Он обычно называл ее тоже "мать", при людях: "Наталья Николаевна"; не помню, чтобы он позволил себе именовать ее ласково – "Наташа". Может быть, это бывало в первых годах совместной жизни? – не знаю… Дети звали: «папа» и "мама"; и всегда обращались к ним непременно на "вы", говорить им «ты» нам казалось совершенной развязностью, невоспитанностью… ворочусь назад…
Отец, нимало не возражая, медленно поднимается с полу и, по обычаю, раза два-три перекрестится, помахивая рукой по груди… И закуривает. Он не любил ни папирос, ни «турецкого» табаку, считая их слишком слабыми; "махорка", «полукрупка» – вот это настоящий табак! Обычно он скручивал папироску еще с вечера, оставляя часть до утра; и теперь «закуривал» ее не спеша… Он ведь по происхождению был украинцем, или, как мы в то время говорили, – хохлом; причем это слово произносилось в нашем краю совершенно без малейшей насмешки и обиды, так же как мы о себе говорили: «русские» ("кацапы" – не употребляли мы, даже в детстве и не слыхали этого слова)… Но об этом – после…
Затем отец также бесшумно и без разговоров уходил подкармливать и отгонять корову.
А мать заканчивала печку: топили больше соломой, дрова – потом уже – были роскошью.
Отворяла ворота в сарайчик, куры прыгали с нашестей, свиньи уже просили себе хлёбова. Мать им чего-то давала… Потом – курам… Если в этот день она пекла хлебы, то начинала возиться со вскисшим тестом…
Отец возвращался с сельского «выгона» (площади, где собирали коров) и начинал молча, по привычке, помогать матери, в чем нужно было.
А мы, дети, безмятежно спали, поэтому дела все велись тихо: " Не разбудить бы!"
Животные и куры успокаивались… Мать начинала готовить нам кушанье: либо "пышки", либо кашу; и непременно – чай, в скоромные дни – " с молоком", в "забелку": сливки «снимались» на масло, которое потом продавалось в городе, в помощь на содержание наше, т. е. детей; молоко же мы употребляли лишь «снятое» и тому были рады… Отец был доволен какой-либо кашицей пшенной или кулешом, чая он не любил, как и папирос – "слаб".
Потом он уходил в "контору": он был "конторщиком". Что он там писал? Какие счета подводил? – мы не знаем… Для матери и для нас это было "тайной", причем мать смотрела на это с некоторым уважением: единственное, в чем она признавала превосходство отца; а сама она была малограмотна: читать умела. а писала очень плохо, да и то научилась этому от наших писем из школы. Писала крупным почерком, не считаясь с красотой. Отец же писал мелко и очень красиво, за это он, собственно, и попал в "конторщики".
… А мы все спали…
Вдруг мы слышим: растворяется дверь и врывается мама… В это время, которое я описываю, мы имели уже собственный домик из трех комнат: средняя предназначалась быть "столовой", хотя мы обычно ели в кухне, направо от столовой, а налево было две спальни: женская и мужская…
Итак: врывается мать, с песнью: "Ах вы, сони, мои, сони! Сони милые мои!" Перевернутое из песни: "Ах вы, сени". Стаскивает с нас одеяла (было уже две кровати), пошлепывает по мягким местам и смеется нам. Брат Сергей – самый младший – в это время он был уже семинаристом, а я – студентом, недовольно возражает: "Мама! Оставь!". А я поднимаюсь. Матерь идет в соседнюю спальню к сестрам с тою же песней. Там протестов не полагается.
Все мы умываемся, немного молимся. И выходим из спален на балкон: он был на восток, ходом через столовую. А там уже шумит самовар; кругом чашки, сахар, молоко, пышки или что-либо иное.
Перекрестившись, мы садимся "чайпить"; так говорилось у нас везде, а не двумя словами "пить чай". Потом берем «книжки» для чтения и уходим в соседние поля: мы жили на загибе села, на краю.
А мать продолжала хлопотать: то мыла полы, то стирала белье, то сушила его, после полоскания в реке, то гладила, то опять кормила "живность", то пекла хлеба, а потом «готовые» ставила боком на полку, то уже готовила обед… Она обычно любила делать все это сама одна; не беспокоила даже наших сестер; но они ей все же помогали.
Так приближался полдень…
Мне и доселе представляется. будто каждый день было тогда солнце и – светлый радостный день.
