подцепив сигарету зубами, она наклонилась к соседу, рыжему цветочку, на-
ряженному в перекрашенную в черный цвет офицерскую шинель с блестящими
пуговицами (он играл что-то несусветное на детской, в три четверти,
расстроенной скрипке) - и из-за сплошного занавеса ее волос выпорхнуло
(тут же в клочья растерзанное ветром) облачко дыма; она снова мне улыб-
нулась и так же, по воздуху, над головами толпы, переправила пачку, но
это ровным счетом ничего не значило: цветы просто растут, каждый сам по
себе, даже если их высадить в клумбу.
Когда я понял, что тебя здесь нет? Когда наблюдал за слегка сдвинутой
герлой со смешной, ступеньками обстриженной челкой над пухлым детским
лицом, сосредоточенно выдувавшей в толпу мыльные пузыри? Или когда заме-
тил, что ветер стих, а небо сделалось зеленым, и по нему пролегли длин-
ные узкие облака, похожие на острова в море? Или тому виной бесконечный,
рвущий нервы хендриксовский запил? - его, отматывая ленту назад, снова и
снова повторял уплывший на колесах мен с узким рябым лицом, одетый в
длинную безрукавку, скроенную из картофельного мешка и расшитую цветными
пацификами: вот что я тебе скажу, парень, раз за разом повторяла сумас-
шедшая гитара Хендрикса, белый ты или черный, не все ли равно, ты -
Адам, однажды изгнанный из рая, но ты вернешься туда, если пройдешь че-
рез этот огромный город; не слушай, парень, ничьих советов, забей пок-
репче кляп в паскудные глотки сирен, а на распутьях полагайся только на
свое сердце и помни, что стоит опоздать всего на одну секунду или сде-
лать каких-нибудь три лишних шага, ты, парень, потеряешь все: случай,
подготовленный судьбой, лопнет, как мыльный пузырь, выпущенный этой соп-
ливой герлой; и если я сказал тебе неправду, парень, - мне наплевать,
белый ты или черный, - клянусь, я разобью свою гитару об асфальт!
У Никитских ворот я съел, обливаясь соком, плод манго, а косточку,
похожую на глаз с ресницами, выбросил в урну.
Теперь я знал о тебе все: я знал про поджатые губы, красные сухие
глаза и отекшие от ожидания у окна варикозные ноги матери, когда ты
возвращалась во втором часу ночи домой, и про внезапный ожог пощечины на
располосованной уличным фонарем кухне; я знал про духоту ночей и неуто-
ленную муку тела, будившую фантазии, о которых некому рассказать, и про
сокровенные минуты стыда и радости, и про мгновенный жар, бросавшийся в
лицо при воспоминании о давешнем сне, когда крошащийся в рукав мелок
учителя глухо постукивал по исцарапанному глянцу школьной доски; я знал,
как завуч с бульдожьим лицом и мелкой завивкой, сквозь которую просвечи-
вала розовая младенческая кожа, требовала удлинить радикально подрезан-
ное коричневое школьное платье и запрещала появляться в школе в джинсах,
и как тебя выставляли с уроков обществоведения, заставляя смыть накра-
шенные, как у Моники Витти (помнишь фильм "Не промахнись, Асунта!"?)
глаза, и как, выйдя в пустынный школьный коридор, где тоскливо начинало
тянуть под ложечкой от хлористой вони туалетов и развешанных по стенам
стендов с жирными диаграммами, ты уже не возвращалась в класс, а, стрях-
нув с себя окраину одним изящно-брезгливым движением плеч, ехала оття-
нуться в Центр, потому что Центр - это праздник воров, наркоманов, педе-
растов, проституток, бывших знаменитостей, хиппи и таких, как ты и я, -
неприкаянных, выдумавших свою любовь из ненависти и одиночества.
