– неуверенно спросил он у Змея-3, опускаясь рядом с ним на башню автоматической пушки.
– Не наша забота, – равнодушно пожал плечами тот, присаживаясь на блок стволов «Рэпида». – Вон Змей-0 о чем-то уже треплется по «наручнику», пусть снаружи с его слов и решают.
«Снаружи» находилось на расстоянии сорока метров от виртуальной капсулы, в которой лежал Змей-7. Полковник Хованский принял доклад Змея-0. Он немного, постоял, вбирая всем телом тихий успокаивающий гул двигателей. Потом Хованский резко выдохнул и, сев перед видеотелефоном, попросил Главный Корпус ВИН, господина Щуро.
6
«Уже на исходе прошлого века, несмотря на всеобщую эйфорию по поводу темпов и перспектив развития компьютерных технологий, мне стало совершенно очевидно, что возможности развития электронных компьютерных систем практически исчерпаны. То же самое, только в десять раз острее, ощущалось мною по поводу устройств отображения видео– и аудиоинформации: мониторов, громоздких очков, шлемов, наушников и устройств обратной связи – перчаток, всех этих трехмерных джойстиков и микрофонов. Я уже не говорю о том, что такие органы чувств, как вкус, обоняние и осязание вообще оставались не у дел. К кретинским комбинезонам для „секса через океан“ серьезно могли относиться только патологические сексуальные маньяки, лишенные вдобавок какого бы то ни было вкуса к своему маньячеству.
В 1999 году я выбросил свою новомодную альфа-станцию «Prime» в свинцовые воды Балтики, раскроил молотом все свое тогдашнее нехитрое ВР-оборудование, купил авиационный билет до Катманду и исчез на три года. Там, в Тибете, моя голова очистилась от глупых западных предрассудков и я отыскал правильное решение, изменившее мир.
«Чтобы почувствовать вкус свежего бифштекса с кровью, необходимо откусить кусочек», – скажет невоспитанная домохозяйка, которая не умеет пользоваться ножом и вилкой. «Чтобы почувствовать вкус свежего бифштекса с кровью, необходимо, чтобы сигнал чувствования пришел в головной мозг», – скажу я, и буду совершенно прав. Когда наш язык соприкасается с жареным мясом, мы, строго говоря, в этот момент еще ничего не знаем о его вкусе. Только спустя несколько микросекунд сигнал добегает до головного мозга, обрабатывается там и сообщает нашему сознанию: «Бифштекс – дерьмо; пережаренный и недосоленный».
Этот пример подходит для иллюстрации того, как мы вообще живем и постигаем то, что называем реальностью. Что бы мы ни делали, к нам ежесекундно сбегаются тысячи разнообразных сообщений реальности: «ты давишь весом своего тела на собственные ступни, и ты чувствуешь прикосновения морской гальки», «морской ветер овевает твое тело», «твой нос вдыхает аромат йода, подгнивших водорослей и далекого костра во-он там, на песчаной косе», «твои глаза видят все это плюс солнце плюс морскую синеву плюс прекрасную обнаженную француженку у далекого костра» и так далее и тому подобное. Более того, как сейчас достоверно установлено, наш мозг – сложнейшее кибернетическое образование во Вселенной – способен воспринимать и обрабатывать еще массу информации, поступающей от второй, третьей и Бог знает еще каких сигнальных систем, о которых мы пока еще ничего не знаем.
Повторю еще раз: то, что ты называешь таким ультраобъективным словом «реальность», это просто совокупность информационных сигналов, которые получает и обрабатывает твой головной мозг. И даже самый твой невероятный оргазм – в конце концов всего лишь сухая констатация мозга: «оргазм».
Поэтому любому барану ясно, что достаточно лишь правильно подготовить пакет информации и послать его в твой мозг непосредственно, минуя твои привычные рецепторы, чтобы ты почувствовал себя куколкой бабочки в момент метаморфозы, коровой под быком, Наполеоном в день Ватерлоо, прокаженным пророком Аль-Хакимом из Мерва или – если угодно – господом Богом».
