Мануэль, державшийся все это время в стороне, взмахом руки прощается с будущими родственниками, но почти никто ему не отвечает. Он ничуть не удивляется, обнаружив, что шофер уже не ждет его в машине; впрочем, машина украшена кокардой и пользоваться ею сейчас все равно невозможно. Мануэль подсчитывает флаги.— Смотрите-ка! — восклицает он. — А все-таки нашелся храбрец, который не побоялся в знак траура приспустить свой.— Идемте, — молит Мария, вцепившись ему в локоть.Раз невеста — залог целости и сохранности для всех, она может сыграть эту роль и для Мануэля, хотя главная опасность таится именно в нем. И он прекрасно это понимает. Он тщетно пытается отстраниться от Марии, а та тянет его за собой, заставляет сойти на одну ступеньку, потом на другую. Вот он уже на тротуаре. А вот — на краю мостовой, между «крайслером» и «тойотой», метрах в тридцати позади всей компании, которая удаляется, сбившись стадом, дробно стуча восемьюдесятью каблуками. Внезапно Артуро оборачивается.— Ну уж нет! — исступленно ревет он. — Чтоб никаких красных! Убирайтесь к дьяволу! — и, не задерживаясь, бросает через плечо: — А ты, дура, оставь этого негодяя! Он же в черном списке. Смотри, станешь вдовой еще до свадьбы…Воздух наполняется гулом очередной эскадрильи, тени самолетов плывут вверх по проспекту, и Артуро снова примыкает к группе, которая бежит по проспекту вниз; храбрецы мужчины в арьергарде укрываются за женщинами, спешащими следом за Кармен, их белым флагом. Если и нашелся среди беглецов кто-то, считавший, что политическим страстям не место в лоне семьи, если кто-то и возмутился — а это вполне возможно, поскольку Хосе, шагавший, размахивая руками, рядом с Артуро, пытался что-то ему доказать, — Мария никогда об этом не узнает. Она в объятиях Мануэля, ее подбородок уткнулся ему в шею, ее рыжие волосы, сплетаются с его темной шевелюрой. Она шепчет:— Я остаюсь с вами, Мануэль! — И, не отдавая себе отчета в том, что задерживает его, что дорога каждая минута, добавляет: — Бегите, бегите, Мануэль!Она так растерянна, так близка к обмороку, что Мануэль не решается ни отстраниться, ни напугать ее еще больше, признавшись в том, что он, как и она, лишился всего и понятия не имеет, как быть, куда сейчас бросаться; что он не предвидел поражения, не подготовил никакого убежища, даже и не думал об этом, что он презирает свое бессилие и чувствует себя чуть ли не изменником. Закрыв глаза, не шевелясь, Мануэль с горечью ощущает нелепость ситуации. Это чудовище — Мануэль Альковар, человек, находившийся у кормила власти, трибун, вызывавший ненависть как у оппозиции, так и у военщины, человек, чьи фотографии столь часто появлялись в газетах, — вот он, господин генерал! Он здесь, стоит посреди улицы, всем на обозрение, и обнимает девушку. Да первый же патруль…Мануэль открывает глаза, и они чуть не вылезают у него из орбит, однако у него хватает разума впиться губами в губы Марии и хотя бы помешать ей закричать. Он не заставил себя ждать, этот первый патруль, он тут как тут! Из боковой улочки на ребристых шинах выезжает машина — небольшой бронеавтомобиль, какие компания «Панар» экспортирует во все страны Латинской Америки; среди общего грохота он едет почти неслышно. И проходит мимо, выплевывая рыжеватый газ, с той медлительностью железного носорога, которая свойственна маленьким броневикам. Позор сержанту, позор всему экипажу, не узнавшему врага! Машина удаляется, не обращая внимания на эту влюбленную парочку, которой, видать, нет дела ни до чего на свете, раз она обнимается в самой гуще этой заварухи.Но вот дула спаренных пулеметов слаженно поворачиваются, опускаются на несколько градусов — это еще что за сборище в нижней части проспекта?! О чем прежде всего подумали те, кто сидел в бронеавтомобиле? Кому придет в голову, что это свадьба? Сзади — и этого патриарх, выставивший вперед невесту, не мог предугадать — они видели только группу, какие сейчас десятками формировались в предместьях и рыскали в поисках оружия, или пытались где-нибудь учинить саботаж, или пробовали соединиться с другими бандами, чтобы оказать сопротивление путчу, а такие группы приказано обезвреживать любым путем. Ошибки тут быть не может! Раз люди улепетывают, значит, у них совесть нечиста. Вы только взгляните, взгляните вон на того безумца — поднял руку, а дружки его, совсем потеряв голову от страха, понеслись еще быстрей. Когда люди хотят сдаться, они останавливаются. Когда люди хотят сдаться, они поднимают обе руки кверху, а не одну, да еще так, точно кулак показывают. Кулак? Но это же откровенный вызов! Бронеавтомобиль прибавляет газу, устремляется на беглецов и с пятидесяти метров открывает огонь. II Отчаявшись дозвониться до Парижа, Сельма, как всегда в минуты волнения, бросает взгляд на генеалогическое древо, с которого спускаются шесть медальонов; древо это — чистая фикция, ибо уж слишком далеко отстоят друг от друга Гюлльшпенг (где отец и мать Сельмы проживают свою folkpension Государственную пенсию (швед.).
