Счастливая натура! Наташа умела просто любить, просто страдать и так же просто радоваться, не искажая своих чувств ненужными сомнениями. Теперь она просто верила, что Анна будет жить и стала самым ревностным помощником Ридана.
Зато Николай… Бедный Николай! Очень трудно приходилось этому сильному сдержанному человеку, впервые обласканному любовью и так трагически лишенному ее. В какой страшный водоворот переживаний втянула его судьба и трепала, швыряла из стороны в сторону, то обманывала близкой радостью, то наносила гибельный удар…
Он вовсе выбился из колеи. Шли дни — долгие, пустые и мрачные. Никогда еще он не чувствовал себя таким ненужным, опустошенным. Работать он не мог. Никакой помощи Ридану, кроме дежурств около Анны, когда он сменял Наташу или самого профессора, не требовалось. Он пробовал читать. Добросовестно прочитывал страницу и убеждался, что не может даже вспомнить, о чем там говорилось…
Иногда он начинал думать о самом себе, о своем поведении и не мог понять, что с ним происходит. Почему он не в состоянии был заняться ничем, что не относилось к Анне? Почему могла Наташа, сидя тут же, работать над своими учебниками, что-то решать, усваивать, или читать, или шить? Почему тетя Паша взвалила на себя все заботы о семье и выполняла их, ничего не забывая, всегда точно, всегда вовремя? Лишь несколько минут, ежедневно убирая комнату, она позволяла себе молча постоять около Анны, подперев рукой подбородок, внимательно глядя в ее лицо, все еще скованное мертвым покоем… Николай замечал иногда, как скатывались слезы, прячась в морщинах широких щек тети Паши…
«Видно, действительно, что-то неладно у меня с нервами, прав профессор, — заключал Николай. — Или натура такая дурацкая…»
* * *
Утро десятого дня занималось мутной полосой туч на востоке. Серый рассвет подходил медленно и поздно. Барометр падал.
Ридан отправил Наташу спать и остался один с Анной. Сегодня ночью в ее организме происходил какой-то бурный процесс возбуждения. Одиночные вздрагивания, подергивания отдельных мышц стали вдруг более интенсивными и охватили почти все тело. Мускулы как бы трепетали от желания свободно двигаться. Это продолжалось полтора часа. Потом сразу прекратилось всякое движение. И опять Анна лежала в неподвижном, глубоком сне, казалось, более глубоком, чем раньше…
Ридан сидел около нее и старался понять, что произошло. Был ли пройден какой-то этап на пути к восстановлению деятельности мозга или, наоборот, вспышка возбуждения подобного агонии, — и путь назад, к смерти…
К десяти часам утра тучи простерлись над столицей, сверкнули первые стрелы молний, в саду зашумели истомленные пылью деревья, приветствуя желанную грозу. Хлынул ливень, наполненный блеском, громом и ветром.
Хмурый, обросший, Ридан вдруг оторвался от тревожных мыслей, выпрямился, подошел к окну и настежь распахнул его. Острый аромат грозы ворвался в операционную.
С сухим треском грянул тяжелый громовой залп, и золотом осветилась струистая завеса дождя.
Ридан снова подошел к Анне.
Он увидел… Может быть, это опять показалось ему: в последнее время утомленные глаза так часто его обманывали… Нет, он увидел, он услышал глубокий вздох, впервые нарушивший слишком правильный ритм слишком спокойного дыхания. Потом дрогнули губы, слегка раскрылись…
Николай проснулся от телефонного звонка и, еще не очнувшись, схватил трубку.
— Сюда! И Нату тоже! — торжествующе прозвенела мембрана. Николай понял. Одеваясь на ходу, он влетел в операционную.
Наташа, босая, в халатике, догнала его у порога. Ридан, не говоря ни слова, отошел в сторону, как бы уступая им место у стола. Они склонились над Анной, тревожно всматриваясь в ее лицо, губы, только что сомкнутые влажные ресницы…
— Аня, — тихо, но уверенно произнесла Наташа.
Вдруг сразу приоткрылись веки, чуть поднялись брови. Анна посмотрела, перевела взгляд на Николая, снова устало закрыла глаза.
— Коля… — едва слышно прошептала она.
Вне себя от счастья, забыв все на свете, Николай прильнул к ее щеке первым горячим поцелуем.
