— Сэйдзи, — позвал нежный голос, как только Хиро открыл глаза; он принадлежал Джули Джефкоут. Джули была в шортах и длинном, акцентирующем груди лифе — вид одновременно и материнский, и соблазнительный. — Спали хорошо? — справилась она, переходя через платформу и отдавая в руки Хиро кружку кипящего черного кофе.
Солнце поднялось. Уже чувствовалась жара. Джефмладший, пристроившись на краю платформы, снова и снова неутомимо забрасывал крючок с наживкой и сразу же притягивал его через всю заводь обратно, а отец хлопотал в байдарке, рассовывая их пожитки по тугим тючкам и негромко насвистывая за работой.
— Ну как, браток, — оглянулся он на Хиро, — к завтраку готов?
Ошалев от напора их бодрости и энергии, Хиро только кивнул в знак согласия. Его слегка мутило — естественно, после всего, через что пришлось пройти, — может быть, от еды полегчает?
Джеф Джефкоут вернулся к погрузке. Леска Джефа-младшего снова просвистела по колесикам, и раздался отдаленный всплеск. Хиро приподнялся и сел, и Джули Джефкоут подала ему пластмассовую тарелку, а на ней — яичница, и рубленое мясо, и разварные картофелины, и фруктовый салат из банки — мешанина вроде европейских блюд кока Тибы.
— Кетчуп? — предложила Джули, и когда Хиро кивнул, выдавила на все содержимое тарелки оранжевую пасту.
— Омлет по-денверски, да? — сказал Хиро.
Джули Джефкоут улыбнулась. То была красивая улыбка америкадзинов, немудрящая, открытая улыбка, место которой — на журнальной обложке.
— Вроде того, — кивнула она.
Через полчаса Хиро уже смотрел, как Джеф придерживает лодку, и маленький Джеф первым, а за ним Джули пролезают вперед и рассаживаются в узком, неустойчивом пространстве. Лодка по самые борта плотно загружена всевозможным снаряжением, необходимым для их путешествия по безлюдным болотам: тут и сумка-холодильник, и запас древесного угля, и горючая жидкость, и бинокли, и удочки, и набор пластмассовой посуды, палатки и спальные мешки, и перемены одежды, книжки в дешевых переплетах, электрические фонарики, мазь для губ и лакричные конфетки. Для Хиро места нет. Джеф Джефкоут заверил его, что они прямым ходом направятся отсюда к лодочной базе и проследят за тем, чтобы кто-нибудь из смотрителей немедленно отправился вызволять его. Хиро принял огорченный вид — собственно, он и был огорчен — из-за того, что они никак не могут взять его с собой. Но Хиро — вернее, Сэйдзи, ведь они знают его под этим именем — забыт не будет, на сей счет он получил твердое слово Джефа.
Перед тем как отчалить, Джеф Джефкоут вдруг вылез из байдарки на платформу, скинул с ног кроссовки и вручил Хиро.
— Возьмите, — сказал он, — у меня в рюкзаке еще две пары, а вам они тут нужнее, чем мне.
Хиро с поклоном принял подарок. Кроссовки оказались на пупырчатой подошве, в таких ходят белокурые курортники в японских рекламных клипах. Хиро сунул в них ноги и, одетый в подвернутые джинсы и просторную майку с чужого плеча, тоже почувствовал себя богатым курортником на пляже.
Джеф забрался в байдарку, сел на корме и оттолкнулся веслом от платформы.
— Пока! — крикнул он. — И ничего не бойтесь, за вами придут еще до полудня. Я обещаю.
— До свиданья! — пронзительно, как птица, прокричал Джеф-маленький.
Джули оглянулась, помахала:
— До скорого свиданья! — Голос совсем как у Рут; Хиро на минуту ощутил волнение. — Берегите себя!
Само собой, они оставили ему еду — шесть сандвичей, целлофановый пакет с пастилками, три сливы, две груши и мешок пряных сухариков размером с хозяйственную сумку, не говоря уж о двухлитровом баллоне газированного апельсинового напитка.
— Спасиба! — кричал Хиро. — Спасиба борьсая!
А сам прикидывал, зачтется ли в его пользу то, чего не сделал? Он у них в долгу, в огромном долгу, но ведь и они ему кое-чем обязаны. За то, что он не перебил их во сне, что не украл их провиант, их лодку, весла, удочки и угольные брикеты. Если разобраться, он ради них пожертвовал собой — а это чего-нибудь да стоит.
Он долго стоял и смотрел с платформы, как они уходят узкой протокой — лопасти трех весел взблескивали синхронно, в полной гармонии: отец, мать, сын.