в 1500 крон на берегу озера Дальбо), городок Ире (в лесистом Верхнем Анжу, где вдова, мадам Легарно, еще держит в деревне бакалейную лавку) и многочисленные места пребывания супружеской четы, людей во многом схожих, а во многом различных, которых недавно перевели в Южную Америку. Сельма хочет улыбнуться. И ей это удается. На древе, последним отростком которого является розовощекое существо с голубыми глазами и светлыми ресницами, скоро появится седьмая ветвь. Но тут Сельме приходится склониться к аппарату и крикнуть в трубку:— Ничего не могу поделать! Связи нет.Сельма больше не улыбается. Она встает из-за письменного стола и подходит к окну, по обе стороны которого, как свидетельство скандинавской любви к вечнозеленым растениям, стоят два фикуса с длинными узкими листьями. Да, заваруха что надо! Сколько же их? Эрик, военный атташе, которого, конечно, вовсе не радуют всякие реплики насчет того, как используется «его» техника, все утро не спускал глаз с неба, уверяя каждого встречного и поперечного, что все истребители — американского производства, — так вот Эрик говорит, что их скопилось уже около двухсот, гостиные битком набиты, точно во время приема 14 июля. Сельма сама убедилась в этом, когда спустилась вниз перекусить; в большинстве своем это были мужчины, и стоило на них взглянуть, как становилось ясно, чем они занимались и к какой принадлежали партии; имена многих значились в списках, которые хунта зачитывала по радио, требуя, чтобы эти люди явились в ближайший комиссариат полиции. Но Сельма заметила среди них две-три семьи в полном составе, включая грудного ребенка: его мать, дочь министра, в спешке не захватила ни пеленок, ни соски, и теперь никто не мог успокоить младенца, ибо в посольстве не было того сорта порошкового молока, к которому он привык.Сколько же их будет вечером? Каждую минуту прибывают все новые и новые кандидаты на право убежища; едва переступив порог, они попадают в объятия своих, и теперь их уже столько, что приходится направлять их в сад, где они располагаются на траве, инстинктивно группируясь вокруг своих лидеров.— Сельма! — кричит кто-то с лестницы.Но Сельма не отвечает. Положив руку на живот, начинающий выступать под свободным платьем, она слышит лишь хрип девочки, которая внезапно упала прямо на клумбу и забилась в припадке эпилепсии. Сельме и самой точно не хватает воздуха среди этой шумной, говорливой толпы; перебивая друг друга на своем певучем языке, столь не похожем на классический испанский, оставшийся у нее в памяти со времен лицея, они взвешивают свои шансы или ругаются на чем свет стоит. У Сельмы такое ощущение, будто она слишком туго затянула бандаж, хотя его на ней вовсе нет. Она устремляет взгляд вдаль. Туда, где за посольским садом утопает в зелени городской парк, настоящий ботанический рай; там важно расхаживает по дорожкам старик сторож в соломенно-желтой униформе, там струи большого фонтана непрерывно освежают воду, чтоб не подохли золотые рыбки, и пенящийся каскад падает в искусственную реку, вьющуюся вдоль газонов, которые тщательно выстригает механическая косилка, волоча за собою набитый травой мешок.— Да, скажу я тебе, дорогая, мы с тобой умеем выбрать уютное местечко! Всякие головорезы летят на нас, как на приманку! Последний раз это было в Греции.Сельма наконец оборачивается. В дверном проеме — косяки, кажется, сейчас треснут, распертые его могучей фигурой, — расправив широченные плечи, на которые не лезет ни один готовый костюм, стоит Оливье, ее супруг-великан, и откуда он только взялся в этой их ничем не примечательной семье?! Все такой же внушительный, но далеко не такой добродушный, как обычно, Оливье ворчит, тряся взлохмаченной шевелюрой, столь же черной, как и густая поросль, торчащая из расстегнутого ворота рубашки:— Чисто сработано! Как говорит патрон, это демонстрация бессилия народа перед лицом сокрушительной мощи современной армии. Люди против танков — какое уж тут сопротивление.