Наташа испугалась этого движения — может быть, нельзя? — и, взяв его голову обеими руками, ласково отстранила его. Они оглянулись. Ридана в комнате не было. Николай выбежал в соседнюю, «свинцовую» лабораторию. В глубине ее, облокотившись на подоконник дальнего окна, стоял Ридан, согнувшись, прижав к лицу обеими руками носовой платок. Плечи его вздрагивали.
* * *
Люди всегда стремятся к счастью.
Каждый по-своему понимает его и по-своему добивается, преследует или ждет. Но вот приходит оно, и в несколько дней, даже часов человек привыкает к нему, как к биению своего сердца, и перестает его ощущать. Это — личное, частное счастье. Оно мимолетно. Казалось бы, что может быть дороже, ценнее обладания жизнью, которая дает нам возможность и радость творить, созидать счастье других, умножать его, — сколько раз удавалось почти каждому из нас так или иначе увернуться от гибельного, разящего удара судьбы, спасти, отстоять жизнь, но надолго ли хватало этого ощущения счастья спасенной жизни? На миг!..
Счастье ридановцев было широким, безбрежным, как мировой океан, захвативший их властно и надолго. Каждый из них ощущал его, как личное счастье — Анна живет, Анна будет жить, нет больше страшного горя, которое только что владело ими! Ридановцы преобразились; они как бы сами вернулись к жизни, лица их излучали свет. Они уже не избегали взглядов друг друга, как люди, пораженные горем; наоборот, встречаясь то и дело, они жадно ловили эти взгляды, чтобы вновь и вновь вспыхнуть радостью, обняться, сжать руки. Они стали больше и откровеннее любить друг друга.
Но к этому присоединялось осознание чуда. Оно все-таки свершилось! Невозможное раньше стало возможным. Разум обрел новую власть над природой, и чудо Ридана становилось достоянием человечества. Вот откуда шел этот океан.
Анна встала не сразу.
В первом проблеске сознания еще не было всей его сложности, организуемой памятью. Было только простое восприятие, видение. И — бесконечная слабость, мышечная, нервная. После первого слова, не столько услышанного, сколько угаданного Николаем, Анна снова впала в забытье и в сон. Через шесть часов она опять открыла глаза. Теперь в них отражался страх, дыхание выдавало волнение.
— Где… он… — вот все, что уловил склонившийся над ней отец.
Он понял. Коротко, в двух-трех фразах он рассказал все главное о Виклинге. Анна успокоилась.
Ридан ни на минуту не ослаблял бдительности, он не мог допустить никаких промахов, никаких осложнений. Дежурства не прекращались. Он запретил оставлять Анну одну — и днем, и ночью. По-прежнему ежедневно делались все анализы, каждое утро Ридан и его неизменные соратники — Викентий Сергеевич и Иван Лукич учиняли осмотр, выстукивали, выслушивали, жали, сгибали, щекотали слабое тело Анны, постигая тончайшую сложность его внутренних процессов и принимая меры, когда находили что-нибудь не в порядке.
Через неделю после пробуждения Анна начала учиться ходить. Через две недели — впервые спустилась в сад. Анализы и осмотры были прекращены. Восстановление шло энергично и достаточно быстро.
Как только Анна достаточно окрепла, Ридан вызвал следователя, который давно ждал этого момента, чтобы получить нужные ему «показания потерпевшей». И тут впервые ридановцы узнали от Анны все подробности страшных событий на Уфе.
С нетерпением ждал Николай своего дежурства после этого свидания Анны со следователем. Он истомился, он уже больше не мог держать себя в руках. Ведь до сих пор ни слова не было сказано между ними о самом главном. Он старался скрывать от нее даже взгляды, так непокорно загоравшиеся нежностью. Нужно ли это было, Николай не знал. Он просто боялся волновать ее. Ведь запретил же Ридан в самом начале напоминать ей о Виклинге, о катастрофе на Уфе…
Значит теперь можно!
Вечер тянулся медленно. Николай сидел в столовой один, держал перед собой газету, а думал о том, что он скажет Анне…
Около десяти Наташа вышла от нее в халате, с полотенцем и удивленно посмотрела на Николая.
— Вы ждете? Ведь уже не нужно дежурить, разве Константин Александрович не сказал вам?
— Нет, ничего не говорил, — ответил Николай, и Наташа уловила его огорчение. Она улыбнулась ему ободряюще.
— Идите. Полчаса в вашем распоряжении. Я — в ванну.
