Владимир Динец
Зима на разломе
The wonder of the world, the beauty and the power, the shapes of things, their colours, lights and shades; these I saw. Look ye also while life lasts.
(Я видел чудеса мира: красоту и силу, цвет и форму, свет и тень. Смотри и ты, пока живешь.)
Надпись на древнем надгробии, Камберленд, Англия
От автора
— А как вы узнаете, что обитатели планеты разумны?
— По уровню застенчивости, — ответил Контактер. — Разумные существа ничего не должны стесняться.
Роберт Шекли. Миссия Разума
Возможно, некоторые читатели будут слегка шокированы отдельными эпизодами интимного характера, встречающимися в тексте. Причина их появления в данной книге заключается в том, что автор — профессиональный биолог. Натуралисту, привыкшему видеть простой биологический смысл многих явлений нашей жизни, очень трудно следовать придуманным обществом правилам и инструкциям в творчестве. Как, например, понять, почему описание слезинки, катящейся по девичьей щеке — это высокая поэзия, а описание капли влагалищной смазки, стекающей по бедру той же самой девушки — грязная порнография? Ведь появление второй капельки обусловлено не менее хитроумной связью между эмоциями и железами слизистой оболочки, чем появление первой.
Духовная красота человека — в сложности работы мозга, в богатстве восприятия и тонкости психики, а не в умении прикрывать половые органы трусами. И настоящая любовь прекрасна во всех своих проявлениях, будь то стихи влюбленного поэта или зачаровывающая симфония женского оргазма. Глупо и бессмысленно восторгаться стихами, не будучи в состоянии оценить музыку плотской любви.
И еще одно важное замечание. За исключением геккончика Мойше, все действующие лица этой книги — вымышленные литературные персонажи. Их возможное сходство с реальными людьми, животными и государствами — результат случайного совпадения, о котором автор заранее сожалеет.
1. Эмигрант
Из всех гнуснейших человеческих пороков наиболее омерзительным является благоразумие.
Джордано Бруно
Ночь прошла. Угловатые тени домов медленно проступали в сером отсвете московского неба. Мы лежали на спинах, прижавшись друг к другу боками, уставшие настолько, что не хотелось даже спать. Одеяло давно валялось на полу, но в это дождливое октябрьское утро нам не было холодно — мы все еще не могли остыть.
Вдруг Ирочка приподнялась, села мне на бедра, упершись ладонями в плечи, заглянула в глаза и жалобно попросила:
— Не уезжай.
Я молча провел ладонями по ее груди. Бархатистые соски упруго выскочили из-под кончиков пальцев и снова уставились на меня.
— Не уезжай, пожалуйста, — повторила она. — Посмотри, какая я красивая.
Я посмотрел в ее искрящиеся карие глаза, на чудесную грудь, на изящную талию, мягко раширявшуюся к нешироким, но крепким бедрам, молча приподнялся на локтях и принялся ловить губами непослушные соски. Она заставила меня снова лечь и настойчиво сказала:
— Не уезжай. Мне будет скучно без тебя.
Что я мог ей ответить? Мы познакомились полгода назад, но за все это время только чуть больше месяца были вместе. Сначала я ездил в Европу, потом — в Китай. Теперь снова приходилось надолго уезжать. Наука, моя профессия, фактически перестала существовать. Небольшая фирма, в которой я работал последнее время, тоже почти обанкротилась из-за падения спроса на оба вида наших товаров. Детские книжки никто не покупал, а цены на стрелковое оружие снизились в связи с прекращением военных действий в Карабахе. Зарплату нам выдавали то контрабандным виски, то не прошедшей санэпиднадзор телятиной.
По-моему, необходимость заниматься дважды в месяц разделкой телячьих туш на полу офиса, притом, что он расположен в городской квартире на Тверской (пятый этаж, лифт не работает), а вокруг по колено в крови бегают на грани обморока пожилые детские писательницы и корректоры — уже достаточное основание для эмиграции. А представьте себе, что началось, когда мы выбросили кости во двор! Сбежалась половина городской милиции, а мы как раз отпускали товар нашим лучшим клиентам — славным парням из Фронта Освобождения Карабаха.
Все это еще можно было терпеть, но когда зарплату выдавать перестали вовсе, мне ничего не оставалось, как попробовать подработать за границей.