Иногда был и дождь с грозой, но это не нарушало, а дополняло красоту дня…
К обеду мы возвращались с поля…
Стол был уже готов. Ели мы вообще – из одной "чашки", ножей и вилок не полагалось, ложки были деревянные, за столом, помолившись, молчали.
После обеда убирали, вероятно, сестры. А мать после 9-10 часовой беспрерывной работы, бросалась на чистый пол под какую-нибудь из мужских кроватей (чистота у нее была всегда отличная), брала туда подушку и почти сразу засыпала… Под кроватью – потому, что там не было мух за одеялом…
А мы опять брались за книжку для чтения…
Проспавши с час, она быстро вскакивала, и опять – за дела по хозяйству; то шла на реку, то что-нибудь шила: у ней была швейная машина; в крайнем случае, если не было иного дела, вязала привычными «спицами» чулки… И что-то думала… Мы легкомысленно не интересовались, чем были заняты ее мысли.
Подходит "полдник": так назывался 4-й час… Опять – чай… Скоро – и вечер… Куры уже на нашести… Приходит из стада корова. Мать доит ее… Немного снова подкармливает ее по меже… Восемь-девять часов… Мать снова поработала 6-7 часов после полдня, а всего – 15-17 часов в день… И ложится уже спать – после ужина… А мы – опять на гулянье.
Отец иногда посидит с нами вечером… И смотрит на звездное небо: он всегда любил это! И нас учил: "Вот эта Большая Медведица, а вот если провести почти прямую линию от чашки кастрюли вверх, то мы «наткнемся» на Северную Звезду, вокруг которой все движется. А от нее, обратно с Большой Медведицей постепенно появится Малая Медведица"… Это я и сейчас помню… Еще говорил отец о "Петровом Кресте", о "Вечерней звезде", об "Утренней зарнице"; утром, ночью показывал нам яркую кучку «Стожаров» (иногда мы спали на соломе, постеленной на земле)… И мы любовались прекрасным небом и звездами… Иногда вспоминается и красивая луна, но это почему-то помню реже.
Характерно, что отец никак не соглашался с общепринятой системой вращения земли вокруг солнца в течение года, ему это казалось, очень долго бы было. И он придумал свое объяснение: земля вертится под солнцем, как если бы какой-нибудь шарик привязали к потолку, и он внизу делал бы ежегодное движение. Я, как «ученый» сын, старался поддержать Коперника, – но безуспешно…
А мать давно уже спала… Завтра снова начинать рабочий день часа в три утра… А отцу – свой труд…
Перед смертью мама предлагала ему еще послать за доктором, а он ответил ей: "Нет, мать, не хлопочи зря: я чувствую, мне не поправиться. Пожил, потрудился, пора и на покой мне".
Оба трудились всю жизнь… Хорошие были люди.
Чернички
Их было три в наших краях, в разных селах, три-четыре человека. Так называли этих девственниц потому, что они всегда одевались подобно монахиням, в черное, иногда их именовали "вековушами", так как они век вековали незамужними. Обыкновенно они по умершим читали Псалтирь, – где их звали. В остальные дни они скрытно жили в какой-либо маленькой хате, или "келии", на огородах; как проходила их жизнь, мы не знали: вероятно, читали какое-нибудь молитвенное правило, клали земные поклоны, занимались в «свободное» время какой-либо работой.
Никогда ничего худого про них не говорили.
В храме они были первыми, уходили – последними. Стояли обычно в сторонке, сзади всех… Своей "стаиной". На молитвах – кланялись низко, кладя кресты твердо, как полагается по-уставному. Никогда не говорили и вообще были молчаливыми.
Почему они не вышли замуж, не знаю. Но я хорошо помню, что две из них были даже красивыми: одна – с удивительно белым лицом, блондинка, – хотя волоса их были укрыты черным большим платком, низко надвинутым на глаза; другая, с тонкими чертами лица, брюнетка: а вот замуж не вышли… Видно, думается мне, не пожелали замужества по тем же религиозным убеждениям, которые иных направляют в монастыри. Только здесь было свободнее, чем при послушании в обители.
Про святость их тоже не говорили люди, хотя относились к ним с почтением… Народ наш был разборчив в употреблении слова "святой", – вопреки сектантам.
А третья, известная мне "слепая Даша", была удивительным человеком. Слепая от рождения – у ней в больших глазах белки были без зрачков – она как-то научилась по слуху Псалтири: все псалмы и междопсалмия она знала твердо наизусть. 150 псалмов – это не легко запомнить, да еще в порядке их! Довольно полная, с округлым лицом, с расширенными глазами – как это делаем мы, зрячие, когда прислушиваемся к чему-либо, с рябинками на лице, всегда довольная, даже ласково-улыбающаяся при разговоре… Немыслимо было даже подумать, чтобы она кого-либо осуждала! Она особенно твердо крестилась, вдавливая персты в лоб, живот и плечи.