Сельма качает головой; в этом он весь — ее черноволосый брахицефал: когда он возмущен, ему необходимо высказаться, и он будет говорить, не закрывая рта и не думая о том, что ее и так тошнит.— Эти господа из хунты — люди, конечно, не мягкие, но соображают, что к чему! Железные дороги, шоссе, телевидение, порты, почта, газеты — они прежде всего захватили средства массовой информации и узлы связи и тем разобщили противника. Идеальная модель переворота.— Ты говоришь так, будто они уже выиграли, — замечает Сельма, покусывая ноготь.— К сожалению, это совершенно ясно.Оливье подошел к ней; обняв ее за плечи, он тоже обозревает толпу беженцев: только у троих при себе чемоданы, остальные, лишившись всего, топчутся на клочке родной земли, с которой им скоро ради спасения своей жизни придется расстаться. Официант обносит всех бутербродами и стаканчиками из вощеной бумаги; другой — ходит с кувшином и разливает мутноватую жидкость. Сельма открыла было рот, но тут же передумала… К чему, в самом деле? Отождествить лицо с именем — а она узнает здесь многих — значит придать человеку вес, которого он уже не имеет, сделать его первым в числе несчастных.— Хоть бы они галстуков не надевали, — непонятно почему шепчет она.На что Оливье тут же реагирует по-своему:— Ну, эти-то выйдут из воды сухими. А вот тысячам безвестных на заводах и в бидонвиллях, с которыми сейчас будут нещадно расправляться, — им мы ничем не можем помочь… Хунта ведь действует у себя дома, значит, все права на ее стороне. За истязание детей суд в любом государстве лишает отцовства. А за истязание народа ООН должна была бы иметь право вводить свои войска, лишать страну суверенитета.— Jag alsker dig Ты мне нравишься (швед.).
, голубая каска, — говорит Сельма; иронизируя, на этот раз, правда, мало уместно, она любит мешать языки. — А что должна делать я?— Приказ патрона: переоборудовать кабинеты в спальни. Я возвращаюсь на свое место у двери — принимать людей. А ты спустись вниз и займись детьми.— А с нашим что будет? — спрашивает Сельма, сдвинув светлые брови.— Заберем его завтра. Все, кто на полупансионе, сегодня остаются ночевать. Начиная с шестнадцати часов на улицах запрещено всякое движение.Тон у Оливье изменился: тревога овладела и им. Молча, сразу став внимательным мужем, он повел свою супругу — вместе с будущей дочкой — вверх по лестнице, ограждая от возможных столкновений, ибо люди непрерывной чередой одни спускались, другие поднимались, груженные непонятно откуда раздобытыми матрасами и одеялами. С грудой подушек в руках сам господин Мерсье — сиречь посол — включился в дело.— Смотри, осторожней! — на ходу бросает он Сельме, которую зовет на «ты», поскольку знал ее еще ребенком, когда служил в Стокгольме. — А вы, Оливье, не забудьте: вы мне должны бутылку шампанского. Я же говорил вам, не пройдет и недели, как президент будет у них в руках. Так оно и оказалось, и неизвестно даже, какова его судьба.И он со своей ношей карабкается дальше. А супруги быстро сходят вниз. Здесь толпа становится такой плотной, что Оливье с трудом пробивает через нее дорогу жене.— Черт побери! — внезапно с негодованием восклицает он, оборачиваясь. — Видишь того шпика? Сам комиссар Прелато, ты только посмотри, как этот недоносок старается!Оливье оставляет Сельму и бросается к гному; весь в сером, в серой форме, с серой шевелюрой и серыми усами, гном размахивает коротенькими ручками, похожими на лапы, и, загородив собою дверь, не дает войти вновь прибывшим.— Следуйте за мной, приказано, — кричит гном.— Кем приказано? На каком основании? Как бы то ни было, вы не имеете права стоять в дверях посольства, — обрывает его Оливье и с такой силой хва— тает полицейского за рукав, что материя трещит по шву.