Николай молча подошел к кровати, пристально вглядываясь в глаза Анны. Ему казалось, что они видят его мысли и зовут его. Анна тоже молчала. Потом она протянула ему руку, и это было то самое движение, которого он ждал. Он взял эту слабую, худенькую руку с длинными, тонкими пальцами, прильнул к ней щекой, всем лицом и поцеловал. Глаза Анны — большие, потемневшие, смотрели серьезно и открыто, как бы едва вмещая что-то необъятное. Она поднялась и села на кровати, пригнув к себе колени.
— Я сегодня не все рассказала следователю, — сказала она. — Самое главное утаила, потому что ему это не нужно… Да и никому не нужно… кроме нас… Когда я заснула там, за кустами, перед приходом Виклинга, мне приснился сон. Будто я стою в воде, а свет такой ослепительный, что я не могу открыть глаза и не знаю, куда идти. Мне становится страшно, я зову вас… Вы приходите, берете меня на руки, несете к берегу… И говорите: «Вот так мы будем идти вместе… всегда вместе…» Я вспомнила это, как только пришла в себя.
— Анютка, милая, ведь это самое я и хотел сказать вам сейчас!
Он вскочил, безотчетным движением поднял ее на руки вместе с одеялом, привлек к себе и, целуя, понес по комнате. Она казалась ему невесомой.
— Вот так это было, Аня?
— Так… так, Коля!.. Значит — навсегда?
— Навсегда, Анютка!
— И я… навсегда!.. А теперь клади меня обратно на берег. И уходи. Больше нам сегодня ни о чем говорить не нужно. Правда?.. Коля, я счастлива!
— Я тоже, Аня. Спокойной ночи… если это возможно.
Он почти выбежал из комнаты, чувствуя, что ему действительно нужно сейчас побыть одному.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ОНИ ИДУТ ДАЛЬШЕ
Жизнь понемногу налаживалась.
Величайшее счастье, крепко завладевшее всеми ридановцами, творило свои обычные чудеса: приводило в порядок нервы, порождало новые залежи энергии и силы, делало мир прекрасным и немного, будто шутя, путало мысли и дела людей.
Мамаша восстановил прежний порядок в лабораториях, убрал все оборудование, связанное с оживлением Анны. Ридан «прошелся» по институту, устроил несколько совещаний сотрудников, наладил и направил их работу и уже приступил к продолжению своей «градуировки», далеко еще не законченной.
У Николая оказалось немало забот, связанных с выпуском серии новых «ГЧ», приспособленных для оборонных целей. Конструктивные изменения аппарата были прямым следствием того опыта, который Николай приобрел во время операции на маяке Стеншер. Творил он по-прежнему с увлечением и изящной точностью, но в оформлении, в необходимой теперь документации своих новшеств то и дело ошибался, путал… Тут-то и проявлялась «игра» его счастья. Теперь он уже понимал, чем отличается поглощавшая его любовь к Анне от любви к ней всех близких людей…
Хуже было Наташе. Она раньше всех свыклась с возвращением Анны из небытия, а Федор был так далеко! Конечно, Федор уже знал все, но как мучительно долго шли письма — к нему, от него!..
Вскоре Ридану позвонил нарком. Ему нужно было устроить срочную консультацию с Тунгусовым по поводу одного «очень интересного» изобретения. Но он просил разрешения самому приехать вместе с изобретателем на Ордынку.
— Хочу, наконец, повидать вас всех, — говорил он. — Приеду вечером, на часок, отдохнуть, подышать вашим животворным воздухом. Можно?
Профессор немедленно собрал всех и объявил аврал. «Это что-нибудь не спроста», — подумал он.
Вечером, едва ридановцы успели подготовиться к встрече, внизу раздался энергичный, короткий звонок.
Нарком вошел в сопровождении худощавого, светловолосого молодого человека. Черты его лица говорили о том, что ему пришлось немало пережить на своем недолгом веку. Внимание хозяев, вышедших навстречу гостям, явно приводило его в смущение.
— Привет кудесникам двадцатого века! Вот только сейчас я нашел для вас подходящее название, — весело говорил нарком, крепко пожимая всем руки. — Знакомьтесь с новым товарищем. Поручаю его вам, Анна Константиновна, он говорит только по-немецки. И нужно, чтобы Николай Арсентьевич обмозговал идею, которую он предлагает. Так что будьте переводчиком.
— Он немец? — тревожно спросила Наташа. Нарком рассмеялся.
— Ну и что ж, что немец. Немцы всякие бывают.