Свой крест слепоты Даша несла совершенно безропотно. И слепота ей, вероятно, была во-спасение. Да и посторонние, глядя на нее, легче переносили скорби. А я, вспоминая сейчас о ней, поучаюсь.
Примечательно, что эти чернички никого не учили, не давали советов. И – Боже сохрани – не обличали, не судили; учить – это дело батюшки! К священству всегда относились со смирением, с почтением. А батюшка смотрел на них спокойно, точно не замечал их, будто хранить лишь девство – такое простое и легкое дело! А ведь это явление – замечательное! И стоило бы заинтересоваться им! Но кругом были подобные им – религиозные, смиренные, целомудренные – только – в браке: а это – тоже подвиг. Дух же был один: христианский, православный, потому, вероятно, и не дивились черничкам.
Кстати: брат у "чернички"– блондинки, Семен Иванович, – бывший садоводом у помещиков Ч., живший версты за полторы от своего дома, – тоже был одиноким, холостым. У него была широкая, чистая, бело-желтая борода. Он обладал мягким тенором, и всегда пел в хоре. Видно, в этой семье была почему-то общая наклонность к девству и к церкви. Спокойный. Относились к нему с уважением.
Что с ним случилось после – не знаю…
«Жили-были»
Три кладбища
В нашем селе Софьинке было три кладбища: одно – барское, внутри, в церковной ограде; другое – для «дворовых» господских, за оградой; и третье, за версту от храма – крестьянское. На нем осталась мельница без крыльев, низ был каменный или кирпичный, – потому и уцелел; а верх сорвал когда-то ветер. Вот о них я и написал свои думы в стихах.
Церковь была на взгорье, а мельница – еще выше: издалека ее видно было… Около церкви – барский дом: они и храм выстроили. Внизу, по реке, деревни…
Стеною низкой огражденный
На взгорье белый храм стоит.
За ним, кленами осененный,
Господ старинный род лежит.
Кресты – из мрамора белеют…
Лампадки тихо здесь горят…
На плитах надписи темнеют…
Цветы кругом могил пестрят.А вот, канавой окаймленный –
Чтоб скот сюда не забродил, –
Ряд слуг, всей жизнью усмиренный,
И здесь, вблизи господ, почил.
Могилы – без имен… Лампадок
Уж нет. Из дерева – кресты.
Но кто-то тут блюдет порядок…
Кругом – акации кусты.А вот далеко на кургане,
Без крыльев мельница торчит.
За ней на кладбище крестьяне
Нашли покой. Все тихо спит.
Вокруг – поля. В траве – могилы…
Кой-где кресты. А то – и кол.
Канавы нет… теленок хилый…
Одна ветла… весь вид здесь гол…Вернусь назад… Уютно, мило
В тени, за алтарем… Но вот:
«Что – там?» Простит Господь, что было!
Да даст блаженный им живот.
Когда ж к слугам зайдешь случайно,
Спокойно… Мало их… Как мог,
Безвестный род нес крест свой тайно…
Но знает их Всеведец Бог…О третьем кладбище, читатель,
Я расскажу, что видел сам…
Была засуха: "Знать, Создатель
Кару послал во гневе нам…
А что бы, – просят, – нам всем миром
С молебном завтра по полям?
Грехи простит Господь нам, сирым!
Скотина стонет… Мор и нам!"Благая мысль! Вот и прекрасно!"
«И ты уж походи, попой!» –
Меня зовут, «Ну что ж? Согласен»
Ах, Русь моя! Народ простой!
Наутро крестный ход сбирают:
Берут хоругви мужики,
Смиренно бабы покладают
Под образами ручники.И радостный трезвон раздался…
Запели мы…Кладут кресты…
И дух мой верой отозвался:
«Не можешь не услышать Ты!»
На кладбище остановились,
Пропели кратко парастас,
За всех усопших помолились:
Мы здесь – за них, они – за нас.Дьячок в подряснике, с косой –
Он крепостное время знал, –
Подперши голову рукой,
Задумчиво мне так сказал:
"Гляжу на это поколенье:
Чай, сколько здесь святых лежит", –
«Каких святых?» – в недоуменье
Прошу его мне разъяснить."Да как же?! В прежнюю неволю
Легко ли им пришлось страдать?
