А ему бы не угождать – а волновать должно.
Хотя по поводу вышеозначенного квартета могут поступить возражения, порой даже и грамотно обоснованные. Но, прослушивая раз за разом хотя бы «Торна Сорренто» с этого альбома великого трио, я всё равно осознаю непоколебимость моего мнения по этому вопросу. Я не имею музыкального образования, да и вообще никакого не имею, потому чувствую и описываю прекрасное так, как могу. У меня иной ассоциативный ряд, и я не владею профессиональной терминологией. Впрочем, хватит об этом… Иришке же вся «эта нуднятина» была совершенно безразлична, её гораздо больше порадовало бы, если бы из колонок звучала какая-нибудь бессмысленная чушь, наподобие группы «Стрелки» или прочего музыкального мусора. Но она хоть не просила «это» выключить, и на том спасибо…
– Привет, Ир. Как спалось?
– Доброе утро, Жень. А сегодня, между прочим, у Димы день рождения.
– Надо же. Мне что, написать ему на пейджер поздравительное сообщение? И закончить фразой: «Поскорее возвращайся из своего Саратова-или-где-ты-там, я очень скучаю – твой Женечка»?
– Ехидный какой, – Ирка бросила в меня подушку. – Думаешь, мне легко его обманывать? Мы же с детства вместе. И он никогда не делал мне ничего плохого. Заботился обо мне, всегда меня защищал…
– Ирочка, – я терпеть не мог такие излияния, не приводившие ни к чему, кроме взаимных обид. Раза три мы на эту тему довольно крупно ссорились, – когда ты с ним уже разведёшься? Я не хочу тебя с кем-то делить. С каждым днём мне всё труднее терпеть такое положение. Я хочу, чтобы всё было по-другому.
– Жень… Я не могу. Он меня очень любит.
– Какое потрясающее совпадение, Ир! Я тоже тебя очень люблю. И чего нам теперь делать?
– И я тебя люблю, Жень. И его… Но ты – другой. Ты сильнее. А если я его брошу, ему будет очень плохо…
– А если ты с ним останешься, – подхватил я, – то очень плохо будет уже мне, Ир, и очень скоро. Странные какие-то доводы ты приводишь. Если я сильнее, это ещё не значит, что у меня резиновая психика. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Чтоб мы засыпали и просыпались вместе. Я хочу на тебе жениться, и чтобы у нас были дети. Вот чего я хочу. А вовсе не сажать тебя в такси, чтобы отправлять в постель к другому мужчине.
– Он мой муж, а не «другой мужчина»! Не забывай об этом! Зачем ты постоянно на меня давишь? – атмосфера накалялась очень быстро, и в Иркиных глазах уже стояли едва сдерживаемые слезы.
– А я не хочу, чтобы он был твоим мужем! Не хочу! Неужели не ясно?
– Нет, это тебе не ясно! Мало ли, чего ты не хочешь! Он мой муж, мы вместе седьмой год, и он меня любит. А с тобой мы знакомы считаные месяцы, и ты хочешь, чтобы я ушла от мужа к человеку, которого фактически не знаю, да ещё и приезжему! Кто ты вообще такой? Ты же здесь и года не живёшь! А если с тобой что-нибудь случится? А вдруг тебе взбредёт в голову уехать домой? Что тогда будет со мной? Уезжать с тобой в твою дыру? Забудь об этом! А ещё лучше будет, если ты больше никогда мне не позвонишь! – Ирка судорожно всхлипнула, вскочила с постели, начала суетливо одеваться, и через несколько минут в огромном холле моих апартаментов гулко бухнула входная дверь. Я стоял, как громом поражённый, и её слова болезненным эхом отдавались в моей воспалённой голове.
* * *
Уже час я стоял у окна и тупо смотрел на Садовое кольцо, наблюдая за пробкой, которую тщетно пытались разрулить три замученных сержантика ГАИ со следами пубертатных шрамиков на взмыленных, красных физиономиях, просматриваемых отчётливо даже из окна моего этажа. К слову сказать, Московская кольцевая автодорога находилась тогда в состоянии реконструкции, а про Третье транспортное кольцо даже и мечтать не смели, поэтому пробки на Садовом случались дичайшие – с огромными дымными фурами, постоянно вскипавшими «чайниками» и кипевшими от злости братками, чьи вглухую тонированные, монструозные, стосороковые мерседесовские катафалки на спортивной низкопрофильной резине вдруг бессильно и трогательно упирались в доверху гружённую ящиками фруктов, раздрызганную двухсотдолларовую кавказскую «копейку», у которой вдруг отваливалось прямо посреди дороги колесо…
Злости на Ирку не было – возможно ли испытывать злость к человеку, которого бесконечно любишь? Конечно, в какой-то степени она права. Она ведь просто женщина, и её тревоги вполне можно понять. Мгновенно разрушить многолетний жизненный уклад из-за первого встречного гастарбайтера… Мда. Но что может со мной случиться? Офис мой работает ровно, мне двадцать два года, я здоров, отлично зарабатываю, и у меня прекрасные перспективы. А квартиру, в конце концов, можно и купить. Вот пару лет ещё поработаем с Хохлом – кстати, пора бы уже и на работу, а то он там один упарился, наверное… А Иркин посыл насчёт прекращения отношений я всерьёз не воспринимал и секунды, ибо уже совершенно не представлял без неё своей дальнейшей жизни.
