Потом она переехала в Россию, и о ней не было ни слуху ни духу. Оказывается, она за эти семь лет успела выйти замуж, родила ребенка, разошлась. Последние годы жила в Харькове. Есть женщины, которые независимо oт сложившейся судьбы любят один раз. Она была из их числа. Звали ее Люся.
Как они нашли друг друга, я не знаю. Подозреваю, что она его нашла. Конечно, они уже переписывались, он ждал ее, но она приехала без предупреждения.
Весть о том, что к Юре приехала высокая (сам он был среднего роста) красивая женщина с ребенком, который важно волочил за собой от самого вокзала отцовскую рапиру, чтобы тот его признал, вспомнив, где оставил свое оружие, хотя, взглянув на очкастого мальчика, только злодей решился бы отпираться от отцовства, эта весть, сопровождаемая то гомерическим хохотом, то сентиментальными вздохами, облетела Мухус.
Говорили всякое. Слышал и такое:
- Меня интересует одно. Я точно знаю, что местному Юриному мальчику ровно шесть лет. И приезжему ровно шесть. Как он их мог сделать одновременно?
- Запросто. Полетел, кинул рапиру и прилетел.
- До чего обрусел наш Юра. Говорят, увидев эту женщину, он сказал: "Учтите, она в горящую избу войдет". А почему не сказал: "В горящую саклю войдет"? Всё же было бы ближе к нам.
- Мать казачка, жена полячка, - исключительно для рифмы соврал еще один, - тогда кто такой он сам? Наш или не наш?
- Жена у него русская. Не надо преувеличивать.
- Преувеличивать что?
- А то не знаешь что?
- У мальчика Юры детские очки. Они небьющиеся. Я их вспомнил. Я с Юрой с первого класса...
- С первого класса, - передразнил его трезвый голос, - я тебя вообще в нашей школе не видел. Юра стал носить очки ровно в двадцать пять лет. Он зачитал свои глаза. Юра наша гордость.
- Да, но я никак не могу понять, патриот он нашего края или не патриот?
- Юра гремел со своей рапирой по всей Европе, когда ты, патриот, на стадион канал без билета.
- Но почему он прямо не скажет: "Да, я патриот!"?
Отголоски этих сплетен иногда доходили до Юры, но он в ответ только улыбался, а лицо его жены струило усталое сияние запоздалого счастья. К тому же ребенок, настолько смутно помни-вший своего отца, что уже никак не мог своей жаждущей любовью уловить то, что он смутно помнил, мгновенно обратил эту жажду на Юру и сразу стал называть его папой, еще до того как Юра привык к его имени.
Звали мальчика Митя. Он всячески поддерживал приятные его слуху разговоры об отцовстве Юры. Этим пользовались местные хитрецы, думая, что через ребенка раскрывают великую тайну. Обычно в таких случаях мальчик с улыбкой кивал и интеллигентно повторял одну и ту же фразу:
- Да, все находят, что мы похожи.
На самом деле никакого сходства не было. Это был чистокровный русский синеглазый мальчик. Да и очки он носил не от близорукости. У него глаза слегка косили.
Да, чуть не забыл. Говорят, бывшая жена Юры, узнав, что он женился на женщине с ребенком и что ребенок называет его папой, устроила своему мужу неожиданную истерику и вдруг разрешила Юре видеться с собственным сыном.
Я думаю, дело не в том, что она забеспокоилась о сыне, лишенном отцовской ласки. Она решила, что если Юра будет уделять внимание собственному сыну, то пасынку меньше достанется. Главное это.
Года через два летом, когда мальчик отдыхал у дедушки Юры, мы с ним, его женой и одним нашим общим другом, владельцем машины, приехали в деревню.
Все пошли к дому Юриного дедушки доставать вино для вылазки на природу, к которой мы готовились, а я остался в машине и смотрел, как рядом на зеленой лужайке ребята гоняют в футбол. С ними был и Митя. Он играл без очков. Жаркий шум стоял над лужайкой. В абхазских долинных деревнях дети неплохо шпарят по-русски.
Был один из тех очаровательных августовских дней, когда природа как бы находится в состоянии тихого семейного счастья. Земля довольна небом, и небо довольно землей. И внутри этого счастья, раскованные этим счастьем, быстроногие дети носятся за мячом, пинают его, бухают головой, сталкиваются, падают, смеются.
- Митя! - крикнул я из машины. - Подойди на минутку!
Он подбежал. Пышущий, глаза полыхают.
- Тебе здесь хорошо?
- Да! - выкрикнул он, воспитанно сдерживая готовность убежать.
