Прикосновение его рук. Его губ.Отсветы огня на коже. Взгляды из-под ресниц. Отдельные интонации сказанных слов. Любовь…
Отлитая из бронзы луна нависла над землёй, чуточку выпуклой сверху, голой и только немного подернутой бурой примороженной травой. На траве мертвенно блестела изморозь, похожая на творение упорного ювелира.От тяжести луны провисли небеса, струны, на которых она была подвешена, напряглись и готовы были лопнуть, огласив пустошь звоном и последующим гулким ударом.Издали, со стороны придорожных хуторов назойливо и непривычно тянуло гарью, выли псы, озадаченные внезапным одиночеством и неумело сбивающиеся в стаю.В темном кругу навзничь лежал человек с развороченной грудью.Что бывает, когда ответственность, возложенная на тебя, чрезмерна? Когда долг, назначенный к исполнению для целого мира, падает на плечи одного? Когда слово за тебя дадено задолго до того, как ты пробился из зерна, а теперь ты — лишь единая травинка, выдранная с корнем из почвы, но иронией судьбы еще живая, и в силу этого обстоятельства обязанная исполнять долг?Даже если за тобой нет пригляда силы, облеченной правом приказывать тебе. Как возможно с этим жить?Можно просто умереть. Однако эта ниточка, тонкая и вибрирующая, слишком крепка еще, чтобы оборваться сама. Материнское тело Леса дало достаточный импульс, чтобы к жизни пробудилось именно твое зернышко, и в течение своего сезона былинка получала свою долю питательных веществ, тогда как правила отдачи подразумевали для нее только отдачу по способности. Она могла отдать не более, чем свою жизнь. Но и жизнь — если потребуется. А значит — долг. К счастью или нет, травинка знала слово «долг». Других, какими могла бы оправдаться даже в своих глазах, — не знала. Здесь и сейчас травинка была всем, что осталось от Леса. Что и дало ей право называться здесь единственным Лесом. А за звание должно платить.Еще она могла чувствовать возбуждавший ее аромат.Еще бы, ведь она лежала в самой середине пятна вожделенной крови, не то оторванная от материнского массива краем одежды, не то попавшая под подошву с комом влажной земли. Дурманящий запах поднимался стеной, отделяя скудное сознание и от собак неподалеку, и от забытой овцы, переступающей твердыми копытцами в низком кустарнике.Нитевидный корешок, согретый в тепле человеческой крови, коснулся земли, обагренной тою же кровью, а потому не смерзшейся еще в цельный предзимний ком. Отростки настолько тонкие, что глаз не увидел бы их и при свете, впились в почву, и тут же — не мозг, нет! — но примитивное растительное сознание травинки уловило вокруг себя биение жизней, пульс сил, множество токов их, и аромат. И оно воспряло. Мышиные семьи в норах, полных зерна, неподвижные бронзовые ящерки, на зиму пригасившие искру внутри себя, вялые слизни, покрытые пульсирующей сеткой жил, жуки, мураши, кузнечики, даже куколки бабочек, зарытые в ожидании весны. Жизненные силы упавших в землю семян, все, что надеялось пойти в рост, расцвести, отплодоносить. Все это можно было взять. Имея все это, травинка могла бы подняться макушкой до неба, корнями пронзить центр земли. Былинкой-смертью была бы она тогда. Но единственный этический закон, которому подчинялась травинка, подразумевал выплату ею своей части долга за королевскую кровь. Теперь, когда она оставалась одна за всех, это означало, что долг во всем его объеме платить ей. Что слово, данное силой, которая и выше ее, и больше, вынуждает ее зваться былинкой-жизнью. Но что могла она отдать, кроме горького сока своей дешевой жизни?Примитивное решение было найдено второпях. Одна половина ее сознания стала смертью, чтобы вторая могла назваться жизнью. Одна брала, чтобы было что отдавать второй.