Калининский кто-то обозвал вставной челюстью, а на языке тусовки он
был Калинкой. Мне нравился ветреный простор мощенных плиткой тротуаров;
мне нравилось разглядывать витрины без всякой мысли что-то купить - му-
ляжи колбас и сыров, подвешенные на нитках башмаки и плоские, будто рас-
катанные катком, брюки, восторженные манекены были лишь причудливой фан-
тазией, принадлежавшей всем и никому; мне нравилось, задрав голову, си-
деть на бетонном бортике тротуара - если долго смотреть на высотки, ста-
новилось заметным, как они покачиваются от ветра, как скользит и дышит в
их стеклах отраженное небо. Но надо было спешить, ведь ты была совсем
рядом, а табличка "МЕСТ НЕТ" могла стать непреодолимой преградой для
Адама с московской окраины.
Я не имел права на ошибку - как тот пресловутый сапер. Ты могла быть
только здесь, в этом полутемном зале, где смесь запахов дыма сигарет,
жареного мяса и вина, сдобренная потом танцующих, создавала особую, ни
на что не похожую атмосферу порока и похоти, где юные, в прыщиках, мут-
ноглазые, уплывшие в наркотическое далеко лица хиппи соседствовали с по-
битыми годами и алкоголем лицами торгашей и стукачей, где давно забытые
знаменитости пропивали худосочную ренту былой славы с мальчиками с под-
веденными глазами, где в кабинке туалета - были б деньги - можно было
получить порцию скоротечной любви, купить папиросу с гашишем или розовую
промокашку с ЛСД, где нож в кармане был уместней авторучки, где бацилла
триппера становилась причиной санитарных дней, - где было все, что от-
вергала окраина. Теперь там казино: рулетка, кости, блэк-джек, девуш-
ки-крупье в пионерской форме - светлый верх, темный низ - меняют фишки
на доллары, а тогда за рубль девяносто можно было взять коньячный "Огни
Москвы" или за два тридцать шесть "Шампань-Коблер" и целый вечер, мед-
ленно потягивая через соломинку, молчать, уставясь в одну точку. Ты, ко-
нечно, сразу поняла, речь - о "Метелице". Впрочем, я думаю, ты тоже на-
зывала ее "Метлой".
Я сидел у стойки на высоком табурете, обитом красной клеенкой, пытав-
шейся прикинуться кожей, спиной к залу и, потягивая коктейль, наблюдал
из-под приспущенных век за барменом, который - что бы ты думала, делал?
- правильно, как и положено бармену, протирал полотенцем бокалы; сквозь
гул голосов, грохот музыки (усилители тогда были ужасны, басы дребезжа-
ли), визг танцующих все отчетливей, все громче звучала висевшая под сви-
тером "сорокопятка": DON'T LET ME DOWN, ты для меня все, DON'T LET ME
DOWN, а все для меня - ты, DON'T LET ME DOWN, не оставляй меня, DON'T
LET ME DOWN, не оставляй. Я не крутил головой (ненавижу манеру этих ум-
ников из английских спецшкол разглядывать с презрительной миной каждого
проходящего, словно они копаются в дерьме), не пытался узнать тебя: у
судьбы свои тайные знаки. Мучительный вдох в пять четвертей:
NO-BO-DY-E-VER LOVED-ME-LIKE SHE DOES - будто последние пять шагов к
вершине в разреженном горном воздухе... А теперь скажи - если не это,
что тогда счастье?
Драка вспыхнула где-то в левом углу зала; натыкаясь на столики, она
проломила коридор и, смяв танцы, выкатилась к эстраде. Я не обернулся,
когда стихла музыка и стали слышны тяжелое пыхтенье, звон стекла, глухие
удары - все и так было видно в зеркалах бара: распахнутые пиджаки, вы-
бившиеся рубахи, съехавшие галстуки; у высокого, с внешностью иностран-
ца, уже шла носом кровь и пачкала белую рубашку. Трое против одного -
невысокого, с короткой стрижкой бобрик, в которой явно преобладала седи-
на; "бобрик" был ловок и увертлив, удары маленьких кулаков, белых и
твердых, как биллиардные шары, точны и неожиданны, а его одежда остава-
лась в безукоризненном порядке. Я всегда болею за тех, кто в меньшинс-
тве. Длинноногая девица в мини, в красной, перетянутой глянцевым тонким
ремешком кофточке-"лапше" с пропотевшими подмышками уселась на соседний
табурет, стрельнула у меня сигарету, и, прикурив от газовой "Ronson",
предложила взять для нее коктейль "Коблер"; к счастью, денег у меня хва-
тило. Она не сомневалась: когда-то этот коротышка - Петченко? Савченко?
