За время пребывания в соединении характеризовалась только положительно.В одном из боев летом 1943 года Корнильева была ранена и захвачена в плен. Сначала находилась в гитлеровском концлагере в районе Энска, где вела себя достойно, как советский человек. Затем вместе с другими пленниками Ольга была вывезена в Германию. На этом след Корнильевой терялся: она значилась пропавшей без вести. Никакого ответа на вопрос, как и почему Ольга Корнильева превратилась в Величко, справка не содержала.Внимательно прочитав справку, Миронов задумался. Конечно, происхождение Корнильевой, судьба ее родителей несколько настораживали, но ведь сама Ольга росла, воспитывалась в советской семье, среди советских людей. А самый факт и обстоятельства ее ухода на фронт, ее поведение в партизанском отряде, в лагерях, наконец, — разве не говорили сами за себя?Да, но — Величко! Почему Величко? Зачем, с какой целью взяла она эту фамилию? Садовскому, во всяком случае, она лгала, утверждая, будто фамилию Величко ей дали во время пребывания в партизанском отряде, «по соображениям конспирации». Лгала, по-видимому, неспроста. А записка, опять все тот же злосчастный клочок бумаги? Что значила эта записка?Сколько этих «зачем» и «почему» подстерегают чекиста на его трудном пути к раскрытию тайны! Андрей привык к этому, и все же сейчас он испытывал чувство какой-то неудовлетворенности. С каждым днем, с каждым вновь добытым фактом таинственная история Ольги Николаевны Корнильевой-Величко-Черняевой не только не прояснялась, но становилась все сложнее, все запутаннее. Значит, работать и работать…Следующим утром Миронов выехал в Энск, а Луганов — в Воронеж.По прибытии в Воронеж Луганов быстро отыскал вдову профессора Навроцкого. Мария Семеновна Навроцкая сдавала иногда временным жильцам внаем одну-две комнаты своей обширной квартиры. Одна из таких комнат как раз пустовала. Василий Николаевич не замедлил этим воспользоваться. Явившись к Навроцкой, он заявил, что приехал в Воронеж на время, в командировку, а тут услышал, что Мария Семеновна сдает комнаты, ну и решил воспользоваться ее любезностью. Как, не отвергнет она одинокого странника? В гостинице-то ведь дороговато, да и с номерами трудно…Навроцкая выслушала Луганова молча, церемонно поджав губы. Когда Василий Николаевич кончил, она заметила, что вообще-то комнат не сдает, разве кому из знакомых, но уж если такой случай… Разве что в виде исключения? На том, к обоюдному удовольствию, они и порешили.Прошел день-два, и у Василия Николаевича установились самые дружеские отношения с суровой по виду, но в общем-то очень милой и простоватой теткой Ольги Корнильевой.Скромность Луганова, дань восхищения, которую он искренне отдавал имени профессора Навроцкого (который, кстати, вполне того заслуживал), пришлись Марии Семеновне как нельзя по душе. Она быстро усвоила снисходительно-поощрительный тон в отношении конфузливого «командировочного», начала приглашать его разделить с ней вечерами чашечку чая и часами готова была рассказывать, рассказывать, рассказывать… Причем получалось как-то так, что о профессоре она говорила мало, о его работе, трудах не упоминала вовсе (да и знала ли она эти труды?), зато без конца предавалась воспоминаниям о своем прошлом, о прожитых годах, о своих многочисленных родственниках.Однако о сестре — матери Ольги Николаевны Корнильевой, о ее семье, о самой Ольге Навроцкая поначалу не упоминала. По-видимому, просто не приходилось к слову. Между тем именно это, и только это интересовало Луганова.Василий Николаевич решил ускорить события, попытаться навести разговор на интересующий его предмет, а тут вскоре и случай представился. Сидя как-то вечером у Марии Семеновны, Луганов небрежно перелистывал толстенный, в кожаном переплете альбом семейных фотографий Навроцких. Рассеянно скользя взглядом по изрядно надоевшим фотографиям, Василий Николаевич внезапно насторожился: на одном из снимков был изображен статный молодой офицер в мундире свиты его величества. Рядом сидела хрупкая миловидная женщина, чем-то напоминавшая, хотя и отдаленно, Марию Семеновну Навроцкую. И как он раньше не обратил внимание на этот снимок?