Итак, сперва кровь. Невзирая на то что в землю вытекло ее много, Лес, покуда тело находилось на его территории, непрестанно стимулировал образование все новых и новых кровяных телец. Подкрепив собственные силы, что оставило в круге земли мертвый пятачок, былинка-смерть связалась излучением жизни с тем, что еще было живо в этом теле, чтобы определить характер повреждений и спланировать дальнейшие действия. Кровь в жилах присутствовала, однако инструмент, с помощью которого она нагнеталась в жилы, был варварски вырван со своего места. И живая кровь, полная сахара и кислорода, стояла в артериях и венах неподвижно, в то время как фабрики-клетки, производящие белки, без подачи снаружи энергии и сырья исчерпывали последние запасы. Особенно тревожным было положение в клетках мозга. Получая питание в последнюю очередь, после мышц и жадной захватчицы-печени, они совсем уже погрузились во тьму и тишину. Оставались считанные минуты до тех пор, когда изменения станут необратимы.Если не включить их немедленно, центр управления, отдающий приказы телу, в том числе и на регенерацию тканей, умрет окончательно и бесповоротно.Овца, привлеченная запахом человека, подошла ближе. Парок из ее мягких ноздрей коснулся распростертого тела, потом колени ее подогнулись. Былинка-смерть не могла упустить ее. Она должна была взять все, что было в ней живого, включая жизнь микроорганизмов вплоть до клеток, составляющих их, хотя бы только для того, чтобы былинка-жизнь отдала это немедленно.Структурные коды, в том числе и те, что необходимы для однозначной регенерации утраченного органа, были записаны внутри самих строительных кирпичиков, на языке, доступном клетке, и возможность воссоздания необходимой части тела стояла лишь за питанием и быстротой. Искалеченные оборванные сосуды замкнулись накоротко, тромбы рассосались, кровь пошла, подчиняясь давлению силы извне и омывая мозг, импульсы которого сперва слабо, а затем все увереннее руководили внутриклеточным производством. Словно поочередно зажигался свет в каждой из клеток-производителей, и все они постепенно включались в общую работу. Сперва только для того, чтобы нагреть организм до температуры, необходимой для начала самостоятельного синтеза.Потом края страшной раны сомкнулись, и в ее глубоком кровавом нутре зародилась крошечная почка.Само по себе сделать это не было трудно. Былинкажизнь изнемогла скорее от ответственности, от неуверенности в том, что последовательность действий выбрана ею правильно. От непрерывности этого «возьми-отдай», от условия жесткой, и даже жестокой экономии, при которой она не могла отпустить на сторону ни единого джоуля. Любая упущенная калория могла бы стать роковой.Какое-то время былинка-жизнь непосредственно участвовала в процессе, потом ее роль свелась к наблюдению, и она лишь изредка перенаправляла потоки питающей силы.Да вот еще мучительно озиралась в поисках новых источников. Если бы кто надоумился посмотреть сверху, увидел бы поразившее его воображение черное пятно посреди жухлой, убитой морозом пустоши. Однако если бы кто и сумел посмотреть сверху, как птица, то едва ли он убрался бы восвояси. Птицы падали вниз камнем, словно сбитые стрелой. Птичья кровь горяча, и способность их к лету шла в ту же топку и переплавлялась в силы вдохновения и души. В том, кто поднимется отсюда, будет нечто от существа, способного летать.Убедившись в своем могуществе, былинка-жизнь решилась допустить собак. Давно они бродили вокруг, повизгивая и подвывая, сбитые с толку манящим запахом крови и мороком, который, рискуя всем предприятием, былинка-жизнь, для них обернувшаяся былинкой-смертью, воздвигла на пути к беззащитной добыче. Едва ли она смогла бы возместить ущерб, когда бы они взялись рвать зубами и растаскивать по стерне уже теплое тело ее подопечного. Раньше… но не теперь, когда странная сытая дрема одолевала их вблизи пищи, и тяжелые головы утыкались в землю меж лапами. В том, кто поднимется с этой земли, будет нечто от хищника, способного как защитить свою собственность, так и убить за нее.Тот, кто поднимется с этой земли, не будет вполне человеком. Воскрешенное существо обретает статус бога.Кристаллы изморози таяли, касаясь губ. Волосы цвета осени, еще недавно казавшиеся столь же безжизненными, как переплетенная с ними трава, трепетали от ветра.