Тяжелую терпели долю:
Один лишь Бог мог силу дать!"
Молчим… К родным душой умильной
Свернули бабы со слезой…
А мы уж пели в поле пыльном:
«Даждь дождь, Христе, земле сухой»Те – там, мы – здесь весь день молились…
Святая Русь! С тобой бог жил…
А к вечеру уж тучи вились…
И ночью жданный дождь полил…
Так было прежде, Русь родная:
Ты верила… А что теперь?…
Умом давно тебя не знаю,
А сердце говорит мне: «Верь!»
М.В.
Стихи написаны в Нью-Йорке около 1937 года
«Золотко»
Кстати припомню об одной женщине… О ней бы следовало написать целое житие… Не ценим мы людей, как должно бы.
Могу припомнить кое-что о ней.
Молодою девушкой захотела она уйти в монастырь. Мать знала об этом намерении дочери и стала сама подготавливать ее к будущей жизни. Как? – прежде я знал. Теперь совершенно забыл.
Редкая мать! Нередко они идут наперекор.
Впрочем, в православном мире простые люди охотно идут навстречу подобным желаниям.
Приняли девушку… И чуть ли не с самого первого начала назначили ей «послушание» – шитьевое…
А главное – в том, что она всю жизнь была ласкова: «Золотко» – это любимое ее выражение! И все-то у нее – "золотко"…
Она и сейчас еще живет: лет 75 ей… И работает.
К этому можно прибавить другое послушание ее: она кормит курочек и голубей, что так идет к ее ласковости. Если кто-нибудь подарит ей деньги за работу, она тотчас накупит на это гороху, зерна, – или еще чего-нибудь – для курочек и голубей… Заболела как-то одна курица, и она всю зиму держала ее в своей келии.
Спит она – сидя, потому что у нее грудная жаба. Но никогда не жалуется на это, даже никому не говорит.
Никогда ни с кем не спорит. А чтобы – ссориться – об этом даже думать о ней нельзя! За долгую монашескую жизнь она несомненно приобрела большой опыт, но никогда никого не учит: считает себя для этого недостойной…
Узнал теперь, что мать ее готовила к монашеству так: в семье ели и мясо, а ей готовили постное, построили ей сзади двора маленькую келию, где она и жила, если же приходили гости к ним, то мать непременно отсылала ее в келию. А потом сама отвезла в монастырь.
О другом – о молитве, чистоте и смирении – и говорить не стоит: это само собою разумеется…
Святая!
Молитвами ее помилуй нас, Господи!
Зовут ее Евгения!
Три Нины
Первая была дочь высокого чиновника. Лет с 16 она хотела поступить в монастырь, но родители решительно воспротивились этому. У нее была тетка, бывшая замужем за лесничим. Иногда Нина приезжала туда, но скоро исчезала в лесу. Стали искать ее и находили молящейся… Надеясь отучить ее от этого намерения, родители отправили ее учиться на доктора за границу (кажется, в Париж). Она вышла оттуда медичкой, но внутри осталась "монашкой", замуж выходить никак не хотела. Отец помер. На ее попечении осталась старушка мать и взяла с нее обет – не поступать в монастырь. На ее же заботе осталась и тетка, муж которой (лесничий) тоже скончался.
Из нее вышел прекрасный доктор, знающий свое дело, всегда готовый для больных, полный бессребренник. Ею все дорожили.
Я видел ее уже старушкой, лет более 50 с сединой. Мать и тетка продолжали, слава Богу, жить; я их тоже видел. И странно мне было наблюдать, как мать ее обращалась с ней, как с девочкой, хотя ей тогда было уже на шестой десяток. Тетка лежала в постели безнадежно больной, племянница ухаживала за ней. Матери шел к концу восьмой десяток: крепкая была, высокая ростом. Нина по-прежнему была безответной послушницей.
Умирала глубокая, но одинокая безродная старушка. Была ночь. Все, кто был здесь, заснули. И Нина одна приняла душу ее, ухаживая за ней до последней минуты.
Померла и тетка… Потом скончалась и мать…
И она исполнила свое желание: тотчас ушла в монастырь, где ее давным-давно знали и любили. Но она была уже сама старушкой…
Вот и все.
Но кто может рассказать самое главное: про ее внутреннюю жизнь, про тайные молитвы, про ее чистоту и смирение, про веру? Она всегда скрывала это. Припоминается лишь рассказ мне о том, что не раз видели ее ядущей черный хлеб, – и тот с плесенью. А о тайном посте говорило очень худое ее тело… Теперь она жива еще… И по-прежнему лечит и ухаживает за сестрами монастыря, как врач.