- Где лучше, в Харькове или здесь? - почему-то спросил я. Всегда любопытно узнать, почему человек счастлив. Даже если это ребенок - ухватить начало запутанного клубка.
- Здесь! - выкрикнул он, проявляя еще большую воспитанность, чтобы не сбежать.
- Почему, Митя? - спросил я очень серьезно. - Только подумай...
И он это понял. Глаза поумнели.
- Потому что... Потому что, - повторял он, сосредоточенно ища нужное слово. Нашел! - Здесь все свои!
И рванул к ребятам, поняв, что точнее ничего не скажешь. И это было мгновенье моего счастья.
Здесь все свои! Это было так понятно. Мальчик, росший с одинокой матерью в большом городе, где все одиноки, вдруг попал в другую жизнь, где еще сохранились обычаи патриарха-льного клана: возле какого дома настигнет играющих детей полдень, туда и позовут обедать.
* * *
Такова в беглых чертах история нашего Философа-мистика. А теперь вернемся на "Амру", где он сидит за столиком вместе с художником Андреем Таркиловым, если читатель не забыл.
Кроме коньяка в графинчике и чашечек кофе на столике стояла бутылочка пепси-колы и недопитый стакан. Так как стакан был один, я понял, что Юра здесь с одним из своих мальчиков, и стал искать его глазами.
Вот он, сын его Асланчик. Загорелый мальчуган в красной майке и желтых заграничных шортах стоял у перил "Амры" и, отрывая куски от булки, подбрасывал их нахальным чайкам, шлепающим крыльями и скрипящим глупыми голосами.
От жадного азарта чайки до того осатанели, что иногда, торопя мальчика, почти садятся ему на голову. Он кричит и отмахивается руками. Чайки неохотно отгребают крыльями, и мальчик хохочет, довольный властью над ними. Смуглые, мускулистые ноги его производят смешное впечатление. Мужские ноги уменьшенной статуи древрегреческого воина. Наверное, Юра тренирует его вместе с пасынком.
- ...Самое несправедливое распределение воды у заблудившихся в пустыне начинается в тот миг, когда один из заблудившихся восклицает: "Я знаю, где оазис! Я вас туда поведу!" Психологическая основа возможности приятия этой несправедливости вполне понятна, - продолжал Юра и приподнял голову, словно одолевая тяжесть больших роговых очков. И тут, увидев меня, остановился на мгновенье. Кивком головы он поздоровался со мной и пригласил, молча указав на свой столик.
- Жду, - сказал я твердым голосом, чтобы сразу отсечь повторное приглашение.
- Понятно, - кивнул Юра, - грядет мессия.
Было ясно, что он иронизирует, но не совсем ясно, знает ли он о том, кого я жду. С Андреем мы уже виделись сегодня. Взглянув на меня, он подмигнул тем глазом, который был подальше от Юры. И это означало: вероятно, много мы сегодня услышим необычного, но необязательно всё это принимать всерьез.
Я его много лет не видел, хотя живет он теперь в Москве. Он признан. Приглашается во многие страны. Всё тот же тяжелый взгляд под припухлыми веками, всё то же сильное, бойцовское лицо, но цвет лица бледный, нездоровый: то ли жизнь в Москве, то ли пребывание в разных странах, с привыканием к разным напиткам, скорее всего, вечная каторжная работа в ядовитом воздухе мастерских. На нем была модная голубая блуза, как бы суетный знак запоздалых успехов, с некоторой тайной пародийностью облегавшая его слишком мощные плечи и слишком горькую судьбу - для тех, кто о ней знал.
- Заблудившееся в пустыне племя легко примиряется с несправедливостью распределения воды в пользу того, кто обещает скорый оазис, - продолжал Юра, - огромность обещания поглощает несправедливость. У человека можно многое отнять, если обещать ему всё. Каждый думает: вот доберемся - и тогда вволю напьемся воды, тогда будет полное равенство в изобилии.
Самые чудовищные формы неравенства опираются на химеру возможности полного равенс-тва. Оставим равенство перед законом. Это буржуазное право, это само собой разумеется.
Он опять поднял голову, преодолевая тяжесть очков, и посмотрел на меня, как бы спраши-вая: ты доволен, что я оставил равенство перед законом? Но учти, больше никакого равенства не будет.
- Но такое равенство побивалось и будет еще побиваться в теснинах истории, - нажал он на педали, - в человеке неистребима подсознательная мечта о равенстве всех со всеми. Траге-дия в том, что человек этот свой религиозный инстинкт осознает на житейском уровне. Эта мечта неистребима, но мы ее должны истреблять! Мистика!