Олаф Триггвассон. «Страннее, чем рай»
7
Вначале не было ничего, и если только сознание Августина в это время можно было назвать существующим, оно воспринимало поглотившую его ткань иллюзорной реальности как абсолютное небытие.
Он полагал себя мертвым.
Не убитым до смерти, но именно мертвым, развоплощенным, Тем, Который Не Есть. Он должен был умереть. Но он не умер.
В сокрушительные смерчи праматериального хаоса вторглась чья-то всемогущая демиургическая воля, и хаос отпустил Августина, предоставив ему новое, внечеловеческое бытие.
Спустя вечность он открыл свои круглые алмазные глаза и, подняв тяжелые пластинчатые веки, увидел привычный от рождения пейзаж.
Тысячи черных рек, свитых в переливчатые коридоры. Реки висели в пустом пространстве. Одни из них текли медленно, другие – быстро, одни состояли из огня, другие – из мельчайших частичек, похожих на песок, третьи напомнили бы ему ледники, если бы он знал, что это такое.
Августин больше не имел имени. Мир из двух обитателей не знает имен. В нем есть только Я – огромное сильное рыбообразное существо, сотканное из звенящей яростью плоти – и Моя Тень. Моя Тень сейчас бежит от Меня, и Я должен настичь ее во что бы то ни стало. И когда это произойдет, мы сольемся в Одно и зачнем Нечто.
Я чувствовал след Тени. Она совсем недавно была здесь, и если Мне хватило бы терпения дождаться ее, то рано или поздно она пришла бы сюда вновь, ибо такова природа этого мира. Но Я нетерпелив, Я очень спешу.
Я сильно схлопнул четыре хвостовых плавника – материя Моей реки возмутилась, и несколько огромных шаров искристой жидкости, оторвавшись от ее поверхности, полетели в разные стороны. Спустя мгновение они, повинуясь силе тяготения Моего Мира, закружатся вокруг реки, как планеты кружатся вокруг солнца в Мире, Которого Я Не Знаю. Но Я этого уже не увидел, потому что Мое тело с веселым свистом, который мог слышать только Я своими бугристыми ушами – по одному бугорку под каждой пластиной чешуи, – уже неслось вперед в шлейфе возбуждающих ароматов Тени.
У Меня был только один инстинкт – инстинкт Слияния, и у Тени тоже был ровно один инстинкт. Инстинкт Бегства.
Тень почувствовала присутствие преследователя, ибо точно так же, как она, благодаря прямой причинно-следственной связи, оставляла свой след позади себя, Я, благодаря наличию в этом мире связи обратной, оставлял песню своей ярости впереди себя, и она слышала ее, и она бежала.
Но Я был быстр, все быстрее змеилось Мое тело сквозь кристально-чистую воду этой реки, и река за Мной разлеталась мириадами капель. Я приближался. И тогда Тень свернула в песчаную реку, выделяя из своих брачных желез липкую жидкость, склеивающую песчинки в единую сверхпрочную субстанцию, которая вставала за ней непроходимой стеной.
Я в остервенении бился костистой мордой, увенчанной тремя корундовыми бивнями, о бесстрастную серую поверхность. Ни одна трещина, ни одна царапина не подмигнули Мне надеждой на успех. Отчаяние затопило Меня свинцовой волной. Мне нечего делать здесь, и нигде больше делать Мне нечего. И ждать Ее здесь Я не имею времени. И тогда вибрации Моего Мира напомнили Мне один из своих нехитрых законов и указали выход.
Я устало опустил пластинчатые веки на горящие бирюзово-охряным светом глаза – солнце Моего Мира.
Во тьме нет Тени. Без Тени нет Меня. Без Меня нет Моего Мира.
8
– Папа-папа-папа-папа. – Я всегда обращаюсь к нему так, когда мне очень хочется. – Расскажи стишок.