В Сисеровилле, этих «воротах знаменитого Окефе-нокского заповедника», как написано в буклете, имелось два мотеля, хотя, на взгляд Детлефа Эберкорна, они ничуть не лучше перевалочных лагерей нелегальных иммигрантов. Один, «Спальная зона», располагал миниатюрной площадкой для гольфа, прямо посреди автостоянки, и кафетерием, в котором, согласно написанному от руки объявлению, можно получить завтрак за 99 центов — «а добавки кофе и каши неограниченны». Здесь свободных номеров не было. Второй мотель, под названием «Веселые мормышки», завлекал усталого путника плавательным бассейном, до краев наполненным жидкостью, напоминающей по цвету и консистенции гороховый суп. Недаром вдоль шоссе стоит столько рекламных щитов, воспевающих «суп-пюре гороховый, домашний», хотя ни один нормальный человек, раз попробовав, никогда больше в рот его не возьмет. А вот тут — другое дело, тут тебе представляется возможность в нем поплавать. Эберкорн пожал плечами и въехал на стоянку.
Ему сейчас совершенно не до того, чтобы бултыхаться в бассейне. Поставлена на кон его служебная карьера, можно сказать, все его будущее. Так что придется забыть Ле Карре, и пиво коробками, и тихую комнату с кондиционером, где все замерло, только успокоительно мерцает телеящик Отныне жизнь Эберкорна будет полна лишений, как описывается у Дж М. Кейна. — кружка мутной воды с несколькими каплями йода, пот, обожженная солнцем кожа, боль в суставах. Утром ему позвонил из Атланты Натаниель Картерет Блюстоун, районное начальство. Не просто утром, а рано утром. Чуть свет. В шесть тридцать утра. А Детлеф Эберкорн и вообще-то в шесть тридцать утра бывает не в самой лучшей форме, а тут еще накануне они с Турко, шерифом и шестью сотнями повизгивающих псов до третьего часа ночи шли по чуть теплому следу Хиро Танаки. И когда Эберкорн, еле живой от усталости, поднял трубку, с соображением у него было туговато.
Н. Картерет Блюстоун желал узнать, почему спецагенту Эберкорну непременно нужно делать посмешище из Иммиграционной службы? Он видел утренние газеты? Ах, нет еще? Ну так он найдет в них кое-что небезынтересное для себя. Этот япошка — японец, сразу же поправился Блюстоун — вдруг неизвестно почему попал на первые полосы. Эберкорн попытался объяснить, что в «Танатопсис» газеты попадают с опозданием на сутки, но Блюстоун даже не сделал паузы, чтобы его выслушать, а стал язвительным тоном зачитывать газетные заголовки: «На свободе шесть недель, за решеткой шесть часов». «Японец против Иммиграционной службы, счет один-ноль». «Побег из тюрьмы на острове Тьюпело; иностранец осуществил его с легкостью». А что это еще такое насчет Льюиса Турко, что будто бы он набросился на какую-то женщину с обвинениями, идиотскими и, прямо сказать, подсудными? В высшей степени неудачный способ вести расследование, в высшей степени неудачный.
Тут Эберкорн ничего не мог бы ему возразить, разве что добавил бы от себя, что «неудачный» — это еще очень мягко сказано. Имеются, конечно, смягчающие обстоятельства — задержанного упустили люди шерифа; лично он, Эберкорн, ни на кого не набрасывался с идиотскими обвинениями и за Турко не отвечает; а народ там разговаривает — ничего не разберешь, соответственный у него и интеллектуальный уровень. Но он оправдываться не стал. А только сказал:
— Приложу все старания, сэр.
На что Блюстоун высказался в том смысле, что все его старания, возможно, немногого стоят, чрезвычайно немногого.
— Я выложусь весь, сэр, — поправился Эберкорн. На том конце провода выдержали паузу.
— Да уж, будьте добры, — произнес наконец Блюстоун. — И на этот раз наручники задержанного пристегните, черт возьми, к своему запястью, ясно? Да, и сделайте мне одолжение…
— Да, сэр?
— Ключ проглотите, чтобы он вышел наружу только через задний проход, вы меня поняли?
