Самыми красивыми из рыбок были маленькие рыбы-бабочки и королевские рыбы-ангелы.
В молодости это чудо природы сочно-синее с похожим на мишень рисунком из тонких белых и черных колец на боку. Потом ангел становится желтым с синими, черными и белыми узорами. Одна такая рыбешка у северного конца рифа нашла оброненное кем-то зеркальце и целыми днями исполняла воинственный территориальный танец перед своим отражением, пока я не забрал игрушку, заметив, что ангел худеет на глазах.
После работы я иногда успевал еще разок нырнуть, чтобы посмотреть ночную фауну.
В это время на рифе появлялись крылатки — похожие на огромные астры создания с рисунком из бордовых, фиолетовых, розовых и белых полос. Этих рыбок ужасно хочется поймать, но их шикарные плавники увенчаны ядовитыми колючками. Один раз, когда я закончил работу в четыре утра и решил окунуться, потому что ехать в город уже не было смысла, мне встретился фотоблефарон — рыбка размером с березовый листок, у которой под глазами по яркому фонарику, причем специальные шторки позволяют ре гулировать яркость.
В поисках красивых раковин я иногда заплывал дальше к северу, там в рифе был просвет — в этом месте открывалось вади, из которого когда-то вытек поток смертельной для кораллов пресной воды. Просвет густо зарос водорослями, в которых жили крошечные осьминожки-аргонавты. У самца аргонавта есть специальное щупальце, которое весной отрывается и уплывает на поиски самки, зажав кончиком мешочек со спермой. У самки два щупальца заканчиваются плоскими лопастями, с помощью которых она строит необыкновенной красоты раковину, словно состоящую из папиросной бумаги или тончайшего фарфора. После встречи со щупальцем-спермоносцем самка заполняет раковину яйцами и караулит до выхода малюток-аргонавтиков.
В течение всего времени работы в «Принцессе» я наблюдал за тремя самками, у которых были раковины с яйцами, и дождался-таки своего часа: облачко осьминожек размером с булавочную головку расплылось вокруг, и я смог забрать пустую раковинку.
Поныряв на рифе, я напоследок совершал дальний заплыв в море, и один раз меня выловил пограничный сторожевик.
— Документы? — спросили погранцы, хотя видели, что на мне нет ничего, кроме плавок.
— Нету.
— Поехали разбираться.
— Вы что, мне на работу через полчаса.
— Ничем не можем помочь.
Вдруг один из моряков закричал:
— Стоп, парни, я его знаю! Это ты водил такую клевую телку на Платформу?
— Ну, я, а что?
— Это свой, парни. — И меня отпустили с почетом.
Не прошло и двух недель, как я знал в лицо всех крупных рыб рифа и даже некоторых морских ежей. Работать снова стало скучно. В Израиле уже несколько месяцев продолжалась забастовка университетских преподавателей, и наступил момент, когда стало ясно, что всем студентам придется остаться на второй год.
Сотни их рванули в Эйлат на заработки. Теперь в ресторане, кроме нас с Димой, все были израильтяне. До сих пор я вполне обходился английским языком, а тут вдруг оказался в чисто ивритоязычной среде. Хотя к тому времени я мог составлять несложные фразы и кое-что понимать, но предпочел делать вид, что не знаю ни слова — так было удобнее. Говорить нам было, в общем, не о чем. В России как-то привыкаешь, что еврейская физиономия — обязательно признак если не ума, то хотя бы неординарности. А здесь с хорошими жидовскими мордашками расхаживали совершенно заурядные личности.
С тоской смотрел я на куртинки ковыля, покрывавшие склон горы, угол которой сквозь окно заходил прямо в зал ресторана. Больше всего мне не хватало вылазок на природу. Все чаще передо мной внезапно, как глюки, возникали картинки северной весны, особенно мой любимый Дальний Восток: серые волны, засыпанный сухим деревом галечный берег, синие сопки и холодный, сочащийся влагой ветер с океана… Медитируя на ходу и напевая увертюру к «Севильскому цирюльнику», бегал я от одного столика к другому, путая заказы и забирая тарелки с только начатой едой вместо пустых.
С Анечкой встречаться теперь было некогда: если и выдавался свободный день, я тратил его на вылазку в Тель-Авив для очередного раунда войны с бюрократией из-за паспорта. Но зато мы как-то незаметно подружились с Эти.