Он поднимает на меня свои неприкаянные глаза в окантовке синих кругов.
– Стишок? Стишок слушай…
Его интонация всегда имеет какие-то трудноуловимые странности и всякий раз новые. Он задумчиво смотрит в потолок, потом грызет пластиковую насадку на позолоченной дужке очков, потом говорит:
Тарантул, сделанный из плюша,
Глаз не имеет – только уши
Мохнатые все тело покрывают.
Я отчаянно ору: «Не нада-а-а!!!» – плачу, бегу. Всякий раз он рассказывает один и тот же стишок, всякий, раз я взрываюсь ужасом, негодованием, омерзением, мое тело покрывается мурашками, словно по нему ползет этот самый тарантул, который сделан из плюша.
Мой папа днем мучает меня, мучает своими непрестанными штудиями в огромных томах с незнакомыми буковками и страшными стишками о диких существах, которых не бывает и которые живут только в его безумном воображении.
Ночью мой папа мучает маму. Кто это такая – мама – я не знаю. Он называет это так – мама, и я думаю, что это очередной зверь, порожденный его фантазиями. Он никогда не пускает меня в комнату, где живет мама. Но ночью оттуда доносится его довольное уханье и еще странные стоны. Не знаю. Нас двое и больше нет никого – чьи же это стоны? Кого обижает мой папа по ночам? Может быть, он кривляется на два голоса? Но даже если он кривляется, это все равно равноценно – так говорит папа, и я учусь у него целесообразным мыслям и точным словам – равноценно тому, что у нас в доме завелся кто-то третий. Мама. И, раз все сказанное выше верно, полагается оградить маму от папиного насилия.
Вечером я беру большой кухонный нож, которым мы разделываем большие мясистые арбузы с нашей плантации, и захожу в папин кабинет.
Кабинет пуст. На столе короткая записка. «Я твоя мама, придурок. Локи».
Я не понимаю странных слов записки, но знаю только одно – папы больше нет в этом доме и мне тоже больше нечего делать здесь. Я снимаю с полки «Наставление к безболезненному суициду. Издание восьмое, стереотипное».
Спустя несколько минут я лежу в горячей ванне и нож в моих руках растворяется во всеобщем растворении мира.
9
Главный Корпус компании «Виртуальная Инициатива» уносился в небо Подмосковья всего лишь на восемь этажей. Со стороны он выглядел не очень внушительной башней, но лишь посвященные знали, что под землей расположены еще двадцать пять уровней, где помещались лаборатории, мастерские, сборочные цеха и секретные агрегаты компании. На крыше корпуса, выложенной панелями розового стеклопластика, располагалась посадочная площадка и красовались три огромные буквы: «ВИН» – «Виртуальная Инициатива». Четыре зоны охранного периметра и защитный купол надежно охраняли территорию ВИН от любопытных глаз и непрошеных гостей с земли и с воздуха.
О существовании защитного купола было известно не многим. Уникальный проект его создания никогда не выходил за охранный периметр компании, а его отцы – инженеры и программисты ВИН – со дня установки купола более никогда не покидали третьего подземного уровня. Чтобы не разбазаривать коммерческих тайн.
«Можно называть это пожизненным рабством, а можно и контрактом с неопределенным сроком окончания», – любил разглагольствовать по этому поводу Венедикт Щуро, мозг и воля компании ВИН.
Если бы какая-нибудь автономная камера слежения смогла преодолеть защитный периметр компании и бесшумно зависнуть возле ничем не выделяющегося среди, остальных окна четвертого этажа Главного Корпуса, то ей наверняка удалось бы заснять лишь редкой пресности картину. Президент компании ВИН и начальник охраны играют в нарды склонившись над старинной – начала XX века – игральной доской.