Я машинально оделся, выпил остывший кофе и вышел из подъезда, продолжая размышлять. «Уехать домой»… Куда – домой? Где мой дом? Вернуться в Кулебяки и спиться там под забором? Что меня может заставить туда вернуться? Ну уж нет.
Выйдя из подземного перехода, ведущего от моего дома к Долгоруковской улице, я оглянулся назад. Пробка уже рассосалась, по Садовому кольцу двигался бесконечный поток машин, вокруг кипела сама жизнь, и всё вокруг кричало, что жизнь только начинается, что всё ещё впереди. Подумав об Иришке, которая, капризно надувшись, сейчас, наверняка подъезжает к Развилке, я улыбнулся, подмигнул окнам своей квартиры и уверенно зашагал по Краснопролетарской к офису. А уже на самом подходе моё радужное настроение сменилось тревогой, и сердце вдруг заколотилось где-то в районе диафрагмы – из окон нашего цоколя валил чёрный дым, а воздух вокруг был насыщен едким запахом гари.
«Лимита»
– Женя, ты понимаешь, что мы – нищие?! – размахивая руками, орал мне в лицо Хохол, а в глаз ему стекала струйка крови из рассечённой брови. – Шо мы думали? Почему раньше не перевезли офис в другое место? А всё ты со своей Иркой, совсем мозги потерял и о работе перестал думать! Нас же предупреждали – две недели на раздумья! А ждали куда дольше! Ну, и шо мы теперь будем делать?
Мы стояли около того, что недавно было нашим офисом. Пожарные уже заканчивали работу, скручивали шланги и укладывали их в свою машину; уже разбредались по сторонам и толпившиеся вокруг зеваки. Хохол, в разорванном пальто, с разбитым в кровь лицом, сбивчиво объяснял мне суть дела. А суть была банальна донельзя: не дождавшись от нас положительного ответа, угрожавшие нам бандиты утром ворвались в офис, вырубили куском эбонитовой трубы выскочившего им навстречу Хохла, без затей облили самым обычным бензином товар, лежавший на складе, и подожгли его. Затем, вынув из ящика стола все деньги, плеснули бензином и туда. После чего молча исчезли.
– На тридцать штук баксов товару! – Хохол только что не рвал волосы от отчаяния. – Та ещё пятёрку налом выгребли, волки! Шо ж мы теперь делать будем, а?
Выглядел причитавший Хохол мерзко, и присоединяться к истерике меня отчего-то не тянуло. В голове было пусто до звона, и мной на мгновение овладела вдруг полная апатия. Ну что я теперь сделаю-то? Всё уже сделано, вон и дым уже почти перестал валить… Дым дотлевающих усилий и трудов, на которые ушёл почти год нашей жизни. Дым наших сгоревших надежд.
Через полчаса мы с Хохлом сидели в моей квартире и поступательно накачивались запасами моего коньяку, закусывая его запечённой уткой с яблоками. Над этой проклятой уткой вчера полвечера проколдовала Иришка, впервые решившая накормить меня ужином собственного приготовления. При этом она забывала обо мне, поминутно вскакивала и убегала на кухню, а я, дороживший каждой совместно проведённой с ней минутой, оставался в комнате один и вполголоса обругивал всех фермеров мира, равно как и всех производителей духовок, а заодно уж и издателей всех на свете кулинарных книг. К слову сказать, утка получилась у Ирки неважно – непрожаренная, она вызвала у меня воспоминания детства, когда я в пятилетнем возрасте пытался съесть каучуковый мячик. Ирке я, естественно, такого озвучить не мог, а в нашем с Хохлом состоянии еда была уместна мало. Куда важнее был коньяк. А уж его-то запасы в моём доме не переводились. Уничтожив первую бутылку мартеля, Хохол постепенно пришёл в себя, и мы стали думать, как будем жить дальше.