- был чемпионом в легком весе и несколько боев закончил нокаутом; выпус-
тив колечко дыма, она подмигнула мне как своему и только теперь снизош-
ла, чтобы убедиться в своей правоте: "иностранец" сидел на стуле, отки-
нув голову, и промокал кровавым платком нос, другой катался по полу,
держась за живот, а третий под градом ударов отступал к двери (швейцар,
с интересом наблюдавший бой, услужливо посторонился), он даже не пытался
защищаться - просто прикрывал лицо или живот руками, но всегда с опозда-
нием, когда кулак боксера достигал цели.
Уже почти зарос проломленный дракой коридор, музыканты проверяли мик-
рофон ("вы-шел-ме-сяц-из-ту-мана-вы-нул-но-жик-из..."), когда грянул
первый выстрел. Можешь ли ты забыть этот предсмертный оскал, словно бок-
сер пытался левой стороной рта перекусить электрический провод? Мир пра-
ху твоему, отважный гладиатор, - ты был принесен на алтарь любви и, на-
деюсь, остался доволен своей красивой, достойной мужчины смертью.
Аллегро судьбы: милиция, пинки в спину (дубинок тогда еще не было),
треск рвущейся одежды (FUCK YOU!), высокая ступенька, блестевшая чистым
вытоптанным металлом, скрежет зубьев коробки скоростей, юношеский срыва-
ющийся голос, оравший в полной темноте битловскую "Help", духота под за-
вязку набитого фургона, боль на поворотах от невозможности вдохнуть. Ко-
роткий глоток свежего, уже с мелкой моросью воздуха, длинный темный ко-
ридор с крутым поворотом, перегороженный решеткой, - сузили количество
вариантов до минимального. Воистину - узки врата...
Всего одна тусклая лампочка, ввернутая прихотью судьбы, и мы бы так и
не узнали друг друга, но тьма оказалась кромешной: возмущенные выкрики,
шуточки, требования не портить воздух, хихиканье и капризные восклицания
девушек постепенно завяли в ней, как щебет щеглов в клетке, на которую
набросили платок; откуда-то издалека, пробиваясь сквозь возню полусотни
тел, устраивавшихся на полу (нам повезло - места достались у стены), до-
носился грубый хохот легавых. Потом сделалось тихо: треск рации, иска-
женные помехами голоса, мерное цоканье подкованных сапог в коридоре.
Слева, совсем близко - ветерок твоего дыхания, запах волос и юного
пота, но - будь ты проклята, окраина! - я не мог пошевелить и пальцем.
Помнишь ли?
Твои ноготки потаенно, по-мышиному, поскреблись в чертову кожу моих
"Супер-Райфл", замерли, выжидая, поскреблись еще раз и, не получив отве-
та, сильно, с вывертом, ущипнули. Этого было довольно, чтобы рука очну-
лась от летаргии и шустро скользнула вверх; встреча произошла на покатой
вершине колена: твой палец настороженно замер, а мой, обойдя его со всех
сторон, потерся боком о прохладную выпуклость ногтя, чуть прогнулся,
поднырнул, благодарно ткнулся в складку и опрокинулся навзничь, отдавая
инициативу, как бы говоря - теперь ты... Встав на пуанты, твой палец не-
которое время пребывал в задумчивости, потом опустился на фалангу, снова
привстал, и когда, наконец-то, протяжно потянувшись, как бы ластясь,
улегся рядом, наши ладони судорожно переплелись: здравствуй, любовь моя.
Господи, дай утешение убийцам и благослови тюрьмы!
Я считал губами твои пальцы, сбивался и все начинал сызнова.
Оказалось - у тебя есть еще одна рука. Она бесшумно выпорхнула из
темноты и, усевшись ко мне на запястье, сдавила косточки с такой силой,
что я тотчас же подчинился - взмах крыльев, и мы на твоем колене. Мель-
кнули - благородная грубость джинсовой ткани, электрический мох свитера,
прелестные подробности ночного ландшафта: складки, выпуклости, провалы,
бруствер воротника, ветреный простор шеи, восхитительная округлость под-
бородка...