Конечно, исполняет и другие послушания, когда свободна, соединяя в себе Марфу и Марию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Отец, нимало не возражая, медленно поднимается с полу и, по обычаю, раза два-три перекрестится, помахивая рукой по груди… И закуривает. Он не любил ни папирос, ни «турецкого» табаку, считая их слишком слабыми; "махорка", «полукрупка» – вот это настоящий табак! Обычно он скручивал папироску еще с вечера, оставляя часть до утра; и теперь «закуривал» ее не спеша… Он ведь по происхождению был украинцем, или, как мы в то время говорили, – хохлом; причем это слово произносилось в нашем краю совершенно без малейшей насмешки и обиды, так же как мы о себе говорили: «русские» ("кацапы" – не употребляли мы, даже в детстве и не слыхали этого слова)… Но об этом – после…
Затем отец также бесшумно и без разговоров уходил подкармливать и отгонять корову.
А мать заканчивала печку: топили больше соломой, дрова – потом уже – были роскошью.
Отворяла ворота в сарайчик, куры прыгали с нашестей, свиньи уже просили себе хлёбова. Мать им чего-то давала… Потом – курам… Если в этот день она пекла хлебы, то начинала возиться со вскисшим тестом…
Отец возвращался с сельского «выгона» (площади, где собирали коров) и начинал молча, по привычке, помогать матери, в чем нужно было.
А мы, дети, безмятежно спали, поэтому дела все велись тихо: " Не разбудить бы!"
Животные и куры успокаивались… Мать начинала готовить нам кушанье: либо "пышки", либо кашу; и непременно – чай, в скоромные дни – " с молоком", в "забелку": сливки «снимались» на масло, которое потом продавалось в городе, в помощь на содержание наше, т. е. детей; молоко же мы употребляли лишь «снятое» и тому были рады… Отец был доволен какой-либо кашицей пшенной или кулешом, чая он не любил, как и папирос – "слаб".
Потом он уходил в "контору": он был "конторщиком". Что он там писал? Какие счета подводил? – мы не знаем… Для матери и для нас это было "тайной", причем мать смотрела на это с некоторым уважением: единственное, в чем она признавала превосходство отца; а сама она была малограмотна: читать умела. а писала очень плохо, да и то научилась этому от наших писем из школы. Писала крупным почерком, не считаясь с красотой. Отец же писал мелко и очень красиво, за это он, собственно, и попал в "конторщики".
… А мы все спали…
Вдруг мы слышим: растворяется дверь и врывается мама… В это время, которое я описываю, мы имели уже собственный домик из трех комнат: средняя предназначалась быть "столовой", хотя мы обычно ели в кухне, направо от столовой, а налево было две спальни: женская и мужская…
Итак: врывается мать, с песнью: "Ах вы, сони, мои, сони! Сони милые мои!" Перевернутое из песни: "Ах вы, сени". Стаскивает с нас одеяла (было уже две кровати), пошлепывает по мягким местам и смеется нам. Брат Сергей – самый младший – в это время он был уже семинаристом, а я – студентом, недовольно возражает: "Мама! Оставь!". А я поднимаюсь. Матерь идет в соседнюю спальню к сестрам с тою же песней. Там протестов не полагается.
Все мы умываемся, немного молимся. И выходим из спален на балкон: он был на восток, ходом через столовую. А там уже шумит самовар; кругом чашки, сахар, молоко, пышки или что-либо иное.
Перекрестившись, мы садимся "чайпить"; так говорилось у нас везде, а не двумя словами "пить чай". Потом берем «книжки» для чтения и уходим в соседние поля: мы жили на загибе села, на краю.
А мать продолжала хлопотать: то мыла полы, то стирала белье, то сушила его, после полоскания в реке, то гладила, то опять кормила "живность", то пекла хлеба, а потом «готовые» ставила боком на полку, то уже готовила обед… Она обычно любила делать все это сама одна; не беспокоила даже наших сестер; но они ей все же помогали.
Так приближался полдень…
Мне и доселе представляется. будто каждый день было тогда солнце и – светлый радостный день.
Иногда был и дождь с грозой, но это не нарушало, а дополняло красоту дня…
К обеду мы возвращались с поля…
Стол был уже готов. Ели мы вообще – из одной "чашки", ножей и вилок не полагалось, ложки были деревянные, за столом, помолившись, молчали.