О втором телефонном звонке — звонке Роя Дотсона — Эберкорн узнал только в четыре часа дня. А почему? Да потому, что лазил по задворкам этого Богом проклятого острова Тьюпело, следы искал, хотя каждому ясно, что ничего это не даст. Какие там следы? Вот если бы они лягушек искали, тогда другое дело, лягушек там сколько душе угодно. Или комаров. Была сорокаградусная жара, солнце повисло над макушкой, как прибитое, и Эберкорн уже думал, что сейчас задохнется от вони, когда вдруг, хлюпая по грязи, явился один из помощников шерифа с известием, что они здесь попусту теряют время. Подозреваемый с острова бежал. Да? И где же он теперь? Отсиживается в сарае у какого-нибудь местного издольщика? Или голосует на Джексонвильском шоссе? Или уже в Атланте, в китайской забегаловке тыкает палочками в тарелку со строганым мясом и луком? Да нет. В болоте. В другом болоте, в сравнении с которым здешнее просто лужица.
Вот как Эберкорн оказался вечером в мотеле «Веселые мормышки», что в Сисеровилле, штат Джорджия, на пороге Великого Окефенокского заповедника. Была уже половина восьмого, неоновая надпись лучилась на фоне меркнущего неба робким намеком на цивилизацию. Льюис Турко дрых на пассажирском месте, источая вонь, как выгребная яма. Засохшая грязь облепила его сапоги, висела лепешками на комбинезоне, в волосах и на бороде. Они поцапались из-за того случая с мадам Дершовиц и за весь день не обменялись и десятком слов. Как только поступило новое сообщение о Танаке, Турко отшвырнул палку (он в буквальном смысле бил палкой по кустам) и без единого слова потопал к большому дому, вынес свои пожитки, пошвырял в «дат-сан» и расположился на пассажирском сиденье. К тому времени, когда у машины появился Эберкорн, Турко уже был в отключке.
Эберкорн подрулил к конторе мотеля и вырубил задыхающийся мотор. Он рассчитывал, что получит номер, быстренько примет душ, проглотит чашку кофе, свяжется со здешним шерифом и снимет показания у Роя Дотсона. А потом часа два поспит и с утра снова примется за преследование. Таков был его план. Но он страшно устал, с трудом языком ворочал, и от него тоже едва ли так уж хорошо пахло.
Хозяин за стойкой был низкорослый и смуглый, плечи узкие, руки-ноги без мускулатуры, как у ребенка. Зато вполне взрослое, откормленное брюшко, и на лбу под засаленным козырьком кепочки — красный знак касты. Он устремил угольно-черные глаза прямо в лицо Эберкорну — еще бы, работая на острове, Эберкорн сильно загорел, и от этого белые пятна на коже стали еще заметнее. Почему-то он вдруг застеснялся.
— Дайте одну двойную, — заплетающимся языком проговорил он.
— Вам двойник? — переспросил чернявенький.
— Двойную. С двумя кроватями. Для меня и… вон для него. — Эберкорн указал пальцем через плечо в сторону машины, в которой за стеклом виднелась белобрысая шевелюра и задранная борода Турко.
Чернявенький рассмеялся, обнажив ярко-красные пеньки зубов. Он проворно нагнулся под прилавок, сплюнул в корзинку для бумаг и снова вынырнул на поверхность.
— Ну да, двойник, я так и понял. А знаете, сначала подумалось… Вы ведь приезжий в наших местах, я не ошибаюсь?
Усталость гудела у Эберкорна в жилах, точно хмель, когда принял натощак двойную порцию доброй мексиканской водки. Японцы какие-то. Сидел бы у себя в Ист-Рокс, шугал мексиканцев и горя бы не знал.
— Из Саванны, — с трудом ответил он. — А вообще-то Лос-Анджелес.
— Вот-вот, — страстно закивал его собеседник — Я сразу догадался. Я даже чуть было не принял вас за янки. А сначала так смешно показалось: одна двойная порция на двух взрослых мужчин!..
В осоловелом мозгу у Эберкорна вдруг вспыхнула искра вдохновения.
— Пенджаб, а? — спросил он.
Тот сразу расцвел:
— Да, Чандигарх.
— Давай, двойник так двойник. Как раз то, что мне надо.
— Обязательно! — Чернявенький так просиял, что мог бы, наверно, один осветить все помещение. — Мы тут на это не смотрим, принимаем всех.
Утром Турко был в отличном расположении духа, он рассуждал о человеке, которого им предстояло изловить, словно вырос с ним вместе, словно они спали бок о бок в сиротском приюте и женаты на сестрах.
— Он у нас хитрюга, япоша наш, мы с тобой даже и не думали, факт. Устроился, чтобы та сучка его кормила — вернее, две сучки его кормили, не забудь еще старуху, а потом имел наглость драпануть из-под замка и скрыться в таком месте, что никто и ожидать не мог. — Он задумался и поскреб только что умытую бороду. — Но они, япошки, на природе не приживаются, это публика городская, метро, голуби на площади, в таком духе, кончится тем, что он сам себя в угол загонит и сдастся, я в том уверен на семьдесят пять процентов.