– У тебя сколько денег осталось, Жень? У меня вообще ни гроша, портмоне сгорело на хер, – Хохол, сосредоточенно сопя, скручивал голову второй бутылке.
– Да нисколько, Сань. Мелочь какая-то. Оставалось вчера сотни две, мы с Иркой поужинали, да в магазин зашли.
– С ума ты сошёл, Женя. Разве можно на пожрать с бабой столько бабла тратить? В «Ампире» жрал, небось?
– Угу. А где ещё, он же рядом, – «Ампир» находился в соседнем доме, на углу с Тверской улицей. Я терпеть не мог тяжеловесные интерьеры этого кабака, но Ирке там нравилось.
– Жрать надо дома! – Хохол икнул и назидательно поднял вверх указательный палец. – Так шо ж мы делать-то теперь будем?
– А у нас разве большой выбор? Пойдём в понедельник, устроимся в какую-нибудь контору типа нашей, за день наколбасим бабла, закупим в «Севастополе» товара и начнём всё сначала. Здоровье не потеряли, и то ладно. Прорвёмся. Обидно, конечно, ну, а чего теперь делать? Это же ты у нас финансист хренов, всё бабло в товар вбухивал. Вот объясни, на хрена тебе была нужна на складе мёртвым грузом тридцатка зелени?
– Как это на хрена? Деньги-то и просрать можно. Вон ты как с Иркой ужинаешь, аж на двести грина зараз. А товар, он и в Африке товар. Я думал, на пятьдесят штук на складе насобираю, а потом уже и на себя работать можно будет. Эх, – взор Хохла при воспоминании о сгоревшем товаре начал снова затуманиваться. – Толку-то. Никуда я устроиться не смогу. У меня паспорт в ящике стола лежал, вместе с портмоне, а стол те волки спалили. Так что придётся тебе денёк одному побегать… Жень, ты чего?
Я похолодел. Паспорта я с собой никогда не носил – советского ещё образца, с туркменской пропиской, в поставленной Лужковым на полукомендантский режим Москве, он был мне без надобности, а останавливавшим меня для проверки ментам я обычно всучивал какую-нибудь десятку, мотивируя это тем, что забыл документы дома. И паспорт мой хранился в офисе, в том же самом ящике стола, что и хохловский.
– Ну, зашибись! – Хохол хлопнул обеими ладонями по столу и откинулся назад. – Приехали, твою мать. А мне завтра за квартиру платить… Придётся переехать к тебе.
– Переезжай хоть сейчас. Моя проплачена до послезавтра, – я ухмыльнулся, налил себе полстакана коньяку и выпил залпом. Ситуация на глазах выходила из-под контроля, и нервы мои начали сдавать окончательно. Хохол крепко выругался, тоже махнул стакан и, спотыкаясь, пошёл спать.
На Москву спустился поздний вечер. Шум машин на Садовом перестал быть монотонным, а в окна ворвался яркий свет от рекламных щитов и многочисленных уличных фонарей. Я стоял у телефона и думал, что если Ирка уже отошла от утреннего эксцесса и пригласит меня приехать, то оставшихся у меня денег хватит только на метро. Нет, сегодня мы не увидимся точно. Мне просто очень хочется услышать сейчас её голос. Мне сразу станет легче и появятся силы для того, чтобы начать всё сначала. О сегодняшнем происшествии я ей, конечно, ничего не расскажу. Я её для этого слишком люблю. Но будет гораздо легче, если она просто пожелает мне спокойной ночи. И я, решившись, набрал её номер.
– Привет, Ир…
– Женя, я же просила тебя не звонить сюда больше. Я всё решила, ты мне не нужен, оставь меня в покое.
– Ир, я только…
– Я же ясно сказала! – голос её сорвался на фальцет. – Не звони сюда вообще никогда! Ты никому здесь не нужен! – и раздражённо припечатала перед тем, как повесить трубку: – Лимита чёртова!
Всё напряжение этого дня, вкупе с безрадостными перспективами дня завтрашнего, свалилось на меня в один миг. Ну да, конечно же, ты москвичка. А значит, королева, чуть ли не богиня. А кто я? Эмигрант без роду, без племени, а теперь ещё вдобавок нищий и бездомный.
Окончательно раздавленный, я прошёл на кухню, достал ещё одну бутылку коньяку, налил стакан, съёжился в кресле и застыл до утра.