К счастью, за этот месяц с Ирочкой я научился отвлекать ее от неприятных разговоров. Положив пальцы на ее тоненький затылок, я нащупал место, где начинали расти густые темно-русые волосы, и медленно повел рукой вниз по гладкой ложбинке спины. Ирочка напряглась и прикрыла глаза, но тут же открыла их и упрямо проговорила, нахмурившись:
— Не уезжай, слышишь?
Но я продолжал гладить ее по спинке, одновременно легко касаясь языком коричневых сосков, чуть соленых от пота после бессонной ночи. Она зажмурилась, прогнула спину и заерзала по мне мягкой попкой, придвигаясь ближе. Тогда я провел языком от соска до самого подбородка, а потом раздвинул ей губы и начал целовать. Ирочка застонала, и я почувствовал, как теплая жидкость потекла из нее мне на живот. Моя девочка сама не заметила, как начала двигать бедрами по моему ставшему скользким животу, щекоча меня жесткими волосками. Потом она вдруг расслабилась и произнесла:
— Ложись на спину.
— Подожди, — сказал я.
— Ложись, я хочу сейчас.
— Я только отдохну немножко…
Но она уже опустилась на локти, ласково оттянула кожу с моего, казалось, совсем отключившегося хвостика и принялась нежно-нежно щекотать его язычком — сначала уздечку, потом самый кончик. Я думал, что у нее ничего не выйдет, но Ирочка, наверное, и на смертном одре смогла бы меня оживить. Сначала я чувствовал только ее легкие прикосновения, а потом вдруг ощутил, как головка хвостика стала выходить из все еще облегавшей ее кожи. Еще минута — и Ирочка, охватив эту кожицу мягкими губами, стала сама водить ее вверх-вниз, продолжая поглаживать головку быстрыми движениями языка. Но едва я почувствовал, как наполнился тугой горячей кровью мой хвостик, как девочка остановилась, и мне пришлось двигаться самому, иногда задевая натянутой кожей головки ее зубы.
Тогда Ирочка быстро подняла голову, взяла хвостик прохладными пальчиками и легко ввела его — нет, позволила войти — в свою истекавшую клейкой жидкостью норку, а потом начала было приподниматься и опускаться в такт, но сразу перестала — слишком устала за долгую осеннюю ночь. Однако я уже окончательно ожил и принялся сам двигаться в этом горячем, мягком, нежном пространстве, и каждая клеточка моего хвостика исходила сладкими волнами наслаждения.
Конечно, я тоже очень устал и долго не мог кончить, отчего моя бедная девочка дошла до совершенного исступления, несколько раз принималась с криком биться на хвостике, как рыбка на крючке, вцеплялась мне в плечи ногтями так, что я боялся за ее пальцы, а теплый сок ручьем тек из нее мне в пах, совершенно намочив измятую простыню. Когда, наконец, я перестал мучить ее, и она, вскрикнув последний раз в последней волне блаженства, будто подстреленная, упала мне на грудь, шепча что-то бессвязное, я понял, что ночь для нас закончилась и сейчас мы уснем, словно уходя в зимнюю спячку. Ирочка заснула бы прямо на моем хвостике, но наши тела стали мокрыми от горячего пота, так что она соскользнула на подушку.
И все же, прежде чем провалиться в сладкое забытье до следующего сумасшедшего вечера, она сумела чуть нахмурить брови и, не открывая глаз, едва слышно прошептать:
— Не уезжай…
Лежа на пыльной полке, я смотрел на потолок вагона, по которому мелькали тени придорожных столбов. У меня было такое чувство, словно я клубок ниток, зацепившийся за Москву и потихоньку разматывающийся, пока поезд увозит его на юг.
Ненавижу московскую зиму и всегда мечтал удрать от нее куда-нибудь в места с пригодным для жизни климатом. Сейчас, похоже, мне это удавалось, но настроение было отвратительное. На севере остались дом, к которому я едва успел привыкнуть после целого года путешествий, друзья, любимая девушка. На юге меня, видимо, не ждало ничего, кроме безнадежного одиночества и изнурительной работы в чужой стране.
Перед отъездом я зашел посоветоваться к человеку, который только что вернулся из Израиля в Россию.