Сжимая руку профессора, молодой человек пристально вглядывался в него, будто вспоминая…
По совету Ридана Анна пригласила его в кабинет к Николаю, чтобы там без помех быстро закончить дело. Наташа решительно присоединилась к ним. Встревоженная мрачными воспоминаниями, она пристально наблюдала за иностранцем.
— Где-то я видел его… — пробормотал Ридан, когда они удалились. — Ценное изобретение?
Нарком не торопился с ответом.
— Сейчас дело не столько в изобретении, сколько в самом этом молодом человеке, — сказал он. — Впрочем, погодите, сейчас там все выяснится, и они прибегут сюда. Это я вашим ребятам решил сюрприз устроить. Давайте пока поговорим о другом. Скажите, вы очень заняты сейчас?
…Между тем в комнате Николая происходило следующее. Молодые люди расположились у письменного стола. Перед немцем положили бумагу, карандаши.
— Надо бы с ним познакомиться сначала, — сказал Николай, — интересно, что за человек. Спроси Аня, где он работает.
— Пока нигде, — ответил тот. — Я только недавно попал в Советский Союз. Я антифашист.
— Вы изобретатель? Инженер?
— Нет. Я радиотехник. Но я знаю об одном изобретении, которое может очень пригодиться Советскому Союзу.
Друзья переглянулись. Нечто подобное говорил и Виклинг.
Настороженное внимание окружающих явно смущало и угнетало гостя. Он сидел, видимо в привычной позе, зажав ладони между коленями, и старался ни на кого не смотреть.
Вдруг лицо его преобразилось. Он быстро встал с кресла и, перегнувшись через стол, устремил взгляд на стену: там висели куэсэль-карточки Николая, наиболее яркие свидетельства его «эфирных» побед.
— Вы коротковолновик?! — воскликнул он, обращаясь к Николаю.
— Да, — ответил тот.
— eu2bd?
— Это мои позывные…
Немец взволнованно провел ладонью по лбу. Потом схватил карандаш.
— Вы знаете это? — и он написал крупными буквами на листке бумаги: LMRWWAT.
— Так это вы?! — Николай схватил его руку. Глаза молодого человека сияли. Девушки хлопали в ладоши: сразу все стало ясно.
Наташа распахнула дверь и выбежала в столовую с криком:
— Это он! Константин Александрович, это наш немец! Тот самый!
…И вот уже они сидят за столом, над которым немало потрудились в этот день тетя Паша с Наташей и Анной, за бокалами ароматной имеретинской «изабеллы», привезенной наркомом. Он оживлен, весел; видно, что он, действительно, отдыхает душой среди новых, полюбившихся ему друзей.
Пристально всматривается он в лицо Анны.
— Вот из-за кого я главным образом приехал… Лазарь воскресший! Ведь это же самое настоящее чудо! Вы чувствуете?
— Не столько чувствую, сколько понимаю, — улыбается Анна.
— Значит, никаких последствий?
— Профессор утверждает, — серьезным тоном сообщает Николай, — что смерть вообще несколько… «взбадривает» человека.
Нарком смеется.
— Значит так и есть. Обязаны верить: он — чудотворец, он знает.
Понемногу беседа становится спокойнее, строже. Нарком незаметно направляет ее в нужное русло. Осторожными вопросами он заставляет Анну впервые так живо и подробно рассказать о собственной гибели, Николая и Наташу — с волнением вспомнить, и, порой дополняя и подправляя друг друга, только теперь понять некоторые подробности того страшного вечера и ночи на Уфе; Ридана — увлечься на несколько минут своими идеями о власти человека над собственным организмом и раскрыть тайны «воскрешения» дочери, никому еще не рассказанные…
И вот, уже не видя, не чувствуя ни своих напряженных поз, ни судорожно сжатых рук, они слушали друг друга, будто следя за самими собой на кадрах фильма, впервые воспроизводившего жизнь без ошибок, без искажений…
Ганс Риккерт сидел между Анной и Риданом. То один из них, то другой, как могли, тихонько передавали ему смысл рассказов.
Теперь очередь дошла до него.
У Ганса был свой, особый стиль рассказа: факты, лаконичные, сдержанные сообщения, будто вырезанные из газетных заметок. После живых, ярко окрашенных личными настроениями, переживаниями рассказов ридановцев его речь показалась сначала сухой, скучноватой.