А потом Хохол поехал к себе за вещами, а я стал собирать свои. У нас их оказалось немного – только немногочисленная одежонка да всякие бритвенные приборы. К вечеру Хохол дозвонился до какой-то бабки, у которой он три дня случайно жил ещё до службы в армии, когда приезжал с отцом на заработки, и наобещал ей с три короба, лишь бы пустила пожить. Жила бабка в подмосковном Пушкине. Денег у нас в обрез хватило только на метро, и сорок минут в электричке мы ехали зайцами. В дороге мы молчали, мрачно допивали последнюю бутылку из моих запасов и напряжённо вглядывались в пролетавшую за окном чёрную темень. Ещё вчера утром у нас были деньги, работа и очень приличное жилье, а у меня ещё и любимая девушка. А сейчас мы шли пешком в ночь через все Пушкино, потому что не было средств даже на автобус. Шли для того, чтобы неизвестно какое время жить с вонючей старухой в убогой однокомнатной квартире, пока не найдём хоть какую-то работу. Две скрючившихся от холода тени продирались через какие-то неосвещённые дебри, поминутно спотыкаясь и оступаясь на раздолбанном асфальте. Два нищих, беспаспортных бомжа, каждый двадцати двух лет от роду, не знающих, что они завтра будут есть.
Москва-Сортировочная
Нам тогда действительно пришлось туго. В нашем тандеме я был воплощением спокойствия и здравого смысла и решал все психологические вопросы и проблемы, не касающиеся напрямую финансов, – ими занимался меркантильный и прижимистый Хохол. Он кожей чувствовал, где можно сэкономить, нажить, выгадать, а я этого не умел совершенно, да и посейчас это не самое сильное моё место. Зато я мог организовать людей, настроить их на нужный лад и заставить работать на нас, и делать это с удовольствием. Туповатый же десантник Хохол, дай ему волю, построил и простроил бы в офисе все и вся по армейскому принципу слепого повиновения, и сглаживать острые ситуации в нашу пользу он никогда не умел. Даже с ментами все вопросы всегда решал я один, потому что Хохол при виде звёздочек на погонах терял волю и разум и чуть ли не вытягивался в струнку перед каждым прапорщиком, напрочь забывая о том, что средние московские менты, в сущности, такие же босяки, как и мы сами. Только нищие и несчастные. А я, на правах человека судимого и, следовательно, более опытного, вмиг находил с ними общий язык, и любой возникший вопрос решал с ними стократ быстрее и дешевле, чем это сделал бы благоговеющий перед людьми в форме Хохол.
Поэтому мы неплохо друг друга дополняли, и поодиночке нам пришлось бы куда сложнее. Но в тот момент я был напрочь выбит из колеи. Нет, не потеря товаров и бытового комфорта лишила меня самообладания и превратила в овощ с законсервированным мозгом. И не потеря громадной для меня суммы денег заставила меня сжаться в неадекватно реагирующую на окружающую действительность пружину. Нет, вынесло мне мозг бездумно брошенное любимой девушкой, презрительное «лимита».
Я долго думал над этим. Может, это моя непозволительная наивность – думать, что место рождения никак не является критерием ценности отдельно взятой личности? Может, тот факт, что я вырос в Каракумах, а не в ближайшем Подмосковье, ставит её поселкового гопника-мужа несоизмеримо выше меня априори? А почему тогда в Третьяковскую галерею «коренная» Ирка впервые в жизни попала со мной, а не с «коренным» же мужем? Почему в двадцать своих лет она не читала ничего, кроме обязательной школьной программы и десятка томов Марининой? Почему её «коренной» муж-менеджер, обожравшись девятой «Балтики», перманентно разбивает в родном посёлке уличные фонари и заблёвывает лифт в собственном подъезде аж по самый потолок? Тонны прочитанной мною литературы, сотни тысяч нот выученной на память классической музыки – они разве никак не приблизили меня эволюционно к одноклеточному торговцу мылом, чьё преимущество лишь в том, что он родился от Москвы в двух километрах, а не в трёх тысячах, как я? Неужели я достоин презрения просто потому, что не имею в паспорте синего штампа о московской прописке, хоть вдоль и поперёк на практике выучил топонимику этого города лучше многих москвичей и люблю его многажды сильнее? А история города? Да-да, я имею в виду то самое «москвоведение», с уроков которого сбегало девяносто процентов московских школьников и учебник которого я, будучи уже взрослым, сидя в собственном офисе, с огромным наслаждением изучил от корки до корки, разве не делает меня хоть как-то причастным к этому городу? Я уж молчу про окурки и прочий мусор, который я, под недоуменные взгляды некоторых знакомых москвичей, способен нести в руке хоть несколько километров, пока не увижу ближайшей урны, в отличие от той же Ирки, которая, вскрыв пачку сигарет, пускает обрывки целлофановой обёртки по ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Хотя по поводу вышеозначенного квартета могут поступить возражения, порой даже и грамотно обоснованные. Но, прослушивая раз за разом хотя бы «Торна Сорренто» с этого альбома великого трио, я всё равно осознаю непоколебимость моего мнения по этому вопросу. Я не имею музыкального образования, да и вообще никакого не имею, потому чувствую и описываю прекрасное так, как могу. У меня иной ассоциативный ряд, и я не владею профессиональной терминологией. Впрочем, хватит об этом… Иришке же вся «эта нуднятина» была совершенно безразлична, её гораздо больше порадовало бы, если бы из колонок звучала какая-нибудь бессмысленная чушь, наподобие группы «Стрелки» или прочего музыкального мусора. Но она хоть не просила «это» выключить, и на том спасибо…
– Привет, Ир. Как спалось?