Пар дыхания кристаллизовался в холодном воздухе. Сознание уже блуждало где-то там, под сомкнутыми веками, ощущая мир как череду нереальных образов, как сон, где есть вещи и пострашнее смерти. И будучи все еще не до конца уверена в том, что она сделала это, былинкажизнь сделала для него последнее, что, по ее мнению, оставалось сделать. Включила сознание. Боль, от которой распахнулись глаза цвета зимней воды. Такие же глубокие и покамест обращенные в себя. Спустя некоторое время им удалось сфокусироваться на травинке. Мышцы лица, окостеневшие, отвыкшие от мимики, да и просто замерзшие, дрогнули. Лицо исказилось, потом мучительно медленно уголки губ тронулись вверх. Расслабившись на спине, запрокинув голову, человек пронзил улыбкой пепельные небеса. Потом, с непривычки неуклюже переваливаясь с локтя на локоть, он сел. Улыбка скрылась, когда обнаружилось, что в черном кругу докуда видит глаз жив лишь он один и этот чахлый кустик-пучок.Исполнившись скромной гордости, былинка-жизнь ждала награды. В конце концов, то, что она сделала, намного превышало ее представление о себе. Ложка крови в качестве ответного дара ее бы устроила. Она была в совершенном недоумении, когда пальцы левой руки сомкнулись на ее листьях, а пальцы правой, обдираемые в кровь, выгребли ее из смерзшейся земли, где она уже совсем было основала свое новое королевство.Предметом ее отдельной гордости, тем, что она сделала особенно хорошо, была память, из которой не упущено ни грана. 10. Бог на пыльной арене Если Имоджин полагала, что дело ограничится одним только согласием, то она ошибалась. Теперь ей пришлось переносить общество множества людей, которые просто делали относительно нее свое дело и которым, в сущности, было наплевать и на нее, и на то, что свершилось преступление, переворот, убийство, и даже не одно, Олойхор спешил, ему не терпелось закрепить свое положение браком и коронацией. Поэтому ее круглый день вертели у зеркала, не давая присесть, целая толпа белошвеек корпела над ее венчальным платьем. Множество лиц, среди которых не было ни одного знакомого, размазывались и сливались в одну бесконечную ленту, вьющуюся вокруг нее. Теперь у Имоджин, однако, была цель, а ради осуществления цели можно было выдержать и нечто большее, чем несколько дней на ногах. Хуже всего было то, что дело не ограничилось одним лишь произнесенным ею «да».Теперь ей приходилось терпеть Олойхора. Теперь, когда он думал, что сломал ее, он никак не мог удержаться, чтобы лишний раз не причинить ей боль. Но теперь, когда он думал, что сломал ее, она никак не могла его осадить.Ни единым словом. Только смотреть ему в глаза, не отводя взгляда и думая о своей цели да вот еще о том, что авантюра, в которую он ввязался, перемолола его вернее, чем даже ее. Непременно уделяя ей час-полтора от своих дневных хлопот, поглаживая ей плечико, дыша ей в волосы, Олойхор воскрешал в ее памяти именно те картины, какие она хотела бы забыть, когда бы ее согласие было искренним. Имоджин быстро сделала это открытие: Олойхор ненавидел ее. Но и любил, конечно, тоже. Не видя ее подле себя, он не мог справиться с потребностью ощущать ее в своем владении. Когда же она оказывалась рядом, искушение отыграть ей эту зависимость оказывалось слишком велико. К тому же очевидно было, что он никогда не простит ей, что не он был ее первоначальным выбором. Вновь и вновь возбуждал в себе старую обиду, словно снова и снова касаясь обнаженного нерва больного зуба. Когда другим казалось, что он шепчет невесте на ухо ласковые слова, на самом деле он напоминал ей о Киме. Перебирая пряди ее волос, он невзначай проводил ногтем поперек ее трепещущего горла, и Имоджин проклинала себя за эти содрогания, за то, что еще не окончательно умерла, за то, что позволяет тревожить себя чему-то такому, что уже должно быть оставлено за границей, которую она, как ей казалось, перешагнула.Смерть, смерть. Она по-прежнему грезила мертвой жизнью, каковой представлялся ей Ким, и которая была прекрасна, тогда как рядом в лице Олойхора улыбалась ей живая смерть.И даже старинная детская хитрость не приносила ей облегчения. Она не могла прошептать свои волшебные слова, главным образом потому, что ей не было страшно. Совсем. Или скорее ей было страшно как человеку, внезапно утратившему способность ощущать боль. Она думала о смерти как о злой шутке, мелкой пакости, какую она подстроила бы Олойхору, лишив его обладания любимой игрушкой, и более того, вынудив его самостоятельно ее разломать.