Комиссар оборачивается, приподнимается на цыпочки, приподнимает брови. ВВид у него весьма вызывающий — как у людей, которые считают свое дело правым только потому, что они выигрывают.— Поосторожней, — сквозь зубы цедит он. — Вмешиваясь во внутренние дела нашей страны, вы становитесь сообщниками бунтовщиков. Фамилии этих людей названы по радио, их бегство подтверждает их вину.— Если выбирать среди мятежников, то я предпочитаю их, — бросает, пожалуй слишком поспешно, Оливье. — Мы не становимся ни на чью сторону, мы просто помогаем пострадавшим. Если ваши друзья потерпят крах, если завтра лично вам придется спасать свою шкуру, мы и вам предоставим убежище.— Благодарю, — шипит комиссар. — Я не забуду привести ваши слова в своем рапорте. Ни словечка не пропущу.И уходит, скособочась, трижды сплюнув на землю. Вскоре раздается заливистый, долгий свист, означающий, вероятно, просьбу о подкреплении. III Канонада стихла; самолеты вернулись на свои базы, предоставив небесные просторы вертолетам-наблюдателям, которые иногда вдруг резко снижались к какой-то цели, точно ястребы, высмотревшие на земле добычу. Но позже, когда загорелись звезды, помигивая своими желтыми огнями вокруг зеленых огней вертолетов, вертолеты тоже исчезли в ночи, наполненной далекими, теперь уже редкими взрывами; могло даже показаться, что воцарились мир и порядок, если бы время от времени сухие дружные залпы не вспугивали эхо.Мануэль сидит в темноте своего укрытия, где все пропитано непонятным запахом, и слушает дыхание Марии — она спит одетая, одурманенная барбитуратами. Ничто не нарушает тишины — с той минуты, как из ванны перестали доноситься звуки льющейся воды, говорившие о том, что хозяева дома наспех моются, несмотря на поздний час. Ничто, кроме еле слышного шороха, еще более неуловимого, еще более приглушенного, чем шуршание мышей под полом. Мануэль, стремясь забыть на время свои неразрешимые проблемы, вслушивается в эти звуки и в конце концов разгадывает их природу. Запах! Смешанный запах помета и перьев — так пахнут птицы. Время витья гнезд прошло, но воробьи, еле слышно почирикивая во сне, сидят здесь, под балками, и греются на пуху.Мануэль стискивает зубы. Завтра воробьи улетят или будут весело скакать по водостокам и черноголовые самцы будут трепать рыжеватых самок. Мир птицам, горе людям! Многим ли друзьям, как ему, удалось вот так же спрятаться? И сколько трупов, подобранных за эти два дня на улицах, сложили на грузовики, а потом сбросили в общую могилу, которая стала для Хорхе и Кармен их брачным ложем? Мануэлю не отвлечься: картина расправы снова и снова встает у него перед глазами…Быстрый, хорошо смазанный, легко маневрируя на добротных толстых шинах, бронеавтомобиль открыл огонь; шесть очередей за шесть секунд — и стальные дула, слегка дымясь, чуть поворачиваясь слева направо и справа налево, уложили наповал все свадебное шествие. Даже Артуро, уже собравшегося кричать «ура», Артуро, поднявшего руку в знак приветствия и, конечно же, не подумавшего поднять две. Да если бы даже он их и поднял, это все равно бы ничего не дало: ведь если человек поднял обе руки, значит, он сдается, то есть признает себя виновным, а в жестокой стремительности событий у экипажа бронеавтомобиля, чья задача — очистить улицы, нет ни времени, ни возможности брать людей под арест… Артуро, согнувшись пополам, упал первым с простреленным позвоночником. Хосе, которого в семье Пачеко звали Хосе-Маковка, рухнул на колени, а потом ткнулся носом в асфальт, как и Альфонсо, как и все остальные, изрешеченные пулями сзади, и лишь в последний миг от этой плотной группы людей, валившихся в одну сторону, точно колода карт, щелчком разбросанная по столу, отделилась белая фигура в венке из флердоранжа, качнулась из стороны в сторону и распласталась на земле, замерев в кипени тюля.— Ay, Jesus! Que lastima! Ах, Иисусе! Жалость-то какая! (исп.).