– Доброе утро, Жень. А сегодня, между прочим, у Димы день рождения.
– Надо же. Мне что, написать ему на пейджер поздравительное сообщение? И закончить фразой: «Поскорее возвращайся из своего Саратова-или-где-ты-там, я очень скучаю – твой Женечка»?
– Ехидный какой, – Ирка бросила в меня подушку. – Думаешь, мне легко его обманывать? Мы же с детства вместе. И он никогда не делал мне ничего плохого. Заботился обо мне, всегда меня защищал…
– Ирочка, – я терпеть не мог такие излияния, не приводившие ни к чему, кроме взаимных обид. Раза три мы на эту тему довольно крупно ссорились, – когда ты с ним уже разведёшься? Я не хочу тебя с кем-то делить. С каждым днём мне всё труднее терпеть такое положение. Я хочу, чтобы всё было по-другому.
– Жень… Я не могу. Он меня очень любит.
– Какое потрясающее совпадение, Ир! Я тоже тебя очень люблю. И чего нам теперь делать?
– И я тебя люблю, Жень. И его… Но ты – другой. Ты сильнее. А если я его брошу, ему будет очень плохо…
– А если ты с ним останешься, – подхватил я, – то очень плохо будет уже мне, Ир, и очень скоро. Странные какие-то доводы ты приводишь. Если я сильнее, это ещё не значит, что у меня резиновая психика. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Чтоб мы засыпали и просыпались вместе. Я хочу на тебе жениться, и чтобы у нас были дети. Вот чего я хочу. А вовсе не сажать тебя в такси, чтобы отправлять в постель к другому мужчине.
– Он мой муж, а не «другой мужчина»! Не забывай об этом! Зачем ты постоянно на меня давишь? – атмосфера накалялась очень быстро, и в Иркиных глазах уже стояли едва сдерживаемые слезы.
– А я не хочу, чтобы он был твоим мужем! Не хочу! Неужели не ясно?
– Нет, это тебе не ясно! Мало ли, чего ты не хочешь! Он мой муж, мы вместе седьмой год, и он меня любит. А с тобой мы знакомы считаные месяцы, и ты хочешь, чтобы я ушла от мужа к человеку, которого фактически не знаю, да ещё и приезжему! Кто ты вообще такой? Ты же здесь и года не живёшь! А если с тобой что-нибудь случится? А вдруг тебе взбредёт в голову уехать домой? Что тогда будет со мной? Уезжать с тобой в твою дыру? Забудь об этом! А ещё лучше будет, если ты больше никогда мне не позвонишь! – Ирка судорожно всхлипнула, вскочила с постели, начала суетливо одеваться, и через несколько минут в огромном холле моих апартаментов гулко бухнула входная дверь. Я стоял, как громом поражённый, и её слова болезненным эхом отдавались в моей воспалённой голове.
* * *
Уже час я стоял у окна и тупо смотрел на Садовое кольцо, наблюдая за пробкой, которую тщетно пытались разрулить три замученных сержантика ГАИ со следами пубертатных шрамиков на взмыленных, красных физиономиях, просматриваемых отчётливо даже из окна моего этажа. К слову сказать, Московская кольцевая автодорога находилась тогда в состоянии реконструкции, а про Третье транспортное кольцо даже и мечтать не смели, поэтому пробки на Садовом случались дичайшие – с огромными дымными фурами, постоянно вскипавшими «чайниками» и кипевшими от злости братками, чьи вглухую тонированные, монструозные, стосороковые мерседесовские катафалки на спортивной низкопрофильной резине вдруг бессильно и трогательно упирались в доверху гружённую ящиками фруктов, раздрызганную двухсотдолларовую кавказскую «копейку», у которой вдруг отваливалось прямо посреди дороги колесо…
Злости на Ирку не было – возможно ли испытывать злость к человеку, которого бесконечно любишь? Конечно, в какой-то степени она права. Она ведь просто женщина, и её тревоги вполне можно понять. Мгновенно разрушить многолетний жизненный уклад из-за первого встречного гастарбайтера… Мда. Но что может со мной случиться? Офис мой работает ровно, мне двадцать два года, я здоров, отлично зарабатываю, и у меня прекрасные перспективы. А квартиру, в конце концов, можно и купить. Вот пару лет ещё поработаем с Хохлом – кстати, пора бы уже и на работу, а то он там один упарился, наверное… А Иркин посыл насчёт прекращения отношений я всерьёз не воспринимал и секунды, ибо уже совершенно не представлял без неё своей дальнейшей жизни.