Но уже через несколько минут стало ясно, что это только манера рассказчика: факты связывались, рождали все более оживающие образы людей — Гросса, Мюленберга, нацистов, самого Ганса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Зато Николай… Бедный Николай! Очень трудно приходилось этому сильному сдержанному человеку, впервые обласканному любовью и так трагически лишенному ее. В какой страшный водоворот переживаний втянула его судьба и трепала, швыряла из стороны в сторону, то обманывала близкой радостью, то наносила гибельный удар…
Он вовсе выбился из колеи. Шли дни — долгие, пустые и мрачные. Никогда еще он не чувствовал себя таким ненужным, опустошенным. Работать он не мог. Никакой помощи Ридану, кроме дежурств около Анны, когда он сменял Наташу или самого профессора, не требовалось. Он пробовал читать. Добросовестно прочитывал страницу и убеждался, что не может даже вспомнить, о чем там говорилось…
Иногда он начинал думать о самом себе, о своем поведении и не мог понять, что с ним происходит. Почему он не в состоянии был заняться ничем, что не относилось к Анне? Почему могла Наташа, сидя тут же, работать над своими учебниками, что-то решать, усваивать, или читать, или шить? Почему тетя Паша взвалила на себя все заботы о семье и выполняла их, ничего не забывая, всегда точно, всегда вовремя? Лишь несколько минут, ежедневно убирая комнату, она позволяла себе молча постоять около Анны, подперев рукой подбородок, внимательно глядя в ее лицо, все еще скованное мертвым покоем… Николай замечал иногда, как скатывались слезы, прячась в морщинах широких щек тети Паши…
«Видно, действительно, что-то неладно у меня с нервами, прав профессор, — заключал Николай. — Или натура такая дурацкая…»
* * *
Утро десятого дня занималось мутной полосой туч на востоке. Серый рассвет подходил медленно и поздно. Барометр падал.
Ридан отправил Наташу спать и остался один с Анной. Сегодня ночью в ее организме происходил какой-то бурный процесс возбуждения. Одиночные вздрагивания, подергивания отдельных мышц стали вдруг более интенсивными и охватили почти все тело. Мускулы как бы трепетали от желания свободно двигаться. Это продолжалось полтора часа. Потом сразу прекратилось всякое движение. И опять Анна лежала в неподвижном, глубоком сне, казалось, более глубоком, чем раньше…
Ридан сидел около нее и старался понять, что произошло. Был ли пройден какой-то этап на пути к восстановлению деятельности мозга или, наоборот, вспышка возбуждения подобного агонии, — и путь назад, к смерти…
К десяти часам утра тучи простерлись над столицей, сверкнули первые стрелы молний, в саду зашумели истомленные пылью деревья, приветствуя желанную грозу. Хлынул ливень, наполненный блеском, громом и ветром.
Хмурый, обросший, Ридан вдруг оторвался от тревожных мыслей, выпрямился, подошел к окну и настежь распахнул его. Острый аромат грозы ворвался в операционную.
С сухим треском грянул тяжелый громовой залп, и золотом осветилась струистая завеса дождя.
Ридан снова подошел к Анне.
Он увидел… Может быть, это опять показалось ему: в последнее время утомленные глаза так часто его обманывали… Нет, он увидел, он услышал глубокий вздох, впервые нарушивший слишком правильный ритм слишком спокойного дыхания. Потом дрогнули губы, слегка раскрылись…
Николай проснулся от телефонного звонка и, еще не очнувшись, схватил трубку.
— Сюда! И Нату тоже! — торжествующе прозвенела мембрана. Николай понял. Одеваясь на ходу, он влетел в операционную.
Наташа, босая, в халатике, догнала его у порога. Ридан, не говоря ни слова, отошел в сторону, как бы уступая им место у стола. Они склонились над Анной, тревожно всматриваясь в ее лицо, губы, только что сомкнутые влажные ресницы…
— Аня, — тихо, но уверенно произнесла Наташа.
Вдруг сразу приоткрылись веки, чуть поднялись брови. Анна посмотрела, перевела взгляд на Николая, снова устало закрыла глаза.
— Коля… — едва слышно прошептала она.
Вне себя от счастья, забыв все на свете, Николай прильнул к ее щеке первым горячим поцелуем.
Наташа испугалась этого движения — может быть, нельзя? — и, взяв его голову обеими руками, ласково отстранила его. Они оглянулись. Ридана в комнате не было. Николай выбежал в соседнюю, «свинцовую» лабораторию. В глубине ее, облокотившись на подоконник дальнего окна, стоял Ридан, согнувшись, прижав к лицу обеими руками носовой платок. Плечи его вздрагивали.