— Позвольте, позвольте! — воскликнул Луганов, кладя перед Марией Семеновной раскрытый альбом. — Неужели это вы? Но как вы тут выглядите! Наверное, снимались после тяжкой болезни, не так ли?— Что вы! — горестно воскликнула Навроцкая. — Это не я. Я никогда не была такой слабенькой. Это — Катрин. Сестра. Бедняжка часто болела. Она умерла совсем молоденькой, и тридцати двух лет не было…Мария Семеновна разговорилась. Вспоминая «бедную Катрин», она всячески старалась подчеркнуть, насколько была привязана к младшей сестре, и все же в ее рассказе нет-нет, а прорывались нотки, свидетельствовавшие о том, что наряду с привязанностью было и что-то другое: порой зависть, порой порицание, а пуще всего сознание собственного превосходства и этакого снисходительного сожаления. Но любить младшую сестру Навроцкая, в общем, любила. Это Василий Николаевич понял. К дочери же ее, Ольге, была глубоко и искренне привязана. Тут места для сомнений не было.Причину некоторой двойственности в отношении Навроцкой к младшей сестре Луганов понял быстро: уж слишком по-разному сложились судьбы обеих сестер, и если одну из них судьба поначалу баловала, к другой же была мало благосклонна, то потом все изменилось, и изменилось круто.…Катрин, по словам Марии Семеновны, была очень хороша собой и имела шумный успех «в свете». Она рано вышла замуж, сделав «блестящую партию». Муж Катрин был офицером, сыном крупных помещиков, человеком состоятельным.Судьба Навроцкой сложилась иначе. Долгое время никто не обращал на нее внимания, не добивался ее руки. Профессор, который тогда был начинающим врачом, случайно встретил Марию Семеновну на одном из модных курортов и вскоре предложил ей руку и сердце. Мария Семеновна ухватилась за представившуюся возможность и стала женой Навроцкого. Нельзя сказать, чтобы, выходя замуж, она уж слишком страстно любила мужа, но привязаться к нему она привязалась искренне, и жизнь свою они прожили согласно.Было время, когда она завидовала Катрин, ее успеху, положению. Но как повернулась жизнь! Блестящий гвардеец, богач превратился в нищего, мелкого служащего, а его молоденькая избалованная жена стала влачить жалкое существование. Зато ее, Марии Семеновны, муж делал головокружительную «карьеру». Известный врач в городе, потом главный врач клиники, профессор, доктор наук…Подстрекаемая вопросами Луганова, Навроцкая рассказала и о детях Корнильевых, о своих племяннике и племяннице. Георгий, племянник, тот гордый, в отца пошел. После смерти матери забрал сестренку и пошел в детский дом, а мальчишке и одиннадцати не было! Ну, Оленьку-то (так звали дочку Катрин) Мария Семеновна с профессором забрали к себе, благо своих детей у них не было. Удочерили девочку. Как же иначе? Так Оленька и росла в их семье, как родная дочь. Хорошая девочка!..Георгий? С тем сложнее. Георгия они тоже хотели взять к себе, но тот наотрез отказался; так и остался в детском доме. Ничего, однако, стал человеком. Воевал. Институт кончил. Теперь на научной работе. Геолог, что ли, или археолог. Только, заявила Навроцкая, мы с ним чужие. Напишет он раз в два-три года, редко когда чаще, и все. И она, Мария Семеновна, ему почти не пишет. Не о чем. И поселился-то где-то у черта на куличках — в Алма-Ате! Ведь это подумать только!— А что с Оленькой? — не без волнения спросил Луганов. — Как у нее жизнь сложилась?Навроцкая тяжело, часто задышала и приложила к глазам платочек:— Что вам сказать, Василий Николаевич? Незадачливая у нас Оленька, несчастная. Не заладилась у нее жизнь, ой не заладилась…— Но почему же? В вашей семье, у вас? Нет, нет, не понимаю! Отказываюсь понимать! — горячо произнес Луганов, подбивая Навроцкую на дальнейший рассказ.— Видите ли, — чуть подумав, заговорила Мария Семеновна, — трудно сказать, как воспитывала свою дочку Катрин, но, когда Оленька попала в нашу семью, это была… был… Как бы вам объяснить? Ну, одним словом, enfant terrible — ужасный ребенок. (Навроцкая употребляла время от времени французские выражения.) Своевольная, взбалмошная, но в то же время очень добрая, просто очаровательная девочка. Такой она и росла — мила, ласкова, умна, послушна, а то вдруг такое выкинет, что диву даешься. Вы знаете, — Навроцкая вдруг понизила голос до таинственного шепота, — что Оленька устроила незадолго до начала войны? Ужас! Ужас! Только уговор, Василий Николаевич, никому ни слова, строго entre nous. Vous comprenez? Между нами. Вы понимаете?