Я машинально оделся, выпил остывший кофе и вышел из подъезда, продолжая размышлять. «Уехать домой»… Куда – домой? Где мой дом? Вернуться в Кулебяки и спиться там под забором? Что меня может заставить туда вернуться? Ну уж нет.
Выйдя из подземного перехода, ведущего от моего дома к Долгоруковской улице, я оглянулся назад. Пробка уже рассосалась, по Садовому кольцу двигался бесконечный поток машин, вокруг кипела сама жизнь, и всё вокруг кричало, что жизнь только начинается, что всё ещё впереди. Подумав об Иришке, которая, капризно надувшись, сейчас, наверняка подъезжает к Развилке, я улыбнулся, подмигнул окнам своей квартиры и уверенно зашагал по Краснопролетарской к офису. А уже на самом подходе моё радужное настроение сменилось тревогой, и сердце вдруг заколотилось где-то в районе диафрагмы – из окон нашего цоколя валил чёрный дым, а воздух вокруг был насыщен едким запахом гари.
«Лимита»
– Женя, ты понимаешь, что мы – нищие?! – размахивая руками, орал мне в лицо Хохол, а в глаз ему стекала струйка крови из рассечённой брови. – Шо мы думали? Почему раньше не перевезли офис в другое место? А всё ты со своей Иркой, совсем мозги потерял и о работе перестал думать! Нас же предупреждали – две недели на раздумья! А ждали куда дольше! Ну, и шо мы теперь будем делать?
Мы стояли около того, что недавно было нашим офисом. Пожарные уже заканчивали работу, скручивали шланги и укладывали их в свою машину; уже разбредались по сторонам и толпившиеся вокруг зеваки. Хохол, в разорванном пальто, с разбитым в кровь лицом, сбивчиво объяснял мне суть дела. А суть была банальна донельзя: не дождавшись от нас положительного ответа, угрожавшие нам бандиты утром ворвались в офис, вырубили куском эбонитовой трубы выскочившего им навстречу Хохла, без затей облили самым обычным бензином товар, лежавший на складе, и подожгли его. Затем, вынув из ящика стола все деньги, плеснули бензином и туда. После чего молча исчезли.
– На тридцать штук баксов товару! – Хохол только что не рвал волосы от отчаяния. – Та ещё пятёрку налом выгребли, волки! Шо ж мы теперь делать будем, а?
Выглядел причитавший Хохол мерзко, и присоединяться к истерике меня отчего-то не тянуло. В голове было пусто до звона, и мной на мгновение овладела вдруг полная апатия. Ну что я теперь сделаю-то? Всё уже сделано, вон и дым уже почти перестал валить… Дым дотлевающих усилий и трудов, на которые ушёл почти год нашей жизни. Дым наших сгоревших надежд.
Через полчаса мы с Хохлом сидели в моей квартире и поступательно накачивались запасами моего коньяку, закусывая его запечённой уткой с яблоками. Над этой проклятой уткой вчера полвечера проколдовала Иришка, впервые решившая накормить меня ужином собственного приготовления. При этом она забывала обо мне, поминутно вскакивала и убегала на кухню, а я, дороживший каждой совместно проведённой с ней минутой, оставался в комнате один и вполголоса обругивал всех фермеров мира, равно как и всех производителей духовок, а заодно уж и издателей всех на свете кулинарных книг. К слову сказать, утка получилась у Ирки неважно – непрожаренная, она вызвала у меня воспоминания детства, когда я в пятилетнем возрасте пытался съесть каучуковый мячик. Ирке я, естественно, такого озвучить не мог, а в нашем с Хохлом состоянии еда была уместна мало. Куда важнее был коньяк. А уж его-то запасы в моём доме не переводились. Уничтожив первую бутылку мартеля, Хохол постепенно пришёл в себя, и мы стали думать, как будем жить дальше.