* * *
Люди всегда стремятся к счастью.
Каждый по-своему понимает его и по-своему добивается, преследует или ждет. Но вот приходит оно, и в несколько дней, даже часов человек привыкает к нему, как к биению своего сердца, и перестает его ощущать. Это — личное, частное счастье. Оно мимолетно. Казалось бы, что может быть дороже, ценнее обладания жизнью, которая дает нам возможность и радость творить, созидать счастье других, умножать его, — сколько раз удавалось почти каждому из нас так или иначе увернуться от гибельного, разящего удара судьбы, спасти, отстоять жизнь, но надолго ли хватало этого ощущения счастья спасенной жизни? На миг!..
Счастье ридановцев было широким, безбрежным, как мировой океан, захвативший их властно и надолго. Каждый из них ощущал его, как личное счастье — Анна живет, Анна будет жить, нет больше страшного горя, которое только что владело ими! Ридановцы преобразились; они как бы сами вернулись к жизни, лица их излучали свет. Они уже не избегали взглядов друг друга, как люди, пораженные горем; наоборот, встречаясь то и дело, они жадно ловили эти взгляды, чтобы вновь и вновь вспыхнуть радостью, обняться, сжать руки. Они стали больше и откровеннее любить друг друга.
Но к этому присоединялось осознание чуда. Оно все-таки свершилось! Невозможное раньше стало возможным. Разум обрел новую власть над природой, и чудо Ридана становилось достоянием человечества. Вот откуда шел этот океан.
Анна встала не сразу.
В первом проблеске сознания еще не было всей его сложности, организуемой памятью. Было только простое восприятие, видение. И — бесконечная слабость, мышечная, нервная. После первого слова, не столько услышанного, сколько угаданного Николаем, Анна снова впала в забытье и в сон. Через шесть часов она опять открыла глаза. Теперь в них отражался страх, дыхание выдавало волнение.
— Где… он… — вот все, что уловил склонившийся над ней отец.
Он понял. Коротко, в двух-трех фразах он рассказал все главное о Виклинге. Анна успокоилась.
Ридан ни на минуту не ослаблял бдительности, он не мог допустить никаких промахов, никаких осложнений. Дежурства не прекращались. Он запретил оставлять Анну одну — и днем, и ночью. По-прежнему ежедневно делались все анализы, каждое утро Ридан и его неизменные соратники — Викентий Сергеевич и Иван Лукич учиняли осмотр, выстукивали, выслушивали, жали, сгибали, щекотали слабое тело Анны, постигая тончайшую сложность его внутренних процессов и принимая меры, когда находили что-нибудь не в порядке.
Через неделю после пробуждения Анна начала учиться ходить. Через две недели — впервые спустилась в сад. Анализы и осмотры были прекращены. Восстановление шло энергично и достаточно быстро.
Как только Анна достаточно окрепла, Ридан вызвал следователя, который давно ждал этого момента, чтобы получить нужные ему «показания потерпевшей». И тут впервые ридановцы узнали от Анны все подробности страшных событий на Уфе.
С нетерпением ждал Николай своего дежурства после этого свидания Анны со следователем. Он истомился, он уже больше не мог держать себя в руках. Ведь до сих пор ни слова не было сказано между ними о самом главном. Он старался скрывать от нее даже взгляды, так непокорно загоравшиеся нежностью. Нужно ли это было, Николай не знал. Он просто боялся волновать ее. Ведь запретил же Ридан в самом начале напоминать ей о Виклинге, о катастрофе на Уфе…
Значит теперь можно!
Вечер тянулся медленно. Николай сидел в столовой один, держал перед собой газету, а думал о том, что он скажет Анне…
Около десяти Наташа вышла от нее в халате, с полотенцем и удивленно посмотрела на Николая.
— Вы ждете? Ведь уже не нужно дежурить, разве Константин Александрович не сказал вам?
— Нет, ничего не говорил, — ответил Николай, и Наташа уловила его огорчение. Она улыбнулась ему ободряюще.
— Идите. Полчаса в вашем распоряжении. Я — в ванну.