Олойхор предал гласности легенду о близнецах. Ухмыляясь в лицо, он поведал о ней и Имоджин, внешне все такой же неподвижной. Легенда сделала понятным многое, в том числе роль, отведенную ей в этой игре изначально. Легенда нужна была Олойхору, чтобы объяснить его поспешный брак с Имоджин, и права, которые он вместе с нею наследовал. Легенда накрыла его плечи невидимым плащом боязливого почтения и делала бестактным вопрос о том, куда девался его рыжий брат. Ибо сказано: один из них — чудовище. А значит, другой, тот, кто герой, должен был принять на себя эту тяготу, страшную мучительную тайну, боль, которую нести до конца дней. «У нас с тобой есть все, чтобы тоже сыграть в эту игру, — сказал Олойхор Имоджин, когда они были наедине. — Но мы оставим неправильного близнеца. Так веселее».Платье вышло роскошным, именно таким, чтобы удовлетворить представления Олойхора о королевском величии. Величие это, судя по всему, было малоподвижно, статично, сковано тесным — не продохнуть — корсажем на шнурках. Во всей этой бледно-лиловой, расшитой жемчугом роскоши Имоджин и шагу ступить не могла. Не привыкла она ни к широким юбкам, ни к низким вырезам декольте. Унизанная жемчужинами сетка на иноземный манер с запихнутой туда фальшивой косой, как могла, маскировала отсутствие у Имоджин своих волос. Ей наконец позволили вымыться и, равнодушная снаружи, но трепеща изнутри от сознания и близости цели, она позволила снова произвести над собой весь ритуал невестинского облачения. Сегодня как никогда она чувствовала себя куклой, которую так и этак вертят чужие руки. При иных обстоятельствах платье, возможно, понравилось бы ей. Ее бы, может, возбуждала мысль надеть его для другого. Волны шелка и капли жемчуга.Женщина, взглянувшая на нее из зеркала, была незнакомой и, честно говоря, прекрасной. Опавшие щеки позволили выделиться глазам, и без того подчеркнутым кругами, но из глаз этих смотрели болезнь и экзальтированное безумие. Ким никогда не обменял бы ее здоровье на такую красоту.Члены от волнения сделались неподвижны. И когда жених в сопровождении свиты зашел за ней, чтобы вместе появиться на поле, огороженном для ристаний, когда Имоджин деревянной рукой оперлась на его локоть, Олойхор, кажется, остался удовлетворен. Ему, очевидно, не хватало ни такта, ни воображения, чтобы под этим чуждым Имоджин обликом разглядеть чуждое существо.После всего, что произошло, после нагроможденных им курганов лжи, под которыми он похоронил свои преступления, он, очевидно, не представлял себе меры ее ненависти и решимости эту ненависть воплотить.
Странно и где-то даже смешно. Воспринимая как негодный фарс и саму свадьбу, и все сопровождавшие ее ритуалы, Имоджин буквально молилась всем богам, которых знала, чтобы отвести непогоду. Ристания были ее единственной надеждой. Если их отменят, в этот день ей, возможно, не придется взять в руки даже ножа для резки мяса.К тому же, привыкнув к мысли, что меч Олойхора войдет в ее сердце быстро и практически безболезненно, к иному способу самоубийства Имоджин готова не была.Невзирая на всю невозможность далее выносить эту боль.Внутреннее напряжение, поддерживаемое взглядами в сторону Дайаны, ощущение объединяющей их тайны были вроде вожжей и удил, а также — шпор, подгонявших ее двигаться в единственном избранном направлении. То, что ей предстояло, не оставляло ей возможности размышлять об иных вариантах.Для состязаний в воинских искусствах традиционно был отведен пустырь, примыкавший к заднему двору королевского терема. Там выгородили площадку, где стреляли из луков по круглым, измалеванным красной краской мишеням на треногах, отсекли и разделили легким низеньким барьером дорожку, чтобы было где скакать навстречу друг другу конным копейщикам, а самое главное: выделили круг поединщиков-меченосцев, сражавшихся пешими. Выходить на свежий песок дозволялось только участникам, пересекать его — только распорядителям состязаний. В прежние годы, когда Имоджин в составе королевской семьи присутствовала на ристаниях, она с братьями-принцами заявлялась сюда пораньше, повисала на ограде из жердей и видела, как служители выносят из сараев струганые скамьи, которые в течение года натирали маслом — для важных персон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Отлитая из бронзы луна нависла над землёй, чуточку выпуклой сверху, голой и только немного подернутой бурой примороженной травой. На траве мертвенно блестела изморозь, похожая на творение упорного ювелира.