– У тебя сколько денег осталось, Жень? У меня вообще ни гроша, портмоне сгорело на хер, – Хохол, сосредоточенно сопя, скручивал голову второй бутылке.
– Да нисколько, Сань. Мелочь какая-то. Оставалось вчера сотни две, мы с Иркой поужинали, да в магазин зашли.
– С ума ты сошёл, Женя. Разве можно на пожрать с бабой столько бабла тратить? В «Ампире» жрал, небось?
– Угу. А где ещё, он же рядом, – «Ампир» находился в соседнем доме, на углу с Тверской улицей. Я терпеть не мог тяжеловесные интерьеры этого кабака, но Ирке там нравилось.
– Жрать надо дома! – Хохол икнул и назидательно поднял вверх указательный палец. – Так шо ж мы делать-то теперь будем?
– А у нас разве большой выбор? Пойдём в понедельник, устроимся в какую-нибудь контору типа нашей, за день наколбасим бабла, закупим в «Севастополе» товара и начнём всё сначала. Здоровье не потеряли, и то ладно. Прорвёмся. Обидно, конечно, ну, а чего теперь делать? Это же ты у нас финансист хренов, всё бабло в товар вбухивал. Вот объясни, на хрена тебе была нужна на складе мёртвым грузом тридцатка зелени?
– Как это на хрена? Деньги-то и просрать можно. Вон ты как с Иркой ужинаешь, аж на двести грина зараз. А товар, он и в Африке товар. Я думал, на пятьдесят штук на складе насобираю, а потом уже и на себя работать можно будет. Эх, – взор Хохла при воспоминании о сгоревшем товаре начал снова затуманиваться. – Толку-то. Никуда я устроиться не смогу. У меня паспорт в ящике стола лежал, вместе с портмоне, а стол те волки спалили. Так что придётся тебе денёк одному побегать… Жень, ты чего?
Я похолодел. Паспорта я с собой никогда не носил – советского ещё образца, с туркменской пропиской, в поставленной Лужковым на полукомендантский режим Москве, он был мне без надобности, а останавливавшим меня для проверки ментам я обычно всучивал какую-нибудь десятку, мотивируя это тем, что забыл документы дома. И паспорт мой хранился в офисе, в том же самом ящике стола, что и хохловский.
– Ну, зашибись! – Хохол хлопнул обеими ладонями по столу и откинулся назад. – Приехали, твою мать. А мне завтра за квартиру платить… Придётся переехать к тебе.
– Переезжай хоть сейчас. Моя проплачена до послезавтра, – я ухмыльнулся, налил себе полстакана коньяку и выпил залпом. Ситуация на глазах выходила из-под контроля, и нервы мои начали сдавать окончательно. Хохол крепко выругался, тоже махнул стакан и, спотыкаясь, пошёл спать.
На Москву спустился поздний вечер. Шум машин на Садовом перестал быть монотонным, а в окна ворвался яркий свет от рекламных щитов и многочисленных уличных фонарей. Я стоял у телефона и думал, что если Ирка уже отошла от утреннего эксцесса и пригласит меня приехать, то оставшихся у меня денег хватит только на метро. Нет, сегодня мы не увидимся точно. Мне просто очень хочется услышать сейчас её голос. Мне сразу станет легче и появятся силы для того, чтобы начать всё сначала. О сегодняшнем происшествии я ей, конечно, ничего не расскажу. Я её для этого слишком люблю. Но будет гораздо легче, если она просто пожелает мне спокойной ночи. И я, решившись, набрал её номер.
– Привет, Ир…
– Женя, я же просила тебя не звонить сюда больше. Я всё решила, ты мне не нужен, оставь меня в покое.
– Ир, я только…
– Я же ясно сказала! – голос её сорвался на фальцет. – Не звони сюда вообще никогда! Ты никому здесь не нужен! – и раздражённо припечатала перед тем, как повесить трубку: – Лимита чёртова!
Всё напряжение этого дня, вкупе с безрадостными перспективами дня завтрашнего, свалилось на меня в один миг. Ну да, конечно же, ты москвичка. А значит, королева, чуть ли не богиня. А кто я? Эмигрант без роду, без племени, а теперь ещё вдобавок нищий и бездомный.
Окончательно раздавленный, я прошёл на кухню, достал ещё одну бутылку коньяку, налил стакан, съёжился в кресле и застыл до утра.