Эти была из йеменских евреев — общины, больше тысячи лет жившей в горах Южной Аравии в полной изоляции. Среди них попадаются типажи совершенно сказочной красоты, а Эти была одной из лучших: роскошные волосы в мелких завитках, огромные черные глаза, бархатистые, как южная ночь, мохнатые ресницы, тонкие брови дугой… Росточка она была небольшого, но со стройными ножками и тонкой талией, только попочка чуть-чуть тяжеловата. Девушка казалась гурией из «Тысячи и одной ночи», но при этом прекрасно владела английским и была довольно остроумной.
За год до нашей встречи Эти победила на конкурсе «Мисс Эйлат», и теперь считалась невестой сына мэра. Она работала через день (ее обязанности заключались в том, чтобы сидеть у входа в ресторан и встречать гостей обворожительной улыбкой), и парень обязательно заезжал за ней на черном «ягуаре». Йеменские евреи — патриархальная публика, так что до свадьбы девчонка не могла даже целоваться с женихом. А темперамент у нее был южный, и не удивительно, что мой к ней интерес оказался взаимным. К тому же я дал ей понять, что согласен на отношения, не распространяющиеся за рамки рабочего дня.
Проблема была в том, что заниматьтся любовью нам было негде. В первый раз я сводил ее в вади за страусовой фермой, но там ей явно не понравилось. Внутри отеля в каждом помещении, включая номера (что незаконно), стояли потайные телекамеры, и охрана могла видеть, где что происходит.
Улучшив момент, я заглянул под крышку одной камеры и попытался разобраться, как она устроена. Потом нашел резервный номер, дверь которого забыли запереть, и быстро отключил у стоявшей там камеры воспринимающее устройство. Теперь она всегда передавала последнюю из запечатленных картинок — пустую комнату. И через день двухчасовой обеденный перерыв был в нашем с Эти распоряжении.
Никогда в жизни не видел такой заводной девчонки, как моя маленькая Эти.
Достаточно было поцеловать ее в любое место между подбородком и коленками, провести ладонью по спинке или просто дотронуться кончиком языка до мочки уха, как она начинала чаще дышать и норовила прижаться ко мне всем телом. Когда мы забегали в заветный номер и закрывали дверь ножкой стула, я иногда пытался чуть помучить ее — не раздевать сразу, а просто обнять и подразнить, потеревшись животами. Но как только наши джинсы разок-другой цеплялись застежками, Эти не выдерживала и с легким стоном принималась срывать с меня одежду. Тогда я быстро раздевал ее, клал на кровать и впивался в губы горячим поцелуем. Мне приходилось почти непрерывно целовать ее все два часа, чтобы она не могла кричать.
Первые несколько дней мне никак не удавалось отделаться от ощущения, что я трахаю какой-то библейский персонаж, но потом я привык к экзотической внешности Эти и получал от общения с ней несказанное удовольствие. К тому же традиционное воспитание никак не отразилось на ее раскованности: делая минетик или приглашая меня в туалет (иногда мы не могли дождаться обеда и заскакивали на минутку в уборную, чтобы, закрыв рубашкой объектив камеры, торопливо и страстно трахнуться) она ни капельки не смущалась.
Бедной Анечке я теперь мог уделять совсем мало внимания. Мы встречались от силы раз в неделю, и за эти несколько часов я, как ни старался, не мог в достаточной степени насытить любовью ее молоденькое и горячее тело. Правда, я обнаружил, что если щекотать ей языком вишенку, одновременно одним пальцем поглаживая отверстие попки, а другим массируя изнутри норку, то она бурно кончает раз за разом с интервалом в минуту-две. Пользуясь этим недостойным методом, я мог всего за час довести ее до такого изнеможения, что она лежала пластом, лишь мелко вздрагивая и еле слышно постанывая. Но на неделю такой разрядки ей все равно не хватало.
Вскоре мне доложили, что снова видели ее с Левой. Ну, ничего не поделаешь. Я бы на ее месте не стал встречаться с парнем, который нанял двух урок,чтобы ей изрезали бритвой лицо, но у Ани, как потом выяснилось, были свои планы.
Однажды утром ко мне подбежал Ари, наш надсмотрщик.
— Тебя к телефону, — закричал он в волнении, — сам мистер Прикс! Я тут работаю два года, но ни разу не имел чести разговаривать с самим мистером Приксом!