От тяжести луны провисли небеса, струны, на которых она была подвешена, напряглись и готовы были лопнуть, огласив пустошь звоном и последующим гулким ударом.Издали, со стороны придорожных хуторов назойливо и непривычно тянуло гарью, выли псы, озадаченные внезапным одиночеством и неумело сбивающиеся в стаю.В темном кругу навзничь лежал человек с развороченной грудью.Что бывает, когда ответственность, возложенная на тебя, чрезмерна? Когда долг, назначенный к исполнению для целого мира, падает на плечи одного? Когда слово за тебя дадено задолго до того, как ты пробился из зерна, а теперь ты — лишь единая травинка, выдранная с корнем из почвы, но иронией судьбы еще живая, и в силу этого обстоятельства обязанная исполнять долг?Даже если за тобой нет пригляда силы, облеченной правом приказывать тебе. Как возможно с этим жить?Можно просто умереть. Однако эта ниточка, тонкая и вибрирующая, слишком крепка еще, чтобы оборваться сама. Материнское тело Леса дало достаточный импульс, чтобы к жизни пробудилось именно твое зернышко, и в течение своего сезона былинка получала свою долю питательных веществ, тогда как правила отдачи подразумевали для нее только отдачу по способности. Она могла отдать не более, чем свою жизнь. Но и жизнь — если потребуется. А значит — долг. К счастью или нет, травинка знала слово «долг». Других, какими могла бы оправдаться даже в своих глазах, — не знала. Здесь и сейчас травинка была всем, что осталось от Леса. Что и дало ей право называться здесь единственным Лесом. А за звание должно платить.Еще она могла чувствовать возбуждавший ее аромат.Еще бы, ведь она лежала в самой середине пятна вожделенной крови, не то оторванная от материнского массива краем одежды, не то попавшая под подошву с комом влажной земли. Дурманящий запах поднимался стеной, отделяя скудное сознание и от собак неподалеку, и от забытой овцы, переступающей твердыми копытцами в низком кустарнике.Нитевидный корешок, согретый в тепле человеческой крови, коснулся земли, обагренной тою же кровью, а потому не смерзшейся еще в цельный предзимний ком. Отростки настолько тонкие, что глаз не увидел бы их и при свете, впились в почву, и тут же — не мозг, нет! — но примитивное растительное сознание травинки уловило вокруг себя биение жизней, пульс сил, множество токов их, и аромат. И оно воспряло. Мышиные семьи в норах, полных зерна, неподвижные бронзовые ящерки, на зиму пригасившие искру внутри себя, вялые слизни, покрытые пульсирующей сеткой жил, жуки, мураши, кузнечики, даже куколки бабочек, зарытые в ожидании весны. Жизненные силы упавших в землю семян, все, что надеялось пойти в рост, расцвести, отплодоносить. Все это можно было взять. Имея все это, травинка могла бы подняться макушкой до неба, корнями пронзить центр земли. Былинкой-смертью была бы она тогда. Но единственный этический закон, которому подчинялась травинка, подразумевал выплату ею своей части долга за королевскую кровь. Теперь, когда она оставалась одна за всех, это означало, что долг во всем его объеме платить ей. Что слово, данное силой, которая и выше ее, и больше, вынуждает ее зваться былинкой-жизнью. Но что могла она отдать, кроме горького сока своей дешевой жизни?Примитивное решение было найдено второпях. Одна половина ее сознания стала смертью, чтобы вторая могла назваться жизнью. Одна брала, чтобы было что отдавать второй.Итак, сперва кровь. Невзирая на то что в землю вытекло ее много, Лес, покуда тело находилось на его территории, непрестанно стимулировал образование все новых и новых кровяных телец. Подкрепив собственные силы, что оставило в круге земли мертвый пятачок, былинка-смерть связалась излучением жизни с тем, что еще было живо в этом теле, чтобы определить характер повреждений и спланировать дальнейшие действия. Кровь в жилах присутствовала, однако инструмент, с помощью которого она нагнеталась в жилы, был варварски вырван со своего места. И живая кровь, полная сахара и кислорода, стояла в артериях и венах неподвижно, в то время как фабрики-клетки, производящие белки, без подачи снаружи энергии и сырья исчерпывали последние запасы. Особенно тревожным было положение в клетках мозга. Получая питание в последнюю очередь, после мышц и жадной захватчицы-печени, они совсем уже погрузились во тьму и тишину. Оставались считанные минуты до тех пор, когда изменения станут необратимы.