— взвыла вся улица, захлопывая на всякий случай ставни.Постояв секунду, броневик снова дернулся. Затем медленно поехал вперед и остановился в метре от группы, ликвидированной столь чисто, что никто даже пикнуть не успел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
в 1500 крон на берегу озера Дальбо), городок Ире (в лесистом Верхнем Анжу, где вдова, мадам Легарно, еще держит в деревне бакалейную лавку) и многочисленные места пребывания супружеской четы, людей во многом схожих, а во многом различных, которых недавно перевели в Южную Америку. Сельма хочет улыбнуться. И ей это удается. На древе, последним отростком которого является розовощекое существо с голубыми глазами и светлыми ресницами, скоро появится седьмая ветвь. Но тут Сельме приходится склониться к аппарату и крикнуть в трубку:— Ничего не могу поделать! Связи нет.Сельма больше не улыбается. Она встает из-за письменного стола и подходит к окну, по обе стороны которого, как свидетельство скандинавской любви к вечнозеленым растениям, стоят два фикуса с длинными узкими листьями. Да, заваруха что надо! Сколько же их? Эрик, военный атташе, которого, конечно, вовсе не радуют всякие реплики насчет того, как используется «его» техника, все утро не спускал глаз с неба, уверяя каждого встречного и поперечного, что все истребители — американского производства, — так вот Эрик говорит, что их скопилось уже около двухсот, гостиные битком набиты, точно во время приема 14 июля. Сельма сама убедилась в этом, когда спустилась вниз перекусить; в большинстве своем это были мужчины, и стоило на них взглянуть, как становилось ясно, чем они занимались и к какой принадлежали партии; имена многих значились в списках, которые хунта зачитывала по радио, требуя, чтобы эти люди явились в ближайший комиссариат полиции. Но Сельма заметила среди них две-три семьи в полном составе, включая грудного ребенка: его мать, дочь министра, в спешке не захватила ни пеленок, ни соски, и теперь никто не мог успокоить младенца, ибо в посольстве не было того сорта порошкового молока, к которому он привык.Сколько же их будет вечером? Каждую минуту прибывают все новые и новые кандидаты на право убежища; едва переступив порог, они попадают в объятия своих, и теперь их уже столько, что приходится направлять их в сад, где они располагаются на траве, инстинктивно группируясь вокруг своих лидеров.— Сельма! — кричит кто-то с лестницы.Но Сельма не отвечает. Положив руку на живот, начинающий выступать под свободным платьем, она слышит лишь хрип девочки, которая внезапно упала прямо на клумбу и забилась в припадке эпилепсии. Сельме и самой точно не хватает воздуха среди этой шумной, говорливой толпы; перебивая друг друга на своем певучем языке, столь не похожем на классический испанский, оставшийся у нее в памяти со времен лицея, они взвешивают свои шансы или ругаются на чем свет стоит. У Сельмы такое ощущение, будто она слишком туго затянула бандаж, хотя его на ней вовсе нет. Она устремляет взгляд вдаль. Туда, где за посольским садом утопает в зелени городской парк, настоящий ботанический рай; там важно расхаживает по дорожкам старик сторож в соломенно-желтой униформе, там струи большого фонтана непрерывно освежают воду, чтоб не подохли золотые рыбки, и пенящийся каскад падает в искусственную реку, вьющуюся вдоль газонов, которые тщательно выстригает механическая косилка, волоча за собою набитый травой мешок.— Да, скажу я тебе, дорогая, мы с тобой умеем выбрать уютное местечко! Всякие головорезы летят на нас, как на приманку! Последний раз это было в Греции.Сельма наконец оборачивается. В дверном проеме — косяки, кажется, сейчас треснут, распертые его могучей фигурой, — расправив широченные плечи, на которые не лезет ни один готовый костюм, стоит Оливье, ее супруг-великан, и откуда он только взялся в этой их ничем не примечательной семье?! Все такой же внушительный, но далеко не такой добродушный, как обычно, Оливье ворчит, тряся взлохмаченной шевелюрой, столь же черной, как и густая поросль, торчащая из расстегнутого ворота рубашки:— Чисто сработано! Как говорит патрон, это демонстрация бессилия народа перед лицом сокрушительной мощи современной армии. Люди против танков — какое уж тут сопротивление.