Мы переписывались в течение двух месяцев.
Стоял декабрь, когда я написала тебе первый раз, или, кажется, конец ноября. Я написала тебе, и ты ответил. Ты был далеко. То ли убегал от кого-то, то ли искал что-то или кого-то, ты так мне ничего толком так и не объяснил. Твоё первое письмо пришло на мой электронный адрес ранним утром. Я тоже готовилась к отъезду, в деловую поездку и, как обычно, трусила: я боялась самолёта, одиночества, города, в котором никогда не бывала, незнакомых людей, с которыми мне предстояло общаться, ужинать, ездить, но сейчас у меня появился ты, это электронное письмо, отпечатанное на листке бумаги. Незнакомый мне человек — ты — ответил. Он говорил на одном языке со мной.
Я вообразила себе твоё лицо раньше, чем увидела его. Я вообразила твой голос, твой взгляд, твой член. Я вообразила комнату. Не эту. Я вообразила откупоренную бутылку, бокалы, руки в поисках сигареты, цвет глаз. Я нежно гладила страницы твоих писем, как будто это была твоя кожа. Я истязала эти страницы, покрывая их крестиками, звёздочками, овалами, загибая их уголки. На некоторых остались следы моих слез. Пятна от вина. Пепел от сигарет. Я слишком много курю. Ты тоже, я прочла об этом в твоих письмах и убедилась позже, когда познакомилась с тобой.
Огромная луна висит над площадью. Сквозь закрытое окно ванной пробивается её сияние. Мне не удаётся открыть окно шире, чем есть, и я просовываю голову в щель между стеклом и косяком, встаю на цыпочки и чувствую, как мышцы напряглись, начиная от пяток и дальше, в икрах, бёдрах и ягодицах. Внезапно потеплело в низу живота, словно его наполнили чем-то горячим. Это произошло от одной только мысли: ты — здесь, за закрытой дверью, может быть, стоишь у окна, рассматривая площадь, или лежишь на кровати и глядишь в потолок. Твоё тело на или под простыней. Твоё тело, которое я пока ещё не знаю. Ты обнажён или одет.
Я обнимала тебя дважды. Это произошло в твоём городе. Впервые это случилось на вершине холма, в парке при церкви, белой и пухлой, словно сливочное безе. Мы только что вышли из бара, где две пожилые элегантные женщины, сидели по соседству и, не отрывая от нас глаз, мелким глоточками пили шоколад из чашек. Вероятно, им вспоминалась их юность, первые свидания с мужчинами, давно уже стёршимися в памяти, и они искали повода для того, чтобы освежить эти образы. А может быть, причиной их любопытства был наш довольно забавный вид: смущённые, напряжённые, с раскрасневшимися от холода щеками. Мы пили кофе. В баре не разрешалось курить, и мы не знали, чем занять руки.
У тебя в кармане в этот вечер лежала книжка стихов Филиппа Ларкина , издание, отличное от моего , с белой обложкой, содержавшей стихотворение, которое начинается так :
Man hands on misery to man.
«Человек человеку приносит страданье».
А заканчивается двумя поразительными строчками:
Get out as early as you can,
and don 't h ave any kids your-self.
«Избавься от него, как можно раньше
и клятву дай не заводить детей».

С вершины холма, опершись на парапет широкой балюстрады, нависающей над городом, я рассматривала пейзаж, включавший виллы знаменитостей, на которые ты указывал жестом. Я видела увядшую зелень деревьев, виды которых не могла распознать, раскинутые по склону дома, выделявшиеся красным и белым на фоне зеленого, их кованные оконные решётки, опущенные жалюзи, закрытые ставни: безмолвный город живых мертвецов. Я видела тусклый небосвод, подёрнутый дымкой, и думала, что этот город здорово похож на тебя, что он, как и ты, спокоен и деликатен, но одновременно загадочен и, не исключено, таит в себе скрытый до поры до времени буйный нрав.
Когда мы покинули бар, я пошла впереди, затем резко обернулась и неожиданно поцеловала тебя. Ты не отстранился, но и не ответил мне тем же. Мне показалось, что ты смутился, и я почувствовала себя очень маленькой и очень глупой. Но отважной. В эту минуту я ни за что на свете не позволила бы тебе сбежать от меня. Ничто не помешало бы мне сделать это. Если бы ты меня попросил, я бы легла с тобой в постель немедленно. Даже если бы ты меня только коснулся, я отдалась бы тебе прямо здесь, в этом парке, в этот ужасно холодный день.
Февраль.