Если не включить их немедленно, центр управления, отдающий приказы телу, в том числе и на регенерацию тканей, умрет окончательно и бесповоротно.Овца, привлеченная запахом человека, подошла ближе. Парок из ее мягких ноздрей коснулся распростертого тела, потом колени ее подогнулись. Былинка-смерть не могла упустить ее. Она должна была взять все, что было в ней живого, включая жизнь микроорганизмов вплоть до клеток, составляющих их, хотя бы только для того, чтобы былинка-жизнь отдала это немедленно.Структурные коды, в том числе и те, что необходимы для однозначной регенерации утраченного органа, были записаны внутри самих строительных кирпичиков, на языке, доступном клетке, и возможность воссоздания необходимой части тела стояла лишь за питанием и быстротой. Искалеченные оборванные сосуды замкнулись накоротко, тромбы рассосались, кровь пошла, подчиняясь давлению силы извне и омывая мозг, импульсы которого сперва слабо, а затем все увереннее руководили внутриклеточным производством. Словно поочередно зажигался свет в каждой из клеток-производителей, и все они постепенно включались в общую работу. Сперва только для того, чтобы нагреть организм до температуры, необходимой для начала самостоятельного синтеза.Потом края страшной раны сомкнулись, и в ее глубоком кровавом нутре зародилась крошечная почка.Само по себе сделать это не было трудно. Былинкажизнь изнемогла скорее от ответственности, от неуверенности в том, что последовательность действий выбрана ею правильно. От непрерывности этого «возьми-отдай», от условия жесткой, и даже жестокой экономии, при которой она не могла отпустить на сторону ни единого джоуля. Любая упущенная калория могла бы стать роковой.Какое-то время былинка-жизнь непосредственно участвовала в процессе, потом ее роль свелась к наблюдению, и она лишь изредка перенаправляла потоки питающей силы.Да вот еще мучительно озиралась в поисках новых источников. Если бы кто надоумился посмотреть сверху, увидел бы поразившее его воображение черное пятно посреди жухлой, убитой морозом пустоши. Однако если бы кто и сумел посмотреть сверху, как птица, то едва ли он убрался бы восвояси. Птицы падали вниз камнем, словно сбитые стрелой. Птичья кровь горяча, и способность их к лету шла в ту же топку и переплавлялась в силы вдохновения и души. В том, кто поднимется отсюда, будет нечто от существа, способного летать.Убедившись в своем могуществе, былинка-жизнь решилась допустить собак. Давно они бродили вокруг, повизгивая и подвывая, сбитые с толку манящим запахом крови и мороком, который, рискуя всем предприятием, былинка-жизнь, для них обернувшаяся былинкой-смертью, воздвигла на пути к беззащитной добыче. Едва ли она смогла бы возместить ущерб, когда бы они взялись рвать зубами и растаскивать по стерне уже теплое тело ее подопечного. Раньше… но не теперь, когда странная сытая дрема одолевала их вблизи пищи, и тяжелые головы утыкались в землю меж лапами. В том, кто поднимется с этой земли, будет нечто от хищника, способного как защитить свою собственность, так и убить за нее.Тот, кто поднимется с этой земли, не будет вполне человеком. Воскрешенное существо обретает статус бога.Кристаллы изморози таяли, касаясь губ. Волосы цвета осени, еще недавно казавшиеся столь же безжизненными, как переплетенная с ними трава, трепетали от ветра.