Твое лицо!
Щека, лабиринт ушной раковины, ложбинка виска под влажной спутанной
прядью, податливая выпуклость глаза, прикрытого ненадежным веком, жест-
кая щетка склеенных тушью ресниц, уступ скулы, трепет ноздри, путь по
узкому хребту носа на отвесную стену лба, прогулка по брови, примятой
горячей росой, и снова лунная нежность щеки, шелк пушка, родинка с колю-
чим волоском - пальцы щурились, будто щенки, впервые увидевшие солнце.
Губы! Легкие судорожно схватили воздух, и стон блаженства навсегда поте-
рялся в мятной бесконечности твоего рта...
Откуда бы в этой легавке взяться попу? Но была, была эта минута, ког-
да битловская "сорокопятка" торжественно и чинно перекочевала с моей шеи
на твою: любовь моя - навеки.
О, анатомия! О, тургор нежной кожи! О, подземные раскаты пульса в ям-
ке под ключицей! О, вышедшее из берегов озеро пупка, ручьи пота, мяг-
кость груди, скользкие ягоды сосков, горчинка подмышки, чуткие клавиши
позвонков! Куда улетел твой свитер? Кто оторвал все пуговицы с насквозь
промокшей кофточки? Какой ураган сорвал и унес неведомо куда твой лиф-
чик? Силой чьих пальцев взорвались тугие пояса и дружно слетели с мед-
ных, похожих на старинные монеты пуговиц?
Бог создал рай дважды, - не сумев остановиться в экстазе творения, Он
повторил его в Еве. И Адам выбрал этот, второй.
О кущи, открывшиеся взору моих, приплюснутых резинкой пальцев (в то
время трусики были куда монументальней нынешних), напоенные ароматами
тропиков, зноем саванн, испарениями болот Меконга! Из каких, Господи,
источников Ты черпал свои фантазии, чтобы воздвигнуть этот, погруженный
в глубокие недра Храм, где ночью светло от тысяч оплывающих воском све-
чей, а стены и своды сочатся упоительной влагой? Из какого вдохновения
Твоего родились все эти тайнички, закоулочки, морщинки, карманчики,
складочки, своей податливостью напоминающие пальцам сочную мякоть райс-
кого плода манго? Откуда, Господи, Ты мог знать, что ЭТО должно быть
ТАК?
Для своих сообщений судьба почему-то выбирает самые грубые, некраси-
вые голоса, самый убогий словарь и беспомощно путается в согласованиях.
"Всем блядям к выходу!" - вот что сказала судьба.
Серый, цвета милицейской рубахи, подмалевок рассветного неба окраины,
прямоугольные, грязноватых оттенков пятна белого и желтого, подгорелый
запах жилья, кухня, мать. Почему я не открыл глаза, когда ты уходила?
Почему не спросил имени? И кто теперь вышьет цветок на моих джинсах?
Мать била меня по лицу, а я, облизывая распухшие, истерзанные твоей лю-
бовью губы, прикрываясь от пощечин, вдыхал твой, дотлевавший на пальцах
запах и улыбался, не ведая еще, что долгие-долгие годы буду пытаться
вернуть эту ночь, заманивая в темные углы - в подвалы, чердаки, подво-
ротни - твоих джинсовых, пахнущих юным потом ровесниц, чтобы снова и
снова убеждаться в тщете усилий вернуть время... Но не вернуть ни Ленно-
на, ни Хендрикса, ни тебя... и тогда, в гневе и ярости одним точным уда-
ром в сердце (теплая костяная ручка, клинок из немецкой стали) я превра-
щаю живое в мертвое и, обнимая обмякшую, набитую бессмысленными сколь-
зкими внутренностями, уже никому не нужную куклу, плачу о невозвратной
юности Адама, однажды познавшего рай: DON'T LET ME DOWN, единственная
моя, я верю, ты еще вернешься ко мне.

1 2