Десять дней спустя.
Я лишь обняла тебя. Я вновь сделала это, на вокзале, прежде чем подняться в вагон, который должен был перенести меня в мою жизнь, далёкую от тебя. Мы были одеты в пальто, свитера, майки. Все эти слои одежды не помешали мне ощутить твоё тело, худое, но такое мускулистое. Никакого другого знания. О твоей коже, например. Об её мягкости и упругости, её тепле и её запахе.
Мне неизвестно, как другие женщины выбирают мужчин. Я не знаю, как они решают, что этот вот — тот самый, а этот — не тот. У некоторых выбор основывается на ясном и простом эстетическом признаке: красив или нет. У кого-то — на симпатии: нравится — не нравится. От многих девушек и многих женщин я слышала такое суждение о мужчине: он заставляет меня смеяться. Я так и не смогла понять, что хорошего в мужчине, который заставляет тебя постоянно смеяться. Как же они смогут в дальнейшем, после того как отсмеются, найти трагическую ноту, которая лежит в основании любви.
Но каждая женщина иная, как и каждый мужчина.
Мне тоже нравится смеяться. Потом.
Лично я всегда выбирала мужчин по их членам. Член должен быть правильным. Правильного размера, правильной формы, правильной твёрдости. Мужчины должны уметь трахаться. Должны быть выносливы и не зацикливаться на предварительных эротических играх, которые мне никогда не нравились. Бессмысленная игра словами, как правило, лишь сбивает с толку. Я говорю тебе правду. Голую, неприятную, грубую правду. Меня всегда изумляло, когда мужчины, с которыми у меня были романы, и которых я бросала, потому что они не обладали необходимыми качествами, когда они находили себе других женщин и казались счастливыми рядом с ними. Я смотрела на них, этих женщин, и пыталась разгадать их тайну, определить, какую же струну в их телах или головах, заставил зазвучать мужчина, который в моих глазах выглядел столь убогим и ничтожным.
Когда я влюбилась впервые, мне было шестнадцать лет. Я ничего не знала в шестнадцать лет. И в первый раз, когда мой друг сунул мне его в рот, я подумала что задохнусь. От радости. От ужаса. От удовольствия. В моем друге боролись взаимоисключающие и чередующиеся порывы: нежность и жестокость, желание и отвращение. В этом он был очень похож на меня, и вероятно, поэтому не мог меня полюбить.
Позже я решила, что всех своих будущих мужчин буду держать при себе только в качестве рабов. Главное, чтобы они были мощными машинами, готовыми соответствовать моим потребностям. И, по возможности, пустыми. Безукоризненными ёмкостями, которые я заполняла бы своими словами, своими фантазиями, своими поступками, на которые они не способны и которым я их учила бы.
Чтобы никто не заставил бы меня больше страдать.
И все было именно так.
Мне нравились разные мужчины, я проводила с ними много времени — я из тех женщин, что не могут долго обходиться без мужчин, это я поняла довольно рано, — я занималась с ними любовью, путешествовала, делила многое, но никогда никого из них не любила и никогда не заблуждалась по поводу отсутствия любви. Её в моей жизни отныне не существовало. Я познала её и утратила навсегда. Теперь я не позволила бы ничему и никому залезть глубоко в мою душу. Моя рана быстро зажила, но остался ужасный шрам, тянувшийся внутри меня от головы до ступнёй. Я была куклой, залатанной изнутри. Никто никогда не видел моей раны. Никто никогда её даже не коснулся.
Все эти слова, которые я только что написала, — истинная правда, и в то же самое время — ложь: любовь умеет менять облик, убеждать тебя, что она нечто другое. Она проявляет себя годы спустя, когда ты вспоминаешь поступки, которые ты считала незначительными, слезы, которые казались тебе неискренними, выражения лица, которые, как ты полагала, стёрлись в памяти.
В эту минуту я, придерживая рукой зеркальную дверь, изучаю собственное отражение. Я замечаю маленькую морщинку между бровями, вижу сжатые губы, костлявые коленки, торчащие из-под платка, завязанного узлом на бёдрах.
Моё время истекло.
Я должна уйти.
Войти.
Это самый кошмарный момент всякого любовного свидания. Длится ли оно одну ночь или годы, начало всегда страшно. Это момент, из которого проистекает начало, все, что случится дальше, начало познания друг друга. Ведь пока ничего не известно. Избавиться от одежд, прикоснуться друг к другу. Затаив дыхание, приготовиться к любой возможности: получить наслаждение, ощутить отвращение, или, того хуже, разочарование.