Николай молча подошел к кровати, пристально вглядываясь в глаза Анны. Ему казалось, что они видят его мысли и зовут его. Анна тоже молчала. Потом она протянула ему руку, и это было то самое движение, которого он ждал. Он взял эту слабую, худенькую руку с длинными, тонкими пальцами, прильнул к ней щекой, всем лицом и поцеловал. Глаза Анны — большие, потемневшие, смотрели серьезно и открыто, как бы едва вмещая что-то необъятное. Она поднялась и села на кровати, пригнув к себе колени.
— Я сегодня не все рассказала следователю, — сказала она. — Самое главное утаила, потому что ему это не нужно… Да и никому не нужно… кроме нас… Когда я заснула там, за кустами, перед приходом Виклинга, мне приснился сон. Будто я стою в воде, а свет такой ослепительный, что я не могу открыть глаза и не знаю, куда идти. Мне становится страшно, я зову вас… Вы приходите, берете меня на руки, несете к берегу… И говорите: «Вот так мы будем идти вместе… всегда вместе…» Я вспомнила это, как только пришла в себя.
— Анютка, милая, ведь это самое я и хотел сказать вам сейчас!
Он вскочил, безотчетным движением поднял ее на руки вместе с одеялом, привлек к себе и, целуя, понес по комнате. Она казалась ему невесомой.
— Вот так это было, Аня?
— Так… так, Коля!.. Значит — навсегда?
— Навсегда, Анютка!
— И я… навсегда!.. А теперь клади меня обратно на берег. И уходи. Больше нам сегодня ни о чем говорить не нужно. Правда?.. Коля, я счастлива!
— Я тоже, Аня. Спокойной ночи… если это возможно.
Он почти выбежал из комнаты, чувствуя, что ему действительно нужно сейчас побыть одному.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ОНИ ИДУТ ДАЛЬШЕ
Жизнь понемногу налаживалась.
Величайшее счастье, крепко завладевшее всеми ридановцами, творило свои обычные чудеса: приводило в порядок нервы, порождало новые залежи энергии и силы, делало мир прекрасным и немного, будто шутя, путало мысли и дела людей.
Мамаша восстановил прежний порядок в лабораториях, убрал все оборудование, связанное с оживлением Анны. Ридан «прошелся» по институту, устроил несколько совещаний сотрудников, наладил и направил их работу и уже приступил к продолжению своей «градуировки», далеко еще не законченной.
У Николая оказалось немало забот, связанных с выпуском серии новых «ГЧ», приспособленных для оборонных целей. Конструктивные изменения аппарата были прямым следствием того опыта, который Николай приобрел во время операции на маяке Стеншер. Творил он по-прежнему с увлечением и изящной точностью, но в оформлении, в необходимой теперь документации своих новшеств то и дело ошибался, путал… Тут-то и проявлялась «игра» его счастья. Теперь он уже понимал, чем отличается поглощавшая его любовь к Анне от любви к ней всех близких людей…
Хуже было Наташе. Она раньше всех свыклась с возвращением Анны из небытия, а Федор был так далеко! Конечно, Федор уже знал все, но как мучительно долго шли письма — к нему, от него!..
Вскоре Ридану позвонил нарком. Ему нужно было устроить срочную консультацию с Тунгусовым по поводу одного «очень интересного» изобретения. Но он просил разрешения самому приехать вместе с изобретателем на Ордынку.
— Хочу, наконец, повидать вас всех, — говорил он. — Приеду вечером, на часок, отдохнуть, подышать вашим животворным воздухом. Можно?
Профессор немедленно собрал всех и объявил аврал. «Это что-нибудь не спроста», — подумал он.
Вечером, едва ридановцы успели подготовиться к встрече, внизу раздался энергичный, короткий звонок.
Нарком вошел в сопровождении худощавого, светловолосого молодого человека. Черты его лица говорили о том, что ему пришлось немало пережить на своем недолгом веку. Внимание хозяев, вышедших навстречу гостям, явно приводило его в смущение.
— Привет кудесникам двадцатого века! Вот только сейчас я нашел для вас подходящее название, — весело говорил нарком, крепко пожимая всем руки. — Знакомьтесь с новым товарищем. Поручаю его вам, Анна Константиновна, он говорит только по-немецки. И нужно, чтобы Николай Арсентьевич обмозговал идею, которую он предлагает. Так что будьте переводчиком.
— Он немец? — тревожно спросила Наташа. Нарком рассмеялся.
— Ну и что ж, что немец. Немцы всякие бывают.