После обеда убирали, вероятно, сестры. А мать после 9-10 часовой беспрерывной работы, бросалась на чистый пол под какую-нибудь из мужских кроватей (чистота у нее была всегда отличная), брала туда подушку и почти сразу засыпала… Под кроватью – потому, что там не было мух за одеялом…
А мы опять брались за книжку для чтения…
Проспавши с час, она быстро вскакивала, и опять – за дела по хозяйству; то шла на реку, то что-нибудь шила: у ней была швейная машина; в крайнем случае, если не было иного дела, вязала привычными «спицами» чулки… И что-то думала… Мы легкомысленно не интересовались, чем были заняты ее мысли.
Подходит "полдник": так назывался 4-й час… Опять – чай… Скоро – и вечер… Куры уже на нашести… Приходит из стада корова. Мать доит ее… Немного снова подкармливает ее по меже… Восемь-девять часов… Мать снова поработала 6-7 часов после полдня, а всего – 15-17 часов в день… И ложится уже спать – после ужина… А мы – опять на гулянье.
Отец иногда посидит с нами вечером… И смотрит на звездное небо: он всегда любил это! И нас учил: "Вот эта Большая Медведица, а вот если провести почти прямую линию от чашки кастрюли вверх, то мы «наткнемся» на Северную Звезду, вокруг которой все движется. А от нее, обратно с Большой Медведицей постепенно появится Малая Медведица"… Это я и сейчас помню… Еще говорил отец о "Петровом Кресте", о "Вечерней звезде", об "Утренней зарнице"; утром, ночью показывал нам яркую кучку «Стожаров» (иногда мы спали на соломе, постеленной на земле)… И мы любовались прекрасным небом и звездами… Иногда вспоминается и красивая луна, но это почему-то помню реже.
Характерно, что отец никак не соглашался с общепринятой системой вращения земли вокруг солнца в течение года, ему это казалось, очень долго бы было. И он придумал свое объяснение: земля вертится под солнцем, как если бы какой-нибудь шарик привязали к потолку, и он внизу делал бы ежегодное движение. Я, как «ученый» сын, старался поддержать Коперника, – но безуспешно…
А мать давно уже спала… Завтра снова начинать рабочий день часа в три утра… А отцу – свой труд…
Перед смертью мама предлагала ему еще послать за доктором, а он ответил ей: "Нет, мать, не хлопочи зря: я чувствую, мне не поправиться. Пожил, потрудился, пора и на покой мне".
Оба трудились всю жизнь… Хорошие были люди.
Чернички
Их было три в наших краях, в разных селах, три-четыре человека. Так называли этих девственниц потому, что они всегда одевались подобно монахиням, в черное, иногда их именовали "вековушами", так как они век вековали незамужними. Обыкновенно они по умершим читали Псалтирь, – где их звали. В остальные дни они скрытно жили в какой-либо маленькой хате, или "келии", на огородах; как проходила их жизнь, мы не знали: вероятно, читали какое-нибудь молитвенное правило, клали земные поклоны, занимались в «свободное» время какой-либо работой.
Никогда ничего худого про них не говорили.
В храме они были первыми, уходили – последними. Стояли обычно в сторонке, сзади всех… Своей "стаиной". На молитвах – кланялись низко, кладя кресты твердо, как полагается по-уставному. Никогда не говорили и вообще были молчаливыми.
Почему они не вышли замуж, не знаю. Но я хорошо помню, что две из них были даже красивыми: одна – с удивительно белым лицом, блондинка, – хотя волоса их были укрыты черным большим платком, низко надвинутым на глаза; другая, с тонкими чертами лица, брюнетка: а вот замуж не вышли… Видно, думается мне, не пожелали замужества по тем же религиозным убеждениям, которые иных направляют в монастыри. Только здесь было свободнее, чем при послушании в обители.
Про святость их тоже не говорили люди, хотя относились к ним с почтением… Народ наш был разборчив в употреблении слова "святой", – вопреки сектантам.
А третья, известная мне "слепая Даша", была удивительным человеком. Слепая от рождения – у ней в больших глазах белки были без зрачков – она как-то научилась по слуху Псалтири: все псалмы и междопсалмия она знала твердо наизусть. 150 псалмов – это не легко запомнить, да еще в порядке их! Довольно полная, с округлым лицом, с расширенными глазами – как это делаем мы, зрячие, когда прислушиваемся к чему-либо, с рябинками на лице, всегда довольная, даже ласково-улыбающаяся при разговоре… Немыслимо было даже подумать, чтобы она кого-либо осуждала! Она особенно твердо крестилась, вдавливая персты в лоб, живот и плечи.