Нормальный человек в лучшие мгновенья своей жизни действительно хочет, чтобы всем было одинаково хорошо, и ему, конечно. Он хочет такой жизни, чтобы самому не обжигать душу завистью к другим и чтобы другие не корчились от зависти к нему.
А разве это плохо? Это прекрасно, но это прекрасное содержит в себе возможность перехода в ужасное. Если в человеке совсем нет этой мечты - он мерзавец. Но если он эту мечту при помощи самой распрекрасной теории пытается претворить в жизнь - он чудовище. Мистика! Шагнешь направо мерзавец. Шагнешь налево - чудовище.
Почему мерзавец? Равнодушен к людям. Почему чудовище? Потому что поддаешься соблазну решать судьбы людей, которые принципиально неразрешимы. Они разрешимы вне принципов, только как личная воля к добру. Каждый раз лично. Я лично захотел и отдал свое...
В это время на "Амру" взошла большая группа туристов во главе с экскурсоводом. Пока экскурсовод рассказывал историю возникновения этого ресторана на пристани, стараясь вложить в свой рассказ якобы имевший место венецианский замысел, туристы с туповатой недоверчивостью слушали его, одновременно цепко присматриваясь, что можно купить в этом ресторане. Но зацепиться было почти не за что.
Два или три туриста вяло подошли покупать мороженое... И вдруг словно пробежал тихий клич: последний день мороженого в стране! И все разом хлынули, столпились, вытянулись в деловитую очередь. Экскурсовод, как бы не замечая грубую измену венецианскому пафосу, сделал вид, что всё так и было задумано и сам он как раз собирался поймать турецкий кайф, подошел к кофевару и заказал кофе по-турецки.
Асланчик, оглянувшись на шум очереди, вдруг бросил остатки булки за борт - чайки камнем вниз. Быстро перебирая своими смешными мускулистыми ногами, мальчик подбежал к отцу.
- Папа, купи мороженое! Хочу мороженое!
- Мороженое? - переспросил отец, приходя в себя. Потом туго, как в седле, повернулся и косо оглядел очередь, с трудом осознавая ее. - Откуда столько людей? - удивился он. - Подожди. Разойдутся - куплю.
- Хочу сейчас! - крикнул мальчик.
- Подождешь, - сказал отец, - вот допивай пепси.
- Не хочу, - сказал мальчик, но, неожиданно наклонив стакан, пригубил жидкость и стал равномерно дуть в нее, доводя ее до бурления.
Отец, словно опять под тяжестью очков наклонив голову, стал поверх стекол удивленно следить за действиями сына как за любопытным химическим опытом, от которого можно ждать неожиданных результатов. Не дождался, вспылил:
- Какое может быть равенство между людьми? Человек неповторим! Я мальчиком проходил жесточайшую тренировку по пяти часов в день, когда он падал в обморок от укуса осы!
- Постой! Постой! - завопил Андрей. - При чем тут оса? Кто падал в обморок?
Андрей так давно в Москве, что эту историю явно не слышал.
- Это так... - махнул рукой Юра и, проследив глазами за убегающим сыном, академично продолжил: - Что делать, если жители Свердловска яростно завидуют жителям Тулы за то, что Тула намного ближе к Москве?
- Уже не завидуют, - шутливо поправил его Андрей, - Москву теперь снабжают хуже, чем Тулу и Свердловск. Во всяком случае, не лучше.
- Но допустим, у жителей Свердловска такая безумная зависть к жителям Тулы за то, что они гораздо ближе к Москве. Что может их успокоить, если их грызет такая зависть? Ничего.
Только тот, кто внушит жителям Свердловска, что для них важнее всего не расстояние от Свердловска до Москвы, а расстояние от Свердловска до Марса. Если они в это поверят, они тут же успокоятся. Они поймут, что и Москва, и Свердловск, и Тула в одинаковом положении по отношению к Марсу.
Такую новую ориентацию, ориентацию на высоту, на реальность бесконечности, где только и возможно равенство людей, дает человеку религия.
- А что делать мне, если я не верю в Бога, - неожиданно возразил Андрей, - я его не чувствую.
- Это про бабу можно сказать: я ее не чувствую, - сурово возразил Юра, - про Бога так нельзя говорить. Это всё равно что про мать: я ее не чувствую матерью.
- Да почему же нельзя, - упрямо возразил Андрей, - бывают же матери-мерзавки именно как матери?
- Разумеется, в жизни всё бывает, - согласился Юра, - но об этом могут судить другие люди. Только не сын.