— Владимир? — раздался в трубке тонкий голос, явно принадлежавший хитрой старой лисе. — Мне только что звонили из Управления Охраны Природы и просили, чтобы мой шофер срочно отвез вас в Хай-Бар.
Я вскочил в его блестящий, как мокрая канализационная труба, восьмидверный «Монтгомери-800», и мы с включенной сиреной помчались на север. В Хай-Баре меня встретил Рони Малка.
— Хорошо, что ты приехал, Вови, — сказал он. — У африканской ослицы трудные роды, Тони Ринг отказался делать операцию, а Бени говорит, что займется ей, только если ты будешь ассистировать.
Ослица с потерянным видом бродила по саванне, из-под хвоста у нее торчало копытце жеребенка. На песке позади оставалась мокрая дорожка из крови и зеленых околоплодных вод. Мы окружили ее, набросили на шею лассо, а на голову конскую уздечку, связали передние ноги и притащили инструмент.
— Боюсь, придется делать кесарево, — сказал Беня. — Ну-ка, давай ощупаем живот.
Мы положили с двух сторон ладони на брюхо ослицы, но тут она поднатужилась, и жеребенок в долю секунды высунулся больше, чем наполовину. Мы изо всех сил повисли на ней и еле успели заставить лечь, чтобы он не упал с высоты ее роста.
Малыш вывалился на песок и чихнул. Ослица вскочила, едва позволив нам снять уздечку и обрезать путы на ногах, повернулась и принялась его вылизывать, не обращая на нас никакого внимания.
— Вот, что значит настоящие специалисты, — восхищенно произнес Рони Малка, наблюдая, как осленок пытается встать на ножки. — Одно прикосновение, и все…
Шофер мистера Прикса был несказанно удивлен, когда всего через час я вернулся в совершенно пьяном виде, на ходу досасывая шампанское из горлышка бутылки, которую мне дали с собой. Он отвез меня на работу, и не знаю, как я ухитрился за остаток дня никого не облить супом, пока порхал с подносами между столами. Меня никто не осмелился ни о чем спросить, а русские медведи сами болтать не любят.
Наутро я обнаружил, что мой статус изменился. Собственно, меня и раньше уважали.
Первые несколько дней на новом месте я всегда хорошо работаю. Потом перестаю, но сложившуюся репутацию уже не изменить. Теперь же начальство прониклось ко мне таким почтением, что взамен быстро сбежавших израильтян взяло двух русских студентов.
К тому времени я уже был «старослужащим» и захватил самое теплое место
— при соковыжималке. Все наши клиенты очень любили свежий апельсиновый сок, но для получения одного стакана надо пропустить через соковыжималку пять-шесть апельсинов — это довольно долго. Поэтому ко мне всегда выстраивалась очередь, и все официанты в ней готовы были вцепиться друг другу в глотку — ведь только тот, кто принесет сок быстро, мог рассчитывать на типы. Тем, кто был мне симпатичен или выказывал должное почтение, я наливал сок из резервного кувшина, стоявшего под прилавком, а тем, кто пытался спорить, разбавлял его водой или консервированным соком — и то и другое сразу портило вкус. Довольно значительное количество драгоценного напитка я потихоньку выпивал сам — когда еще будет такая халява! А процент с типов был мне отныне обеспечен без всяких усилий с моей стороны.
Все шло хорошо. В отеле начался фестиваль классической музыки, и мы работали под Бетховена и Моцарта. Я приучился дремать прямо в процессе обработки апельсинов и даже стал немного высыпаться. Но на носу была пасха, и начальство набрало еще людей, в том числе одного русского. Представьте себе мое удивление, когда им оказался Алеша Подковкин по кличке «Есенин» — рязанский парень, с которым я когда-то работал в Каракалинском серпентарии, в Туркмении. Меня по молодости не брали в штат, и я отдавал пойманных змей Алеше. Мне доставались деньги, а он перевыполнял план. Более типичное русское лицо, чем у него, не во всякой деревне отыщешь.
— Леха! — заорал я, — привет, паршивец! Ты что тут делаешь?
— Вовка! — обрадовался он, — и ты здеся! Я на жене приехал, а ты как сюда попал?
— Как-как… ну, приехал, получил гражданство…
— Погоди-тка, — он изумленно уставился на меня своими голубыми глазами, — так ты че, яврей?