Я вхожу в комнату. Все лампы потушены, единственная освещённая зона — молочно-белый квадрат ковра, образованный лунным светом, падающим из окна, в центре которого сидишь ты, в белом гостиничном халате, с сигаретой во рту.
Перед этим закрытым окном, непосредственно в центре светового квадрата, нарисованного луной на бледно-жёлтом ковре комнаты, мы сидим напротив друг друга. Тянем джин-тоник и курим, в полнейшей тишине.
Я гляжу на твои руки. Красивые руки, гладкие, с ухоженными ногтями — я ещё не ведаю о твоей одержимости щипчиками для ногтей, в ящике стола моего дома валяются одни, вместе с бесчисленным количеством красно-зелено-чёрных бумажек для самокруток марки Оттоман, время от времени они выпадают из журнала или книги, либо обнаруживаются под ворохом не разобранной почты.
Кольцо, которое ты носишь на указательном пальце правой руки, прежде принадлежало твоему отцу.
Твой отец умер.
Всякий раз, когда ты отправляешься в поездку, ты надеваешь это кольцо, потому что оно тебя хранит.
Однажды, ты рассказывал, ты в полном одиночестве ехал на мотоцикле и, увидев лес, рискнул забраться в него, в самую чащу. Что-то ты там надеялся отыскать, может быть, озеро, я сейчас не помню. Ты оставил мотоцикл на краю леса и пошёл пешком. Озеро, если о нем шла речь, спокойно сверкало у твоих ног. Внезапно панорама распахнулась и тебе показалось, лес опрокинулся в озеро. Ты, созерцая эту картину, достал из кармана куртки табак, бумагу для самокрутки, спички и безмятежно закурил. Затем двинулся назад и на полпути обнаружил, что на пальце правой руки кольца больше нет. Ты расстроился, повернул обратно, осматривая каждый камень на земле, каждый торчащий корень, каждый звериный след. Посреди тропинки ты вдруг увидел птицу. Окоченевший трупик, которого, пройдя здесь раньше, даже не заметил. Мёртвая птица. Ты перевернул её носком башмака, чтобы убедиться, что она действительно мертва, а не, может быть, ранена. Под затвердевшим трупом голубя блеснуло кольцо твоего отца.
В какой-то момент, в увертюре любовной истории, которая длится немного дольше одной ночи, начинают рассказывать о своих отцах, о матерях, о братьях и сёстрах. Так случается всегда. Это неизбежно. Затем приходит пора фотографий, пристально исследуемых в поиске мельчайших деталей: здесь похож, а здесь нет, здесь особенный разрез глаз, здесь складка в уголке рта. Семейные черты. Дедушки с бабушками, предки до энного колена, до которого есть возможность добраться. Склонившись над выцветшими фотографиями, влюблённые стараются почувствовать время. Прошедшее время — очень давно прошедшее время — время другого человека. Тёмное ничто, где зарождение этого загадочного, сидящего рядом с тобой человеческого существа, к которому ты испытываешь непонятное, пронзительное и противоречивое чувство, по привычке — так уж мы приучены — называемое любовью . Эти выцветшие лица, эти забавные позы, эти выражения лиц, характерные для портретов, существовали до него, или до неё. Длинная цепочка почивших родственников, в жилах которых текла одна кровь. И вопросы, которые задают все влюблённые: а кто был тот сумасшедший в семье, а тот странный тип, а тот не такой как все, а тот на которого, или на которую, ты похож — похожа?
Я проглатываю последние капли джин-тоника, рассматриваю на просвет липкое донышко бокала и думаю, что на сей раз мне не хочется задавать никаких вопросов: мы вдвоём. Мужчина и женщина, закрывшиеся в комнате, чужой для них, в чужом для них городе. Нас двое, не знающих ничего друг о друге, и не имеющих между собой ничего общего. Мы свободны. И может случиться все, что угодно.
Это начало истории.
Однажды такое уже было.
Но эта история не из тех, какие можно рассказать. Это история, которая ещё не случилась.
Поэтому я возвращаюсь к началу.
В темноте мне не удаётся прочесть выражение твоих глаз, я различаю только белизну твоего халата. И думаю о том, что ты можешь сделать мне очень плохо. И одновременно, что ты можешь мне сделать очень хорошо. И ещё, думаю я, что ты можешь сделать, что ты должен сделать в эту минуту — так это взять меня.
Возьми меня. Я достаточно искусна. Я могу быть всем, что ты пожелаешь.