— Значит, так, — сказал он. — О бабах забудь. Для местных ты вообще не человек, а наши там сразу бросают мужей и ищут любого израильтянина, хоть самого завалящего. На приличную работу не надейся. Страна забита иммигрантами отсюда, и все мучаются без работы. Единственное, на что ты можешь рассчитывать — вкалывать с арабами на стройке. Десять часов в день без выходных, два доллара в час. Если надсмотрщик увидит, что ты остановился передохнуть — уволит. Если не увидит, арабы зарежут. Главное, оставь денег на обратную дорогу. А лучше — не езди вообще в эту сволочную страну. Дыра, гнилая провинция, сборище расистов… — он еще долго рассказывал, какое это ужасное место, чуть ли не хуже Совка.
У меня и на дорогу туда финансов не хватало — пришлось добираться довольно сложным путем. Доехав до Кишинева, я сел на электричку до Унген, последнего приграничного городка, и стал дожидаться поезда Москва-Бухарест. Международные поезда всегда дороже, поэтому их я мог использовать только непосредственно для пересечения границы.
Унгенской таможней заведовала толстая женщина лет сорока с командирским голосом.
— Надолго едешь? — спросила она.
— На полгода.
— Ага! Сколько везешь денег?
— Двести долларов.
— Врешь.
— Двести долларов.
— Обыскать его!
Тщательный подсчет показал, что их не двести, а 198 в долларовых бумажках.
Потрясенная таможенница сразу смягчилась и даже вышла меня проводить к поезду.
— Ты смотри, осторожно там, — наставляла она. — А то и эти своруют. Румыны такой народ, такой народ… Мы бы тебе помогли, но сейчас самим тяжело. Не сезон, челноков мало. Храни тебя господь, сынок…
В кромешном мраке погруженного в сон вагона я сразу забился в уголок и проснулся уже в Бухаресте. Город еще дремал в утреннем тумане, пропитанном прохладным дождем. По пустынным улицам бродили тени советских челноков, дожидавшихся экспресса на Софию. На стенах болтались листовки времен революции, а в одном дворе еще висел расстрелянный из рогаток портрет Чаушеску.
В купе экспресса со мной оказалась семья украинцев: симпатичная девчушка лет семнадцати в сопровождении матери и тетки. «Охрана» подозрительно оглядела мою выцветшую штормовку и самодельный рюкзак, после чего стала решительно пресекать любые попытки пообщаться с девушкой.
В конце концов мы с ней легли валетом на диван, заменяющий полки в европейских поездах, укрылись пледом и молчали под бдительным взглядом дуэний. По невеселому взгляду ее черных глаз я почувствовал, что ей так же грустно и одиноко, как и мне. Мы переглянулись и, разом закрыв глаза, попытались уснуть. Мокрые поля по-прежнему тянулись за окном под мрачным серым небом.
Я повернулся и нечаянно положил под пледом руку на щиколотку девушки. К моему удивлению, она не отодвинула ногу, а лицо ее осталось совершенно неподвижным. Но не уснула же она за две минуты! Я совершенно не был расположен к амурным приключениям, однако мне было интересно, долго ли она будет делать вид, что ничего не замечает. Ну можно ли было не схулиганить в такой ситуации? Поэтому я стал легонько поглаживать ее ножку от ступни до колена — дальше дотянуться не удавалось.
Казалось, она действительно спит, но, внимательно приглядевшись сквозь ресницы, я заметил, что ее веки чуть-чуть напряглись. Тогда, продолжая ласкать ее голень ладонью, я носком ноги осторожно провел по внутренней стороне ее обтянутого джинсами бедра. Со стороны было невозможно ни о чем догадаться, но я-то почувствовал, как напряглась ее стройная ножка, и видел, что она еще сильнее зажмурилась и прикусила губу. На ее нежных щеках появился слабый румянец, почти невидимый в желтовато-сером свете, пробивавшемся сквозь мутные оконные стекла.
Через минуту, окончательно убедившись, что она приняла правила игры, я медленно-медленно, ухитрившись не пошевелить плед, вытянул ногу и стал гладить девушку большим пальцем сквозь жесткую ткань ширинки. Спешить нам было некуда.
Поезд все выстукивал свою монотонную песню, обманутые нашим молчанием «дуэньи»
читали по толстому роману, а мой палец терпеливо массировал очаровательной спутнице лобок, пах и нижнюю часть попки.
Где-то через полчаса она не выдержала, сделала вид, что потягивается во сне, и при этом ухитрилась незаметно расстегнуть штанишки. Потом со скоростью минутной стрелки, следя из-под полуприкрытых век, чтобы плед оставался неподвижным, девушка приспустила джинсы. Еще через полчаса она вздохнула и, продолжая ласкать мою ногу прохладными пальчиками, завела мой неутомимый палец в свою истекающую соком норку.