- Но почему же не сын, когда она именно по отношению к нему мерзавка?
- Для сына это табу, - непреклонно возразил Юра, - если у человека мать мерзавка, он вправе чувствовать себя сиротой. Но не больше.
- Что ж, он не имеет права и подумать об этом?
- Подумать, к сожалению, не запретишь, - подумав сам, сказал Юра, это как дыхание. Но сказать не имеешь права. Табу. Мир, где сын поднял руку на мать, хоть словом, хоть делом, такой мир обречен на сифилис распада. Учти, что атеистическая деловитость Запада держится на огромной инерции религиозного воспитания в прошлом...
Но судя по всему, Андрей не собирался это учитывать.
- Я не верю в Бога, - упрямо повторил Андрей, - что же, я и сказать об этом не могу?
- Почему же не можешь? - удивился Юра и поднял голову. - Ты только об этом и говоришь. Но почему так победно? Я что-то не улавливаю грандиозных, мучительных усилий твоего ума, которые привели тебя к этой мысли. А между прочим, в некоторых, лучших своих картинах ты стихийно приближаешься к Богу.
Похвала Юры для Андрея многого стоила.
- Да? - неожиданно потеплевшим голосом спросил Андрей. - Я сам что-то такое иногда ощущаю, но не пойму, откуда оно. А как тебе мои "Обнаженные", которых я привез на выставку?
Андрей Таркилов, хотя имел уже достаточно большое всероссийское и даже европейское имя, любил выставляться на родине. Тут были свои комплексы.
- Никак, - ответил Юра.
- Как так? - растерялся Андрей.
- Плохо, - окончательно добил его Юра и, опустив голову, как бы согбенный его неудачей, посмотрел на него поверх очков, - нет чувственной теплоты. Нет зазора для надежды. Твои обнаженные это терки. Но ты хорошо писал "Обнаженных" раньше, когда жена уже кончилась, а любовница еще не началась, по-видимому...
Андрей на глазах помрачнел. На щеке у него выступил желвак.
- А я и хотел изобразить их терками, если ты так это понимаешь, процедил он сквозь зубы.
- Терки, терки, - безжалостно повторил Юра, - приземистые российские терки и тонконогие европейские терки. Чтобы воспринимать их, надо быть напильником, а я человек... Вообще-то стервы бывают безумно циничны. На нашей улице умерла молодая женщина. Я пришел на панихиду, попрощался с покойной, вышел на улицу. Стою курю. Вдруг подходит ко мне одна знакомая. Она тоже только что была у гроба. Полыхает. Говорит мне о покойной: "На ней такая славная кофточка. Как жаль, что у меня нет такой!" А я ей: "У тебя и такого гроба нет". Не обиделась. Только тряхнула хорошенькой головкой: "Ты у нас всегда был чокнутый!" Но ведь не это хотел сказать ты своими картинами?
- И это тоже, - процедил Андрей, - по-твоему, я должен стать монахом, чтобы хорошо писать обнаженных?
- Это твоя проблема, - безжалостно ответил ему Юра и вдруг добродушно расхохотался. - Богу богово, Кесарю кесарево сечение.
Андрей не поддержал остроту. Желвак не сходил с его скулы. Кесарево сечение это, конечно, работа рапиры, подумал я. И притом не над кесарем, а над кесарихой. Точнее над обоими.
- Художник сам должен определять, сколько он даст жизни, а сколько творчеству, - почему-то веселея продолжал Юра, - я полагаю, это входит в понятие "талант". А если ты решил писать стерву, то совсем не обязательно ее раздевать. Где ты видел у классиков раздетую стерву? Стерву разденешь, потом никогда не оденешь. Или она, голая, выбежит из мастерской и побежит по городу, а ты ее догоняй...
- Размахивая рапирой, - неожиданно вставил Андрей.
- Хоть бы и рапирой, - вдруг спокойно согласился Юра, - но те "Обнаженные", которых ты писал, когда жена уже кончилась, а любовница еще не начиналась... те были прекрасны.
Последняя похвала отнюдь не смягчила Андрея. Он еще сильнее помрачнел.
- Не слишком ли ты много на себя берешь? - процедил он зло и, выпятив нижнюю губу, оглядел Юру. - Здесь в своей задрипанной кофейне? Тоже мне, Сократ!
- Не более задрипанной, чем Москва, - спокойно, тоном лектора ответил Юра, как бы указкой обращая внимание на равномерность задрипанности обоих объектов.
- А что касается Сократа, - продолжал он, - то личность этого философа имеет отношение к нашей теме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39