Пар дыхания кристаллизовался в холодном воздухе. Сознание уже блуждало где-то там, под сомкнутыми веками, ощущая мир как череду нереальных образов, как сон, где есть вещи и пострашнее смерти. И будучи все еще не до конца уверена в том, что она сделала это, былинкажизнь сделала для него последнее, что, по ее мнению, оставалось сделать. Включила сознание. Боль, от которой распахнулись глаза цвета зимней воды. Такие же глубокие и покамест обращенные в себя. Спустя некоторое время им удалось сфокусироваться на травинке. Мышцы лица, окостеневшие, отвыкшие от мимики, да и просто замерзшие, дрогнули. Лицо исказилось, потом мучительно медленно уголки губ тронулись вверх. Расслабившись на спине, запрокинув голову, человек пронзил улыбкой пепельные небеса. Потом, с непривычки неуклюже переваливаясь с локтя на локоть, он сел. Улыбка скрылась, когда обнаружилось, что в черном кругу докуда видит глаз жив лишь он один и этот чахлый кустик-пучок.Исполнившись скромной гордости, былинка-жизнь ждала награды. В конце концов, то, что она сделала, намного превышало ее представление о себе. Ложка крови в качестве ответного дара ее бы устроила. Она была в совершенном недоумении, когда пальцы левой руки сомкнулись на ее листьях, а пальцы правой, обдираемые в кровь, выгребли ее из смерзшейся земли, где она уже совсем было основала свое новое королевство.Предметом ее отдельной гордости, тем, что она сделала особенно хорошо, была память, из которой не упущено ни грана. 10. Бог на пыльной арене Если Имоджин полагала, что дело ограничится одним только согласием, то она ошибалась. Теперь ей пришлось переносить общество множества людей, которые просто делали относительно нее свое дело и которым, в сущности, было наплевать и на нее, и на то, что свершилось преступление, переворот, убийство, и даже не одно, Олойхор спешил, ему не терпелось закрепить свое положение браком и коронацией. Поэтому ее круглый день вертели у зеркала, не давая присесть, целая толпа белошвеек корпела над ее венчальным платьем. Множество лиц, среди которых не было ни одного знакомого, размазывались и сливались в одну бесконечную ленту, вьющуюся вокруг нее. Теперь у Имоджин, однако, была цель, а ради осуществления цели можно было выдержать и нечто большее, чем несколько дней на ногах. Хуже всего было то, что дело не ограничилось одним лишь произнесенным ею «да».Теперь ей приходилось терпеть Олойхора. Теперь, когда он думал, что сломал ее, он никак не мог удержаться, чтобы лишний раз не причинить ей боль. Но теперь, когда он думал, что сломал ее, она никак не могла его осадить.Ни единым словом. Только смотреть ему в глаза, не отводя взгляда и думая о своей цели да вот еще о том, что авантюра, в которую он ввязался, перемолола его вернее, чем даже ее. Непременно уделяя ей час-полтора от своих дневных хлопот, поглаживая ей плечико, дыша ей в волосы, Олойхор воскрешал в ее памяти именно те картины, какие она хотела бы забыть, когда бы ее согласие было искренним. Имоджин быстро сделала это открытие: Олойхор ненавидел ее. Но и любил, конечно, тоже. Не видя ее подле себя, он не мог справиться с потребностью ощущать ее в своем владении. Когда же она оказывалась рядом, искушение отыграть ей эту зависимость оказывалось слишком велико. К тому же очевидно было, что он никогда не простит ей, что не он был ее первоначальным выбором. Вновь и вновь возбуждал в себе старую обиду, словно снова и снова касаясь обнаженного нерва больного зуба. Когда другим казалось, что он шепчет невесте на ухо ласковые слова, на самом деле он напоминал ей о Киме. Перебирая пряди ее волос, он невзначай проводил ногтем поперек ее трепещущего горла, и Имоджин проклинала себя за эти содрогания, за то, что еще не окончательно умерла, за то, что позволяет тревожить себя чему-то такому, что уже должно быть оставлено за границей, которую она, как ей казалось, перешагнула.Смерть, смерть. Она по-прежнему грезила мертвой жизнью, каковой представлялся ей Ким, и которая была прекрасна, тогда как рядом в лице Олойхора улыбалась ей живая смерть.И даже старинная детская хитрость не приносила ей облегчения. Она не могла прошептать свои волшебные слова, главным образом потому, что ей не было страшно. Совсем. Или скорее ей было страшно как человеку, внезапно утратившему способность ощущать боль. Она думала о смерти как о злой шутке, мелкой пакости, какую она подстроила бы Олойхору, лишив его обладания любимой игрушкой, и более того, вынудив его самостоятельно ее разломать.