Сельма качает головой; в этом он весь — ее черноволосый брахицефал: когда он возмущен, ему необходимо высказаться, и он будет говорить, не закрывая рта и не думая о том, что ее и так тошнит.— Эти господа из хунты — люди, конечно, не мягкие, но соображают, что к чему! Железные дороги, шоссе, телевидение, порты, почта, газеты — они прежде всего захватили средства массовой информации и узлы связи и тем разобщили противника. Идеальная модель переворота.— Ты говоришь так, будто они уже выиграли, — замечает Сельма, покусывая ноготь.— К сожалению, это совершенно ясно.Оливье подошел к ней; обняв ее за плечи, он тоже обозревает толпу беженцев: только у троих при себе чемоданы, остальные, лишившись всего, топчутся на клочке родной земли, с которой им скоро ради спасения своей жизни придется расстаться. Официант обносит всех бутербродами и стаканчиками из вощеной бумаги; другой — ходит с кувшином и разливает мутноватую жидкость. Сельма открыла было рот, но тут же передумала… К чему, в самом деле? Отождествить лицо с именем — а она узнает здесь многих — значит придать человеку вес, которого он уже не имеет, сделать его первым в числе несчастных.— Хоть бы они галстуков не надевали, — непонятно почему шепчет она.На что Оливье тут же реагирует по-своему:— Ну, эти-то выйдут из воды сухими. А вот тысячам безвестных на заводах и в бидонвиллях, с которыми сейчас будут нещадно расправляться, — им мы ничем не можем помочь… Хунта ведь действует у себя дома, значит, все права на ее стороне. За истязание детей суд в любом государстве лишает отцовства. А за истязание народа ООН должна была бы иметь право вводить свои войска, лишать страну суверенитета.— Jag alsker dig Ты мне нравишься (швед.).
, голубая каска, — говорит Сельма; иронизируя, на этот раз, правда, мало уместно, она любит мешать языки. — А что должна делать я?— Приказ патрона: переоборудовать кабинеты в спальни. Я возвращаюсь на свое место у двери — принимать людей. А ты спустись вниз и займись детьми.— А с нашим что будет? — спрашивает Сельма, сдвинув светлые брови.— Заберем его завтра. Все, кто на полупансионе, сегодня остаются ночевать. Начиная с шестнадцати часов на улицах запрещено всякое движение.Тон у Оливье изменился: тревога овладела и им. Молча, сразу став внимательным мужем, он повел свою супругу — вместе с будущей дочкой — вверх по лестнице, ограждая от возможных столкновений, ибо люди непрерывной чередой одни спускались, другие поднимались, груженные непонятно откуда раздобытыми матрасами и одеялами. С грудой подушек в руках сам господин Мерсье — сиречь посол — включился в дело.— Смотри, осторожней! — на ходу бросает он Сельме, которую зовет на «ты», поскольку знал ее еще ребенком, когда служил в Стокгольме. — А вы, Оливье, не забудьте: вы мне должны бутылку шампанского. Я же говорил вам, не пройдет и недели, как президент будет у них в руках. Так оно и оказалось, и неизвестно даже, какова его судьба.И он со своей ношей карабкается дальше. А супруги быстро сходят вниз. Здесь толпа становится такой плотной, что Оливье с трудом пробивает через нее дорогу жене.— Черт побери! — внезапно с негодованием восклицает он, оборачиваясь. — Видишь того шпика? Сам комиссар Прелато, ты только посмотри, как этот недоносок старается!Оливье оставляет Сельму и бросается к гному; весь в сером, в серой форме, с серой шевелюрой и серыми усами, гном размахивает коротенькими ручками, похожими на лапы, и, загородив собою дверь, не дает войти вновь прибывшим.— Следуйте за мной, приказано, — кричит гном.— Кем приказано? На каком основании? Как бы то ни было, вы не имеете права стоять в дверях посольства, — обрывает его Оливье и с такой силой хва— тает полицейского за рукав, что материя трещит по шву.Комиссар оборачивается, приподнимается на цыпочки, приподнимает брови. ВВид у него весьма вызывающий — как у людей, которые считают свое дело правым только потому, что они выигрывают.