Так вот, Ольга вступила в какое-то общество, что ли. Тайное. Что они замышляли, толком не знаю, но что-то нехорошее. Раскрылось это случайно: прибирала я однажды Оленькин стол, смотрю — бумага. Какая-то странная — клятва. «Я, мол, такой-то и такой-то, клянусь в верности старшему наставнику», ну и всякое прочее. Очень это на старые, дореволюционные скаутские штучки смахивало. «Старший наставник»! Ишь ты! Я как прочитала — так к мужу. А Оленька очень любила профессора, уважала…Когда Оленька пришла, заперлись мы втроем в столовой — и бумагу эту на стол. Оленька поначалу было запиралась, а потом призналась во всем. Собиралось их, оказывается, несколько человек школьников, всё больше те, чьи родители были дворянами, ну и решили мстить властям. Устроил эту штуку Марковский. Серж Марковский. Вы не слышали такую фамилию? Впрочем, откуда…Марковские, — продолжала Навроцкая, — это в прошлом крупнейшие воронежские помещики. После революции, году этак в двадцать пятом — двадцать шестом, всей семьей выехали за границу. Кажется, во Францию или в Германию. Впрочем, это неважно. Мальчик же их тут остался. Почему остался, как жил, у кого жил — не скажу. Не знаю. Только незадолго перед войной появился этот Марковский в нашей семье.Начал он ухаживать за Оленькой, а та и рада. Было ей тогда лет шестнадцать, а тут роман с таким взрослым юношей. Ему-то уже за двадцать было. Оленьке, конечно, лестно.Не нравилось нам с профессором все это очень, а что поделаешь? Надо сказать, человек-то он, этот Марковский, был нехороший: лживый, жестокий, властный.Вот Марковский и был «старшим наставником». Оленька нам в тот вечер все выложила. Как оказалось, Марковский крутился среди школьников и кое-кого из них подбивал вступить в это самое «общество», которое намеревался создать. Не с хорошими, вы понимаете, целями. А девушек и совратить старался, соблазнить. Нет, каков негодяй?!Ну, мы с профессором, — продолжала Навроцкая, — услышав ее рассказ, все поняли и за голову схватились. Оленьке и в ум не шло, что от нее нужно Марковскому, почти девочка же еще, а нам понятно. Тут еще это «общество». Что делать?На наше счастье, приехал тут Жорж, Оленькин брат. Погостить. Юноша он был серьезный, не по годам рассудительный, решительный. Мы, конечно, все ему и выложили. Страшно он рассердился, Ольгу изругал, а сам хотел о Марковском сообщить куда следует. Только не потребовалось: тот сгинул. Как сквозь землю провалился. Видно, что-то пронюхал. Потом слух был, будто он за границу удрал, к родителям. Как он в эти годы умудрился за границу выбраться, ума не приложу. Впрочем, кто его знает?!А Оленька многое поняла, за ум взялась. Учиться лучше стала, повзрослела девочка. Тут — война. Года не прошло, стала Оленька на фронт проситься: настойчиво, решительно. И добилась-таки своего — пошла воевать. Ушла на фронт и пропала. Мы и не чаяли, что она жива. Профессор так и умер, не дождавшись. Объявилась Ольга какое-то время спустя после окончания войны, и не здесь, не в Воронеже, а в Куйбышеве, где мы в эвакуации жили, откуда она на фронт ушла. Там, в Куйбышеве, замуж вышла. За ученика профессора — Валериана Сергеевича Садовского. Хороший человек, но годами Оленьки старше, много старше. Может, поэтому, но только и тут у нее не заладилось. Бросила она мужа. Разошлись…— Да-а-а… — сочувственно протянул Луганов. — Не судьба, значит, не судьба!.. Скажите, любезнейшая Мария Семеновна, неужели за все эти годы, после войны, Ольга так ни разу у вас и не побывала, не навестила?— Что вы, Василий Николаевич, что вы! Как вы могли такое подумать? Наезжала, конечно, голубка моя, наезжала. Не часто, но бывала. Как сейчас помню, приехала она последний раз года два — два с половиной назад, как раз когда Валериана Сергеевича, мужа, оставила. Плакала тогда все, горько так. Я ее спрашиваю: «Ну что ты убиваешься? Жалко тебе мужа, так не бросай его, ведь он-то тебя как любит!» А она и говорит: «Ах, тетя, тетя, ничего-то вы не знаете, ничего не понимаете». А что знать? Что тут понимать?