Олойхор предал гласности легенду о близнецах. Ухмыляясь в лицо, он поведал о ней и Имоджин, внешне все такой же неподвижной. Легенда сделала понятным многое, в том числе роль, отведенную ей в этой игре изначально. Легенда нужна была Олойхору, чтобы объяснить его поспешный брак с Имоджин, и права, которые он вместе с нею наследовал. Легенда накрыла его плечи невидимым плащом боязливого почтения и делала бестактным вопрос о том, куда девался его рыжий брат. Ибо сказано: один из них — чудовище. А значит, другой, тот, кто герой, должен был принять на себя эту тяготу, страшную мучительную тайну, боль, которую нести до конца дней. «У нас с тобой есть все, чтобы тоже сыграть в эту игру, — сказал Олойхор Имоджин, когда они были наедине. — Но мы оставим неправильного близнеца. Так веселее».Платье вышло роскошным, именно таким, чтобы удовлетворить представления Олойхора о королевском величии. Величие это, судя по всему, было малоподвижно, статично, сковано тесным — не продохнуть — корсажем на шнурках. Во всей этой бледно-лиловой, расшитой жемчугом роскоши Имоджин и шагу ступить не могла. Не привыкла она ни к широким юбкам, ни к низким вырезам декольте. Унизанная жемчужинами сетка на иноземный манер с запихнутой туда фальшивой косой, как могла, маскировала отсутствие у Имоджин своих волос. Ей наконец позволили вымыться и, равнодушная снаружи, но трепеща изнутри от сознания и близости цели, она позволила снова произвести над собой весь ритуал невестинского облачения. Сегодня как никогда она чувствовала себя куклой, которую так и этак вертят чужие руки. При иных обстоятельствах платье, возможно, понравилось бы ей. Ее бы, может, возбуждала мысль надеть его для другого. Волны шелка и капли жемчуга.Женщина, взглянувшая на нее из зеркала, была незнакомой и, честно говоря, прекрасной. Опавшие щеки позволили выделиться глазам, и без того подчеркнутым кругами, но из глаз этих смотрели болезнь и экзальтированное безумие. Ким никогда не обменял бы ее здоровье на такую красоту.Члены от волнения сделались неподвижны. И когда жених в сопровождении свиты зашел за ней, чтобы вместе появиться на поле, огороженном для ристаний, когда Имоджин деревянной рукой оперлась на его локоть, Олойхор, кажется, остался удовлетворен. Ему, очевидно, не хватало ни такта, ни воображения, чтобы под этим чуждым Имоджин обликом разглядеть чуждое существо.После всего, что произошло, после нагроможденных им курганов лжи, под которыми он похоронил свои преступления, он, очевидно, не представлял себе меры ее ненависти и решимости эту ненависть воплотить.
Странно и где-то даже смешно. Воспринимая как негодный фарс и саму свадьбу, и все сопровождавшие ее ритуалы, Имоджин буквально молилась всем богам, которых знала, чтобы отвести непогоду. Ристания были ее единственной надеждой. Если их отменят, в этот день ей, возможно, не придется взять в руки даже ножа для резки мяса.К тому же, привыкнув к мысли, что меч Олойхора войдет в ее сердце быстро и практически безболезненно, к иному способу самоубийства Имоджин готова не была.Невзирая на всю невозможность далее выносить эту боль.Внутреннее напряжение, поддерживаемое взглядами в сторону Дайаны, ощущение объединяющей их тайны были вроде вожжей и удил, а также — шпор, подгонявших ее двигаться в единственном избранном направлении. То, что ей предстояло, не оставляло ей возможности размышлять об иных вариантах.Для состязаний в воинских искусствах традиционно был отведен пустырь, примыкавший к заднему двору королевского терема. Там выгородили площадку, где стреляли из луков по круглым, измалеванным красной краской мишеням на треногах, отсекли и разделили легким низеньким барьером дорожку, чтобы было где скакать навстречу друг другу конным копейщикам, а самое главное: выделили круг поединщиков-меченосцев, сражавшихся пешими. Выходить на свежий песок дозволялось только участникам, пересекать его — только распорядителям состязаний. В прежние годы, когда Имоджин в составе королевской семьи присутствовала на ристаниях, она с братьями-принцами заявлялась сюда пораньше, повисала на ограде из жердей и видела, как служители выносят из сараев струганые скамьи, которые в течение года натирали маслом — для важных персон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20