Они ехали в «датсане» по направлению к болоту. Ночью прошел дождь, на шоссе было скользко, но солнце уже поднялось, и сырость быстро испарялась, отлетая назад сонной дымкой. Эберкорн спал дай бог четыре часа, и то некрепко, урывками, а Турко навесил над второй кроватью гамак, улегся и знай себе похрапывал в свое удовольствие и проснулся, только когда уже совсем рассвело. Выехали без завтрака, в такую рань еще все было закрыто, кроме чайной для шоферов дальнобойщиков, а там набилось этого быдла толстобрюхого — невыносимо, и Эберкорн ограничился бумажным стаканом кофе с собой. А Турко — ему вообще горя мало, у него по всему рюкзаку был распихан неисчерпаемый запас всяких корешков и полосок вяленого мяса. Сейчас, например, разглагольствуя, он держал на коленях целлофановый мешочек с чем-то сушеным, вроде рыбьих мальков, время от времени засовывал руку, доставал и грыз, как воздушную кукурузу.
— Но если ты думаешь насчет поп-музыки и маек с рисунком, то этот тип на них не купится, — продолжал Турко, как будто это не он собирался ловить японца на джинсы и оглушительный дебильник. — Нет, тут понадобится подход похитрее.
Он поскреб в бороде, и крошки от сушеной рыбы, плавно витая, осели ему на колени.
Эберкорн старался не слушать. После разговора с Роем Дотсоном у него в душе остался неприятный осадок. Это было связано с Саксби. Саксби ему положительно нравился. Не может быть, чтобы такой парень был виновен в сознательном пособничестве и подстрекательстве преступника — да еще нелегального иммигранта, буйного и опасного. Тем не менее факты свидетельствуют не в его пользу. Рут — другое дело, она способна на все, как он сам убедился, и она могла втянуть Саксби. Запросто могла.
— Что ты думаешь насчет Саксби, Льюис? То есть насчет его участия в этом деле?
Турко повернул голову, посмотрел на него.
— Ты это о ком?
— Да Саксби, ну знаешь, приятель Рут… я хочу сказать, приятель Дершовиц…
— А-а. Ну да. Виновен. Виновен не меньше ее. Или ты думаешь, он случайно вывез япошку сюда и выпустил, как Братца Кролика, в терновый куст? Виновен, как виновны Чарли Мэнсон и Адольф Гитлер, — а если нет, то что он делает в самом сердце Окефенокского болота? — Льюис достал еще горсть сушеных мальков. — Если хочешь знать мое мнение, все это очень даже подозрительно.
Они уже проехали щит с надписью «Добро пожаловать в заповедник имени Стивена Ч. Фостера», но до сих пор не увидели никаких следов пребывания здесь человека — не считая, конечно, дорожно-строительной бригады. Дорога по прямой линии рассекала топь и зелень, зелень такой интенсивности, что хотелось определиться по небу: на какой ты планете? Эберкорн допускал, что кому-то это может нравиться, дарить, как говорится, свежесть и бодрость, но ему лично подобный ландшафт не доставлял ни малейшего удовольствия — по нему, так хоть бы устроили здесь стоянку для автомашин вместо этого чертова заповедника. Мысли его все время возвращались к Саксби — как неловко будет, если дойдет дело до наручников. Кроме Саксби, он еще думал о япошке — вот именно что о япошке, так он и будет его называть, и пусть они все катятся со своим служебным этикетом. И еще о том, что неужели ему теперь до конца жизни загорать здесь в три оттенка и отдавать свои уши на съедение комарам величиной с птицу колибри? (Это особенно злило: почему именно до ушей они так охочи? У него уши никогда не отличались миниатюрностью, а теперь раздулись раза в два, похоже, будто два ломтя толстой колбасы прилипли к голове, глаза бы не смотрели.) Он вел машину и старался не глядеть на себя в зеркало заднего обзора.
Наконец показались дома — низкие, длинные сооружения, музей, турбаза, — и Эберкорн свернул на незаасфальтированную автостоянку, где уже выстроилась когорта полицейских машин, два пожарных грузовика и одна «скорая помощь». От туристских автомобилей и пикапов было не проехать, и куда ни взглянешь, всюду люди, хотя еще совсем рано, так невозможно рано, что, в сущности, не кончилась ночь. Люди толкались на пристани возле лодок, заглядывали в окна полицейских автомобилей, подносили к глазам висящие на груди бинокли, завтракали бутербродами из пакетов и запивали питьем из бумажных стаканов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43