Свой крест слепоты Даша несла совершенно безропотно. И слепота ей, вероятно, была во-спасение. Да и посторонние, глядя на нее, легче переносили скорби. А я, вспоминая сейчас о ней, поучаюсь.
Примечательно, что эти чернички никого не учили, не давали советов. И – Боже сохрани – не обличали, не судили; учить – это дело батюшки! К священству всегда относились со смирением, с почтением. А батюшка смотрел на них спокойно, точно не замечал их, будто хранить лишь девство – такое простое и легкое дело! А ведь это явление – замечательное! И стоило бы заинтересоваться им! Но кругом были подобные им – религиозные, смиренные, целомудренные – только – в браке: а это – тоже подвиг. Дух же был один: христианский, православный, потому, вероятно, и не дивились черничкам.
Кстати: брат у "чернички"– блондинки, Семен Иванович, – бывший садоводом у помещиков Ч., живший версты за полторы от своего дома, – тоже был одиноким, холостым. У него была широкая, чистая, бело-желтая борода. Он обладал мягким тенором, и всегда пел в хоре. Видно, в этой семье была почему-то общая наклонность к девству и к церкви. Спокойный. Относились к нему с уважением.
Что с ним случилось после – не знаю…
«Жили-были»
Три кладбища
В нашем селе Софьинке было три кладбища: одно – барское, внутри, в церковной ограде; другое – для «дворовых» господских, за оградой; и третье, за версту от храма – крестьянское. На нем осталась мельница без крыльев, низ был каменный или кирпичный, – потому и уцелел; а верх сорвал когда-то ветер. Вот о них я и написал свои думы в стихах.
Церковь была на взгорье, а мельница – еще выше: издалека ее видно было… Около церкви – барский дом: они и храм выстроили. Внизу, по реке, деревни…
Стеною низкой огражденный
На взгорье белый храм стоит.
За ним, кленами осененный,
Господ старинный род лежит.
Кресты – из мрамора белеют…
Лампадки тихо здесь горят…
На плитах надписи темнеют…
Цветы кругом могил пестрят.А вот, канавой окаймленный –
Чтоб скот сюда не забродил, –
Ряд слуг, всей жизнью усмиренный,
И здесь, вблизи господ, почил.
Могилы – без имен… Лампадок
Уж нет. Из дерева – кресты.
Но кто-то тут блюдет порядок…
Кругом – акации кусты.А вот далеко на кургане,
Без крыльев мельница торчит.
За ней на кладбище крестьяне
Нашли покой. Все тихо спит.
Вокруг – поля. В траве – могилы…
Кой-где кресты. А то – и кол.
Канавы нет… теленок хилый…
Одна ветла… весь вид здесь гол…Вернусь назад… Уютно, мило
В тени, за алтарем… Но вот:
«Что – там?» Простит Господь, что было!
Да даст блаженный им живот.
Когда ж к слугам зайдешь случайно,
Спокойно… Мало их… Как мог,
Безвестный род нес крест свой тайно…
Но знает их Всеведец Бог…О третьем кладбище, читатель,
Я расскажу, что видел сам…
Была засуха: "Знать, Создатель
Кару послал во гневе нам…
А что бы, – просят, – нам всем миром
С молебном завтра по полям?
Грехи простит Господь нам, сирым!
Скотина стонет… Мор и нам!"Благая мысль! Вот и прекрасно!"
«И ты уж походи, попой!» –
Меня зовут, «Ну что ж? Согласен»
Ах, Русь моя! Народ простой!
Наутро крестный ход сбирают:
Берут хоругви мужики,
Смиренно бабы покладают
Под образами ручники.И радостный трезвон раздался…
Запели мы…Кладут кресты…
И дух мой верой отозвался:
«Не можешь не услышать Ты!»
На кладбище остановились,
Пропели кратко парастас,
За всех усопших помолились:
Мы здесь – за них, они – за нас.Дьячок в подряснике, с косой –
Он крепостное время знал, –
Подперши голову рукой,
Задумчиво мне так сказал:
"Гляжу на это поколенье:
Чай, сколько здесь святых лежит", –
«Каких святых?» – в недоуменье
Прошу его мне разъяснить."Да как же?! В прежнюю неволю
Легко ли им пришлось страдать?
Тяжелую терпели долю:
Один лишь Бог мог силу дать!"