Как ей удалось сдержаться в течение следующих трех часов, не знаю. Она то краснела, то бледнела, закусывала губу, судорожно вздрагивала, жмурилась, закатывала глаза под веками, царапала ногтями мою голень, но ни разу не застонала и не сделала слишком резкого движения. Несколько раз она в изнеможении заставляла меня убрать палец, но через минуту жадно хватала его и засовывала обратно, словно вцепившийся в шприц наркоман. Голубые тени медленно проступали под ее пушистыми ресницами. Наконец она решительно отодвинула мою ногу, осторожно натянула штаны и, кажется, уснула по-настоящему.
Ее мать и тетка дремали, выронив книжки, но время от времени то одна, то другая вскидывала голову, всматривалась в нас и снова начинала клевать носом. Я встал и вышел в коридор. Скучные равнины Румынии тянулись до потемневшего горизонта.
Вдруг дверь открылась, и моя спутница тихо выскользнула из купе. Взяв меня за руку, она быстро отвела меня в вагонный туалет, села на унитаз, спустила мне штаны, два раза сделала быстрый неумелый минет и исчезла, не дав даже поцеловать себя. Когда я вернулся на свое место, вся троица весело болтала, уплетая классический железнодорожный набор — курицу, крутые яйца и отбивную из помидоров. До последней станции перед болгарской границей оставалось сорок минут.
Мне все же удалось незаметно засунуть девушке под носок клочок бумажки с московским телефоном, но она или никогда им не воспользовалась, или не застала меня дома. С тех пор прошло много времени, но я все еще жалею, что наше знакомство было столь поверхностным и мимолетным. Мы не только не знаем имен друг друга, но даже ни разу толком не встретились взглядом.
«Идиот, — грыз я себя в течение всего следующего дня, пересекая с бесчисленными пересадками Болгарию. — Оставил дома такую девочку — нежную, любящую, страстную, самую лучшую на свете! Будешь теперь полгода перебиваться дурацкими подростковыми извращениями, да и этого, наверное, больше не обломится…»
Турецкую границу я перешел пешком. В трудные минуты хорошая прогулка всегда помогает мне вытащить себя из плохого настроения, даже если дождь льется за шиворот, а проносящиеся мимо машины обдают грязью. На некоторое время я приободрился, но к вечеру снова сник. Попутный грузовик довез меня до Стамбула.
Я хотел было переночевать на придорожном пустыре, но дождь усилился, и пришлось тащиться ближе к центру.
Полуразрушенные башни древней крепостной стены издали привлекли мое внимание, но там оказалось слишком грязно даже для такого жалкого бездомного бродяги. В конце концов я забрался на какую-то стройку, расстелил в сухом уголке спальный мешок и долго лежал, слушая, как стучит по полу дождь. Если бы было видно луну, я, наверное, завыл бы на нее от тоски и одиночества.
На рассвете мне удалось благополучно слинять до появления рабочих. Веселая публика быстро заполняла узкие улицы. Клерки в безукоризненных костюмах, толстые горластые домохозяйки, колоритные старики, приблатненные мальчишки-курды, белобрысые туристы, обвешанные куртками русские купцы… Изящные силуэты мечетей проступали сквозь утреннюю дымку, придавая городскому пейзажу такую же неповторимость, как башни Кремля и высоток — Москве, а готические шпили — Риге.
Стамбул даже самому отпетому меланхолику поднимет настроение не хуже хорошего минета. Но все же я никак не мог отделаться от чувства одиночества, остававшегося в душе, словно маленький кусочек нерастаявшего льда.
Не погулять денек по такой очаровательной столице было бы просто преступлением.
Я зашел в храм святой Софии, ныне переделанный в мечеть, поднялся на второй этаж и, присев на тяжелую дубовую скамью, принялся разглядывать фрески.
Снаружи София не производит впечатления. Захватившие город турки до сих пор отчасти копируют ее структуру в мечетях, вплоть до самых маленьких, но они превзошли своих невольных учителей и сочетают роскошь отделки с эффектной соразмерностью внешнего контура. Только почему-то ни в одной из мечетей, даже в сказочно великолепной Синей, не испытываешь такого странного чувства, когда заходишь внутрь и поднимаешь голову к высокому своду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19