Я был искренне рад появлению старого друга, но с его приходом в ресторан начались проблемы. И дело не в том, что Есенин прозвал меня из-за соковыжималки «Буфетчицей Клавой». Теперь нас, «русских», было больше трех (Диму-гомосека выгнали, и он вернулся к основной профессии — проституции). Оказалась превышенной некая критическая масса, и работа кончилась: целыми днями мы стояли где-нибудь в укромном уголке и болтали на разные темы. Было ясно, что долго начальство не будет терпеть «русскую мафию».
Эти ушла с работы. Дома у меня теперь были постоянные скандалы: Люба бросила ресторан, перестала спать с Сашей и по протекции Димы-гомосека устроилась на панель. В общем, «Принцесса» осточертела мне до крайности — все-таки я отработал там больше месяца, до меня такое удавалось только Ли. Все справки на паспорт я уже сдал и ожидал его получения со дня на день. Но в пасхальную неделю нам шли надбавки, и было много сверхурочной работы, поэтому я решил дотерпеть до конца марта, хотя кругом уже полным ходом катилась весна и я рисковал пропустить самое интересное время в жизни ближневосточной природы.
Тут черт меня дернул поссориться с гостиничным раввином. Любое заведение общепита в Израиле может потерять всех верующих клиентов, если не заполучит свидетельство, что вся еда в нем кошерная. У нас контроль осуществлял сутулый молодой парень из марокканских евреев. Раз в несколько дней он заходил на кухню, наедался до отвала и уползал.
В ходе богатой приключениями истории моего народа случилось так, что его религия пошла по пути активного погружения в маразм. За столетия средневековья все предписания Торы были доведены до абсурда. В частности, фраза «не вари теленка в молоке матери его» сначала привела к запрету варить любое мясо в молоке, а потом к требованию наличия раздельной посуды для мясных и молочных продуктов.
Я как-то привык к тому, что у нас бывают «мясные» и «молочные» обеды, но беда была в том, что во время подготовки последних мне приходилось вскрывать десятки молочных пакетов, а делать это можно было только острыми мясными ножиками.
Раввин заметил нарушение и попытался произвести, как сказал бы Беня, «иерархическую садку».
— Еще раз со мной заговоришь, — медленно и внятно сказал я (он плохо знал английский), — расскажу твоему начальству, что ты в пьяном виде готовил Пасху.
Еврейская пасха — праздник годовщины исхода из Египта. В память о тяготах вновь обретенной свободы в эти дни полагается есть только мацу, испеченную из пресного теста. Раввины средневековья ввели правило, по которому в эти дни в доме не должно быть ни крошки обычного хлеба — а в условиях ресторана это требует мероприятий, по сравнению с которыми дезактивация после утечки радиоактивной красной ртути кажется рядовым смахиванием пыли тряпочкой. Наш раввин в этот самый ответственный для него день года нализался как известное нечистое животное с пятачком, что теперь дало мне возможность его подловить. Больше он со мной не общался, но то и дело бросал украдкой полные ненависти взгляды.
Что касается самого праздника, то связанные с ним обряды удивительно красивы, особенно в исполнении йеменских и сефардийских семей. В «Принцессе» я имел возможность наблюдать их в разных вариантах и получил большое удовольствие.
Прежде, чем совершить собственный исход, я должен был воспользоваться тем обстоятельством, что набрал за первый месяц работы довольно приличную сумму. Она была тем больше, что я разработал кое-какие операции с пластиковой карточкой, которая позволяла автоматически регистрировать время прихода и ухода с работы, и деньги мне шли за 28-30 часов в сутки. Взяв справку о доходах, я пошел с Беней в банк и выступил в роли гаранта его благонадежности. Беня взял ссуду (как говорят в Израиле, «залез в минус»), и заказал в Тель-Авиве «форд». «В минусе» живут все в стране, но размер долга, который вам позволит банк, зависит от вашей зарплаты, репутации и наличия гарантов. Благодаря мне Беня смог увеличить свой «минус» с тысячи долларов до трех.
Потом я пошел с Давидом в другой банк и повторил ту же операцию, чтобы дать ему возможность купить «Ниву».
Больше в «Принцессе» меня ничего не задерживало. Выходить на работу после 31 марта не было смысла, потому что за первое апреля зарплату я получил бы только седьмого мая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19