Молчим… К родным душой умильной
Свернули бабы со слезой…
А мы уж пели в поле пыльном:
«Даждь дождь, Христе, земле сухой»Те – там, мы – здесь весь день молились…
Святая Русь! С тобой бог жил…
А к вечеру уж тучи вились…
И ночью жданный дождь полил…
Так было прежде, Русь родная:
Ты верила… А что теперь?…
Умом давно тебя не знаю,
А сердце говорит мне: «Верь!»
М.В.
Стихи написаны в Нью-Йорке около 1937 года
«Золотко»
Кстати припомню об одной женщине… О ней бы следовало написать целое житие… Не ценим мы людей, как должно бы.
Могу припомнить кое-что о ней.
Молодою девушкой захотела она уйти в монастырь. Мать знала об этом намерении дочери и стала сама подготавливать ее к будущей жизни. Как? – прежде я знал. Теперь совершенно забыл.
Редкая мать! Нередко они идут наперекор.
Впрочем, в православном мире простые люди охотно идут навстречу подобным желаниям.
Приняли девушку… И чуть ли не с самого первого начала назначили ей «послушание» – шитьевое…
А главное – в том, что она всю жизнь была ласкова: «Золотко» – это любимое ее выражение! И все-то у нее – "золотко"…
Она и сейчас еще живет: лет 75 ей… И работает.
К этому можно прибавить другое послушание ее: она кормит курочек и голубей, что так идет к ее ласковости. Если кто-нибудь подарит ей деньги за работу, она тотчас накупит на это гороху, зерна, – или еще чего-нибудь – для курочек и голубей… Заболела как-то одна курица, и она всю зиму держала ее в своей келии.
Спит она – сидя, потому что у нее грудная жаба. Но никогда не жалуется на это, даже никому не говорит.
Никогда ни с кем не спорит. А чтобы – ссориться – об этом даже думать о ней нельзя! За долгую монашескую жизнь она несомненно приобрела большой опыт, но никогда никого не учит: считает себя для этого недостойной…
Узнал теперь, что мать ее готовила к монашеству так: в семье ели и мясо, а ей готовили постное, построили ей сзади двора маленькую келию, где она и жила, если же приходили гости к ним, то мать непременно отсылала ее в келию. А потом сама отвезла в монастырь.
О другом – о молитве, чистоте и смирении – и говорить не стоит: это само собою разумеется…
Святая!
Молитвами ее помилуй нас, Господи!
Зовут ее Евгения!
Три Нины
Первая была дочь высокого чиновника. Лет с 16 она хотела поступить в монастырь, но родители решительно воспротивились этому. У нее была тетка, бывшая замужем за лесничим. Иногда Нина приезжала туда, но скоро исчезала в лесу. Стали искать ее и находили молящейся… Надеясь отучить ее от этого намерения, родители отправили ее учиться на доктора за границу (кажется, в Париж). Она вышла оттуда медичкой, но внутри осталась "монашкой", замуж выходить никак не хотела. Отец помер. На ее попечении осталась старушка мать и взяла с нее обет – не поступать в монастырь. На ее же заботе осталась и тетка, муж которой (лесничий) тоже скончался.
Из нее вышел прекрасный доктор, знающий свое дело, всегда готовый для больных, полный бессребренник. Ею все дорожили.
Я видел ее уже старушкой, лет более 50 с сединой. Мать и тетка продолжали, слава Богу, жить; я их тоже видел. И странно мне было наблюдать, как мать ее обращалась с ней, как с девочкой, хотя ей тогда было уже на шестой десяток. Тетка лежала в постели безнадежно больной, племянница ухаживала за ней. Матери шел к концу восьмой десяток: крепкая была, высокая ростом. Нина по-прежнему была безответной послушницей.
Умирала глубокая, но одинокая безродная старушка. Была ночь. Все, кто был здесь, заснули. И Нина одна приняла душу ее, ухаживая за ней до последней минуты.
Померла и тетка… Потом скончалась и мать…
И она исполнила свое желание: тотчас ушла в монастырь, где ее давным-давно знали и любили. Но она была уже сама старушкой…
Вот и все.
Но кто может рассказать самое главное: про ее внутреннюю жизнь, про тайные молитвы, про ее чистоту и смирение, про веру? Она всегда скрывала это. Припоминается лишь рассказ мне о том, что не раз видели ее ядущей черный хлеб, – и тот с плесенью. А о тайном посте говорило очень худое ее тело… Теперь она жива еще… И по-прежнему лечит и ухаживает за сестрами монастыря, как врач.
Конечно, исполняет и другие послушания, когда свободна, соединяя в себе Марфу и Марию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12