А потом Хохол поехал к себе за вещами, а я стал собирать свои. У нас их оказалось немного – только немногочисленная одежонка да всякие бритвенные приборы. К вечеру Хохол дозвонился до какой-то бабки, у которой он три дня случайно жил ещё до службы в армии, когда приезжал с отцом на заработки, и наобещал ей с три короба, лишь бы пустила пожить. Жила бабка в подмосковном Пушкине. Денег у нас в обрез хватило только на метро, и сорок минут в электричке мы ехали зайцами. В дороге мы молчали, мрачно допивали последнюю бутылку из моих запасов и напряжённо вглядывались в пролетавшую за окном чёрную темень. Ещё вчера утром у нас были деньги, работа и очень приличное жилье, а у меня ещё и любимая девушка. А сейчас мы шли пешком в ночь через все Пушкино, потому что не было средств даже на автобус. Шли для того, чтобы неизвестно какое время жить с вонючей старухой в убогой однокомнатной квартире, пока не найдём хоть какую-то работу. Две скрючившихся от холода тени продирались через какие-то неосвещённые дебри, поминутно спотыкаясь и оступаясь на раздолбанном асфальте. Два нищих, беспаспортных бомжа, каждый двадцати двух лет от роду, не знающих, что они завтра будут есть.
Москва-Сортировочная
Нам тогда действительно пришлось туго. В нашем тандеме я был воплощением спокойствия и здравого смысла и решал все психологические вопросы и проблемы, не касающиеся напрямую финансов, – ими занимался меркантильный и прижимистый Хохол. Он кожей чувствовал, где можно сэкономить, нажить, выгадать, а я этого не умел совершенно, да и посейчас это не самое сильное моё место. Зато я мог организовать людей, настроить их на нужный лад и заставить работать на нас, и делать это с удовольствием. Туповатый же десантник Хохол, дай ему волю, построил и простроил бы в офисе все и вся по армейскому принципу слепого повиновения, и сглаживать острые ситуации в нашу пользу он никогда не умел. Даже с ментами все вопросы всегда решал я один, потому что Хохол при виде звёздочек на погонах терял волю и разум и чуть ли не вытягивался в струнку перед каждым прапорщиком, напрочь забывая о том, что средние московские менты, в сущности, такие же босяки, как и мы сами. Только нищие и несчастные. А я, на правах человека судимого и, следовательно, более опытного, вмиг находил с ними общий язык, и любой возникший вопрос решал с ними стократ быстрее и дешевле, чем это сделал бы благоговеющий перед людьми в форме Хохол.
Поэтому мы неплохо друг друга дополняли, и поодиночке нам пришлось бы куда сложнее. Но в тот момент я был напрочь выбит из колеи. Нет, не потеря товаров и бытового комфорта лишила меня самообладания и превратила в овощ с законсервированным мозгом. И не потеря громадной для меня суммы денег заставила меня сжаться в неадекватно реагирующую на окружающую действительность пружину. Нет, вынесло мне мозг бездумно брошенное любимой девушкой, презрительное «лимита».
Я долго думал над этим. Может, это моя непозволительная наивность – думать, что место рождения никак не является критерием ценности отдельно взятой личности? Может, тот факт, что я вырос в Каракумах, а не в ближайшем Подмосковье, ставит её поселкового гопника-мужа несоизмеримо выше меня априори? А почему тогда в Третьяковскую галерею «коренная» Ирка впервые в жизни попала со мной, а не с «коренным» же мужем? Почему в двадцать своих лет она не читала ничего, кроме обязательной школьной программы и десятка томов Марининой? Почему её «коренной» муж-менеджер, обожравшись девятой «Балтики», перманентно разбивает в родном посёлке уличные фонари и заблёвывает лифт в собственном подъезде аж по самый потолок? Тонны прочитанной мною литературы, сотни тысяч нот выученной на память классической музыки – они разве никак не приблизили меня эволюционно к одноклеточному торговцу мылом, чьё преимущество лишь в том, что он родился от Москвы в двух километрах, а не в трёх тысячах, как я? Неужели я достоин презрения просто потому, что не имею в паспорте синего штампа о московской прописке, хоть вдоль и поперёк на практике выучил топонимику этого города лучше многих москвичей и люблю его многажды сильнее? А история города? Да-да, я имею в виду то самое «москвоведение», с уроков которого сбегало девяносто процентов московских школьников и учебник которого я, будучи уже взрослым, сидя в собственном офисе, с огромным наслаждением изучил от корки до корки, разве не делает меня хоть как-то причастным к этому городу? Я уж молчу про окурки и прочий мусор, который я, под недоуменные взгляды некоторых знакомых москвичей, способен нести в руке хоть несколько километров, пока не увижу ближайшей урны, в отличие от той же Ирки, которая, вскрыв пачку сигарет, пускает обрывки целлофановой обёртки по ветру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20