Сжимая руку профессора, молодой человек пристально вглядывался в него, будто вспоминая…
По совету Ридана Анна пригласила его в кабинет к Николаю, чтобы там без помех быстро закончить дело. Наташа решительно присоединилась к ним. Встревоженная мрачными воспоминаниями, она пристально наблюдала за иностранцем.
— Где-то я видел его… — пробормотал Ридан, когда они удалились. — Ценное изобретение?
Нарком не торопился с ответом.
— Сейчас дело не столько в изобретении, сколько в самом этом молодом человеке, — сказал он. — Впрочем, погодите, сейчас там все выяснится, и они прибегут сюда. Это я вашим ребятам решил сюрприз устроить. Давайте пока поговорим о другом. Скажите, вы очень заняты сейчас?
…Между тем в комнате Николая происходило следующее. Молодые люди расположились у письменного стола. Перед немцем положили бумагу, карандаши.
— Надо бы с ним познакомиться сначала, — сказал Николай, — интересно, что за человек. Спроси Аня, где он работает.
— Пока нигде, — ответил тот. — Я только недавно попал в Советский Союз. Я антифашист.
— Вы изобретатель? Инженер?
— Нет. Я радиотехник. Но я знаю об одном изобретении, которое может очень пригодиться Советскому Союзу.
Друзья переглянулись. Нечто подобное говорил и Виклинг.
Настороженное внимание окружающих явно смущало и угнетало гостя. Он сидел, видимо в привычной позе, зажав ладони между коленями, и старался ни на кого не смотреть.
Вдруг лицо его преобразилось. Он быстро встал с кресла и, перегнувшись через стол, устремил взгляд на стену: там висели куэсэль-карточки Николая, наиболее яркие свидетельства его «эфирных» побед.
— Вы коротковолновик?! — воскликнул он, обращаясь к Николаю.
— Да, — ответил тот.
— eu2bd?
— Это мои позывные…
Немец взволнованно провел ладонью по лбу. Потом схватил карандаш.
— Вы знаете это? — и он написал крупными буквами на листке бумаги: LMRWWAT.
— Так это вы?! — Николай схватил его руку. Глаза молодого человека сияли. Девушки хлопали в ладоши: сразу все стало ясно.
Наташа распахнула дверь и выбежала в столовую с криком:
— Это он! Константин Александрович, это наш немец! Тот самый!
…И вот уже они сидят за столом, над которым немало потрудились в этот день тетя Паша с Наташей и Анной, за бокалами ароматной имеретинской «изабеллы», привезенной наркомом. Он оживлен, весел; видно, что он, действительно, отдыхает душой среди новых, полюбившихся ему друзей.
Пристально всматривается он в лицо Анны.
— Вот из-за кого я главным образом приехал… Лазарь воскресший! Ведь это же самое настоящее чудо! Вы чувствуете?
— Не столько чувствую, сколько понимаю, — улыбается Анна.
— Значит, никаких последствий?
— Профессор утверждает, — серьезным тоном сообщает Николай, — что смерть вообще несколько… «взбадривает» человека.
Нарком смеется.
— Значит так и есть. Обязаны верить: он — чудотворец, он знает.
Понемногу беседа становится спокойнее, строже. Нарком незаметно направляет ее в нужное русло. Осторожными вопросами он заставляет Анну впервые так живо и подробно рассказать о собственной гибели, Николая и Наташу — с волнением вспомнить, и, порой дополняя и подправляя друг друга, только теперь понять некоторые подробности того страшного вечера и ночи на Уфе; Ридана — увлечься на несколько минут своими идеями о власти человека над собственным организмом и раскрыть тайны «воскрешения» дочери, никому еще не рассказанные…
И вот, уже не видя, не чувствуя ни своих напряженных поз, ни судорожно сжатых рук, они слушали друг друга, будто следя за самими собой на кадрах фильма, впервые воспроизводившего жизнь без ошибок, без искажений…
Ганс Риккерт сидел между Анной и Риданом. То один из них, то другой, как могли, тихонько передавали ему смысл рассказов.
Теперь очередь дошла до него.
У Ганса был свой, особый стиль рассказа: факты, лаконичные, сдержанные сообщения, будто вырезанные из газетных заметок. После живых, ярко окрашенных личными настроениями, переживаниями рассказов ридановцев его речь показалась сначала сухой, скучноватой.
Но уже через несколько минут стало ясно, что это только манера рассказчика: факты связывались, рождали все более оживающие образы людей — Гросса, Мюленберга, нацистов, самого Ганса;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59