Уговаривала я ее в тот раз вещицы кое-какие нарядные, украшения, драгоценности, что от Катрин остались, с собой взять — так отказалась. Я кое-что потихоньку к ней в чемодан сунула перед ее отъездом. Потом она мне писала, благодарила. Ну, а как поселилась в Крайске с новым мужем, совсем писать бросила. Не сладко, видно, моей Оленьке, ой не сладко!.. Сердцем чую…Мария Семеновна умолкла, задумалась. Луганов сидел не шелохнувшись, чуть дыша, ожидая, не скажет ли она еще чего-нибудь, не раскроет ли тайну местопребывания Ольги Корнильевой. Но Навроцкая молчала. Потом слабо, словно через силу улыбнулась и тихо сказала:— Вы уж извините, Василий Николаевич, заболталась я, а вам все это и вовсе не интересно.— Что вы! — горячо, с неподдельной искренностью воскликнул Луганов. — Как так — не интересно?! Все это так трогательно!..Луганов с минуту помолчал, потом осторожно, вежливо спросил:— А где же она теперь, ваша племянница?— Как — где? — удивилась Навроцкая. — Я же вам говорю: в Крайске. В Крайске — где же ей еще быть?…Утром следующего дня Луганов был в областном управлении КГБ. По его просьбе перевернули все архивы, но никаких материалов о Марковском не обнаружили, если не считать куцей справки, в которой упоминалась семья крупного в прошлом воронежского помещика Марковского, выехавшая в двадцатые годы за границу. Ничего больше в этой справке не указывалось: не было и намека на то, куда именно выехали Марковские, что с ними сталось, где находился и находится Серж Марковский. Об Ольге же Корнильевой или о каком-либо «тайном обществе», как говорила Навроцкая, в местных архивах и вовсе ничего не имелось.Закончив проверку, Луганов так и остался в неведении, существовало ли в природе «общество», таков ли был в действительности Марковский, этот «старший наставник», каким он рисовался не очень искушенной в жизни пожилой женщине? Была ли, наконец, связь между всем этим и превращением Ольги Корнильевой в Величко, связь с таинственной запиской, что была обнаружена за подкладкой куртки.Делать в Воронеже было больше нечего, и Луганов спустя сутки вылетел в Крайск. Что ни говори, а кое-какие результаты поездка дала: как ни неопределенны и расплывчаты были данные о прошлом Ольги, все-таки они были получены, уж не говоря о том, что одна из загадок в этом таинственном деле была разгадана, — секрет появления у Корнильевой старинных украшений был раскрыт. Да, поездка прошла не зря… Что-то в Крайске? А в Крайске Василия Николаевича поджидали неприятности, да такие серьезные, что и предвидеть было никак нельзя. Тем более серьезные, что Миронова на месте не было — он еще не вернулся из Энска, и вся тяжесть случившегося обрушилась целиком на Луганова…. Глава 8 В то время как Луганов находился в Воронеже, мирно беседовал с Навроцкой и копался в архивах, Миронов в Энске искал Корнильеву. Теперь, когда было выяснено, что ни в Куйбышеве, ни в Воронеже Корнильевой нет, а от версии с Кисловодском не осталось и следа, единственная из оставшихся в руках следствия нитей вела в Энск, к Рыжикову. Нить эта казалась тем более прочной, что в немецких лагерях Корнильева находилась именно здесь, в районе Энска. Да и Рыжиков, характер его отношений с Корнильевой выглядели весьма подозрительно. Настороженность Андрея усилилась, когда, поработав день-другой в Энске, он получил о Рыжикове более полное представление, нежели имел раньше. Правда, к облегчению Миронова, выяснилось, что работал Рыжиков не на одном из секретных заводов под Энском, а в самом Энске, на радиозаводе.Сразу после приезда в Энск Андрей отправился на радиозавод, где, как он узнал, работал Рыжиков. Побывав в парткоме, в отделе кадров завода, побеседовав с людьми, хорошо его знавшими, Миронов выяснил, что инженер Рыжиков живет и работает в Энске не один год, но ничем особо положительным себя не зарекомендовал. Скорее наоборот: Рыжиков был хитер, не особо добросовестен, в коллективе держался особняком, тяготел к «западному образу жизни». Короче говоря, большинство отзывов были отрицательные. Но это еще было полбеды. Андрея больше насторожило другое: как удалось ему выяснить, никаких двоюродных сестер у Рыжикова не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39