— Поосторожней, — сквозь зубы цедит он. — Вмешиваясь во внутренние дела нашей страны, вы становитесь сообщниками бунтовщиков. Фамилии этих людей названы по радио, их бегство подтверждает их вину.— Если выбирать среди мятежников, то я предпочитаю их, — бросает, пожалуй слишком поспешно, Оливье. — Мы не становимся ни на чью сторону, мы просто помогаем пострадавшим. Если ваши друзья потерпят крах, если завтра лично вам придется спасать свою шкуру, мы и вам предоставим убежище.— Благодарю, — шипит комиссар. — Я не забуду привести ваши слова в своем рапорте. Ни словечка не пропущу.И уходит, скособочась, трижды сплюнув на землю. Вскоре раздается заливистый, долгий свист, означающий, вероятно, просьбу о подкреплении. III Канонада стихла; самолеты вернулись на свои базы, предоставив небесные просторы вертолетам-наблюдателям, которые иногда вдруг резко снижались к какой-то цели, точно ястребы, высмотревшие на земле добычу. Но позже, когда загорелись звезды, помигивая своими желтыми огнями вокруг зеленых огней вертолетов, вертолеты тоже исчезли в ночи, наполненной далекими, теперь уже редкими взрывами; могло даже показаться, что воцарились мир и порядок, если бы время от времени сухие дружные залпы не вспугивали эхо.Мануэль сидит в темноте своего укрытия, где все пропитано непонятным запахом, и слушает дыхание Марии — она спит одетая, одурманенная барбитуратами. Ничто не нарушает тишины — с той минуты, как из ванны перестали доноситься звуки льющейся воды, говорившие о том, что хозяева дома наспех моются, несмотря на поздний час. Ничто, кроме еле слышного шороха, еще более неуловимого, еще более приглушенного, чем шуршание мышей под полом. Мануэль, стремясь забыть на время свои неразрешимые проблемы, вслушивается в эти звуки и в конце концов разгадывает их природу. Запах! Смешанный запах помета и перьев — так пахнут птицы. Время витья гнезд прошло, но воробьи, еле слышно почирикивая во сне, сидят здесь, под балками, и греются на пуху.Мануэль стискивает зубы. Завтра воробьи улетят или будут весело скакать по водостокам и черноголовые самцы будут трепать рыжеватых самок. Мир птицам, горе людям! Многим ли друзьям, как ему, удалось вот так же спрятаться? И сколько трупов, подобранных за эти два дня на улицах, сложили на грузовики, а потом сбросили в общую могилу, которая стала для Хорхе и Кармен их брачным ложем? Мануэлю не отвлечься: картина расправы снова и снова встает у него перед глазами…Быстрый, хорошо смазанный, легко маневрируя на добротных толстых шинах, бронеавтомобиль открыл огонь; шесть очередей за шесть секунд — и стальные дула, слегка дымясь, чуть поворачиваясь слева направо и справа налево, уложили наповал все свадебное шествие. Даже Артуро, уже собравшегося кричать «ура», Артуро, поднявшего руку в знак приветствия и, конечно же, не подумавшего поднять две. Да если бы даже он их и поднял, это все равно бы ничего не дало: ведь если человек поднял обе руки, значит, он сдается, то есть признает себя виновным, а в жестокой стремительности событий у экипажа бронеавтомобиля, чья задача — очистить улицы, нет ни времени, ни возможности брать людей под арест… Артуро, согнувшись пополам, упал первым с простреленным позвоночником. Хосе, которого в семье Пачеко звали Хосе-Маковка, рухнул на колени, а потом ткнулся носом в асфальт, как и Альфонсо, как и все остальные, изрешеченные пулями сзади, и лишь в последний миг от этой плотной группы людей, валившихся в одну сторону, точно колода карт, щелчком разбросанная по столу, отделилась белая фигура в венке из флердоранжа, качнулась из стороны в сторону и распласталась на земле, замерев в кипени тюля.— Ay, Jesus! Que lastima! Ах, Иисусе! Жалость-то какая! (исп.).
— взвыла вся улица, захлопывая на всякий случай ставни.Постояв секунду, броневик снова дернулся. Затем медленно поехал вперед и остановился в метре от группы, ликвидированной столь чисто, что никто даже пикнуть не успел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17