– Вот мне лобстеров, – перед глазами всплыли резиновые лица отца и бабушки с вареньем на губах… – И вина белого, самого тоже… – решаюсь я.
Официант кивнул и растворился в темноте.
– Гуляем, – опять улыбнулся С.Ю.
– Сергей Юрьевич… – я начала монолог, – я бы могла долго и нудно рассказывать о своей учебе и мечтах, о том, что мама меня ждет к восьми, и, вот досада, как раз сегодня у меня сломался каблук на любимых туфлях. Еще бы я рассказала о неоплаченном мобильном и о том, что с вами я себя чувствую спокойно, – и вообще вы – мужчина моей мечты…
Принесли вино. Я залпом выпила бокал.
– Так вот… Дома меня не ждут, мужчины мне нравятся помоложе… И деньги мне очень нужны… Я не блядь, но начинать когда-то надо…
Я еще выпила. На Ю.С. я старалась не смотреть.
– Короче, давайте без сюсь и всякой чепухи. Щас поедим – потом, ну… И все!
С.Ю. спокойно смотрел на меня. Оказалось, что когда он не улыбается – у него довольно приятное лицо
18.
Помню: ко мне перед сном заходила бабушка, «маминамама». Она гасила свет в комнате и в контражуре дверного проема тихо говорила:
Спокойной вам ночи, приятного сна,
Желаю увидеть осла и козла
Осла до пол ночи, козла – до утра,
Спокойной вам ночи, приятного сна.
Когда трудно уснуть – я повторяю это заклинание про себя. Маминамама закрывает дверь. Под цокот копыт приходит сон.
19…
Я проснулась в гостинице одетая и обутая…
Прямо надо мной звенит хрусталем громадная люстра. Ничего не было – по разным признакам понимаю я… Да и вообще: ничего не было до этого самого момента – все смыло бурными винными потоками – и я, не уцелев, но заново родившись, плыву на кровати посреди мирового океана под безвкусным хрустальным светилом. Я родилась заново. Как я боялась проснуться с собой в новом утре – открыть глаза – и… и увидеть поролонового, странно пахнущего Сергея Юрьевича, который, смущаясь своего лица, так ласково, по – свойски уже, вопьется в меня своими губами и скажет: «Доброе утро, кисанька…». И он будет совсем рядом, а я буду совершенно голая…
А я родилась сегодня в рубашке…
Номер большой. На стеклянном подносе пучатся персики. У персиков конверт. Открываю его – в нем деньги: тысяча уев, честное королевское, и записка… «Прощайте… С.Ю.» А – тя – тя, Сергей Юрьевич, 1000 баксов – чтобы доказать себе самому, что вы не старый похотливый козел – это круто; но дважды два – это все таки четыре, ни больше ни меньше…
20…
Я открываю дверь нашей квартиры. Мама сидит у окна. Виден только ее силуэт.
– Я не спала всю ночь… – с укоризной говорит она, но не оборачивается.
– Надо было выпить снотворное…
Я разуваюсь.
– Почему мы не говорим нормально? – она говорит тихо.
– Нормально?! – возмущаюсь я. – Нормально говорят с нормальными! Пока у тебя над кроватью висит этот спаситель мира по фамилии Филоненко… А, ладно…
Я прячу деньги в стол. Не смотря на недавнюю «зачистку» карандаши, ластики и заколки чувствуют себя свободно. Ящик вновь начинает жить своей независимой жизнью.
Мама сгорбилась у окна – словно плачет. Мне становится ее жалко, как жалко глупого ребенка, который каждый раз прищемляет себе дверью палец.
– Ну ладно… – я достаю валерианку.
– Ты многого не понимаешь еще.
– Да уж, мам. Ваш святой Филоненко ездит на джипе, и квартира у него, наверное, получше наше однокомнатной.
Я пою ее валерианой – и обнимаю.
Теперь я подхожу к кровати – и ложусь.
– Мам…, а где мой медведь-вонючка? – Я не нахожу своего пахнущего пылью старого медведя.
– Ты уже взрослая… Мы в приют игрушки собирали.
Я чувствую, как кровь приливает к щекам, недавняя жалость превращается в злость и раздражение. Я поднимаюсь с кровати, сжимая кулаки:
– Все! – говорю я, – меня больше нет! – и закрываю дверь.
21…
Я выбегаю на улицу. Вздох. Сейчас я ненавижу мать за медведя и плеер, за Филоненку и ее маразм.
Из-за угла появляется Никита:
– У Урюковой родители опять уехали…
– Как кстати… А что ты тут делаешь?
– Мимо проходил…
– А…
У продуктового стоят какие-то бабки с плакатами и флагами. «Компенсацию за приватизацию!», «Нет капитализму…», на стене висит свежая афиша «Звезды за свободу слова. Бесплатное пиво».
– Можно сходить… – предлагаю я.
– Ты голосовать пойдешь? – спрашивает он.
– Я никогда не голосовала… – честно делюсь я
– Зря… Первый раз когда голосуешь – выдают шоколадку.
– Не квартиру же…
Мы идем к Урюковой.
22…
Мы опять тусуемся у Урюковой. Мы делаем вид, что разговариваем – на самом деле пить и курить в одиночку – странно. Все просто – нет никаких смытых скрыслов. И butterfly, как утверждала моя знакомая, – это «летающее масло»…
Филологи очень редко бывают умными. Они искренне верят, что кому-то что-то можно рассказать, что можно прочитать то, что написано, и перевести, не потеряв того самого скрысла. Я так не думаю – поэтому я троечница. Но я точно чувствую, что есть какое-то невидимое пространство потерянных смыслов. Вот отличница Лена Урюкова берет своими длинными белыми руками иностранное предложение – и несет его, кусая губы и закатывая от натуги глаза, к трансформатору. Она кладет его аккуратно – аккуратно, заправляет трансформатор словарями и кефиром – и нажимает фиолетовую кнопку… «Бр-здр-фр» – говорит трансформатор с прононсом – у Лены потеют руки от волнения – и вот вылезают из трансляционной машины русские слова. Садись, Леночка, «пять». А там, в черном ящике, в глубине и темноте, выпадает ненужным осадком смысл. И никогда больше никто, благодаря стараниям Урюковой, его не найдет.
1 2 3 4 5 6