Таковы были мои мысли, я не произносила их вслух, я продолжала курить сигарету, кутаясь в белый халат на голом теле, в ожидании твоего знака, движения, слова.
И это случилось.
Знак, движение, слово.
Если бы я тебя не любил, сказал ты мне, я бы тебя уже трахал вовсю.
Ты сказал мне это на ухо, в то время как меня трясло, и я не знала, что делать, двигаться или замереть в неподвижности, закрыть глаза или открыть, говорить что-нибудь или сидеть молча.
Если бы я тебя не любил.
Любовь.
Вот оно что.
Час назад крутящаяся дверь внесла меня в холл этой гостиницы, где ты уже ждал. Я опоздала, была огорчена этим, как и своим чрезмерным макияжем, который, наверняка, меня старил. Я пробежала глазами по золочёным зеркалам, покрывавшим стены, и улыбнулась этой незнакомке с блестящими глазами, приготовившейся склонить шею на плаху палача. Именно этот образ возник мгновенно передо мной в ту секунду, когда ты спросил: хочешь, чтобы я остался? Я уселась рядом с тобой. Кажется, я тебе не ответила, я просто смотрела на тебя и молчала. И улыбалась. Тряхнула головой, отбрасывая волосы назад. Когда ты передал мне ключи от номера, я сжала в пальцах тяжёлую латунную табличку с цифрами — 411.
Я закрываю глаза и подставляю свои губам твоим губам, и своё тело твоим рукам. Чтобы они сняли с меня одежду, хотя я ненавижу оставаться голой перед кем-либо. Ты нежен, но решителен, и я не нахожу сил противиться тебе. Словно заворожённая, я отвечаю твоим движениям, позволяю тебе вести меня, тебе принимать решения. Ни одного поспешного жеста, ни одной ошибки. Твоя уверенная рука деликатно раздвигает губы моего лона и мгновенно находит точку, на какой сосредоточиться. Я вынуждена отодвинуть руку, чтобы не кончить сразу же. Ещё не время. Я сама обнимаю тебя, улыбаясь в темноте, и прижимаюсь губами к твоей коже.
В какой-то момент мы останавливаемся. Неподвижно лежим, раскинувшись на смятой простыне, глядя на луну за окном. Сколько времени прошло? Два или три часа? А мы ещё не сделали этого. Мы пока только привыкали к коже друг друга, словно животные: недоверчивые и осторожные. Я голоден, сказал ты, сегодня я почти ничего не ел, так был занят, ты ведь тоже голодна. И мы одеваемся и выходим. Я не помню, что мы ели и где, помню, что это было рядом с отелем и что я уговорила тебя выпить стакан вина, которое выбрала сама для тебя. Потом мы шли будто пьяные, хотя выпили совсем немного. Твоё бедро прижималось к моему бедру, твоё плечо к моему плечу, твоя рука в моей руке. Я смотрела на город, окружавший нас, на розовато-серые памятники, на меты времени на камнях, на вечерние фонари. Этот город был похож на номер 411, который ждал нас. Два небольших пространства, которые не помнили нас и никогда не запомнят. Город, похожий на гостиничный номер. И номер, похожий на город. Посреди этих пространств — мы, голые, не имеющие ни имён, ни истории. Мужчина и женщина. Подобные миллионам других. И каждое пространство — комната и город — первый круг ада, возведённый в абсолют.
Когда мы вернулись в гостиницу, мы взялись за это серьёзно. Мы были близки, как бывают близки мужчина и женщина, а не как два влюблённых подростка. Ты взял меня, я позволила тебе взять меня. Возьми меня, сказала я тебе, становясь коленями на постель, уткнув лицо в подушку и сложив руки за спиной. Возьми меня. Забудь, кто я такая, забудь мои слова, мои письма, моё имя, забудь все. Это тело женщины, можешь взять его, использовать его, делать с ним, что хочешь. И это моё лоно: пустой сосуд, ничья комната в незнакомом городе. Белая страница. Буква алфавита, которого никто не знает до конца.
Почти рассвело, когда мы, приняв снотворное, уснули. Обнявшись. Что прежде я всегда ненавидела и что, напротив, в эту нашу первую ночь оказалось очень простым и похожим на чудо.
В одном из первых е-мейлов я написала тебе, что было бы прекрасно встретиться, не видя друг друга. Один приезжает, а другой уже ждёт в абсолютно тёмной комнате. Мы бы могли трогать друг друга руками, как это делают слепые, обнюхиваться, как собаки, и только позднее включить свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9