Если бы на камере была установлена система «анти-шум» (которая позволяла бы автономному разведчику подслушивать разговоры, которые заглушаются установленной у каждого окна системой шумогенерации), то она принесла бы своим хозяевам запись абсолютно тривиального разговора. Типичной болтовни двух игроков в нарды.
Запищал вызов по видеотелефону.
– Переключи на радио, – бросил Щуро в воздух и, достав из внутреннего кармана компактную трубку, лениво бросил: – Щуро.
Не меняясь в лице, он выслушал чужой монолог, бросил:
– Да оставьте вы их, сами разберутся, – и сунул трубку обратно. Игра продолжалась.
Но с определенного момента все изменилось.
Панель допуска на дверях комнаты начала переливаться разными цветами, и на экране маленького стереовизора появилось взволнованное лицо референта господина Щуро – Александра Малинина.
Весь вид референта свидетельствовал о том, что он только-только вернулся из Виртуального Мира, не успев еще толком адаптироваться к земным реалиям.
Теперь камере-лазутчице было бы чем поживиться. Если бы не одно «но». Если бы защитный купол давал возможность хотя бы одному летающему шпиону приблизиться к окнам компании ВИН.
– Входи, – нехотя сказал Щуро, поднимая голову.
Пьеро – так звали начальника охраны – выпрямился в кресле, ожидая дурных новостей. Ему, так же как и боссу, не нравилось, когда их беспокоят за нардами. Но уж если кто-то осмелился это делать, значит, причина для этого должна быть достаточно уважительной.
Малинин вошел, переступив порог со встроенным металлоискателем, который остался совершенно равнодушен к вошедшему. И дурные новости не заставили себя долго ждать. Пьеро не ошибся.
– Я покинул ВР четыре минуты назад, – начал Малинин. – Два объекта проникли в Зону Стабильности «Остров». Они вошли через «кроличью нору» в секторе АМ-3. Судя по всему, проникновение не является предумышленным. Рядом с ними сейчас находится экспериментальный шатун «Адский Желудок».
Щуро глубоко вздохнул. Это всегда нервирует – когда приходится суетиться по таким мелочам. Пускай и принципиальным.
– Что это за объекты? – спросил он, и по его высокому лбу поползли морщины.
– Первый – в аватаре класса Джирджис, живучесть в настоящий момент сравнительно низкая, но вообще очень ловкий черт. Второй – лейтенант сетевой полиции. Аватар класса Гильгамеш. Этот тоже не промах. Полицейский преследует первого. Наверное, есть за что.
Щуро был невысок, и тело его могло бы показаться почти тучным, если бы не мастерски сшитая тройка. Искусство итальянского кутюрье, воплощенное в неброском, но шикарном твидовом костюме, маскировало недостатки фигуры, скрывало животик и делало Стального Венедикта – как за глаза называли его сотрудники – почти стройным. Он подошел к Малинину и, пристально глядя в глаза последнему, спросил:
– Личности объектов установлены? Малинин, не выдержав тяжелого взгляда начальника, смешался и зачастил:
– Это очень долгая процедура. Незаконная. Сервер с базой данных ООН в данный момент нам не доступен.
– Знаю, – перебил его Щуро, не скрывая раздражения.
– К тому же я еще не успел выяснить, я только что вышел.
Стальной Венедикт продолжал сверлить взглядом референта, по вискам которого потекли струйки холодного пота.
– Личности установить, объекты уничтожить, – такова была резолюция президента ВИН.
Малинин поднял руки в упреждающем жесте:
– Но ведь один из них полицейский. А личные дела полицейских…
Щуро зловеще усмехнулся.
– Через два дня не будет никаких полицейских, – сказал он, и его массивное тело упало в кресло, услужливо подкатившееся сзади.
Кости вновь застучали по доске. Бросок принадлежал Пьеро, который был полностью согласен с боссом.
10
Болтовня «Веселого Бадци» была первым, что услышал Августин, придя в себя под полифертиловым куполом капсулы.
Голова его раскалывалась от нечеловеческой боли, кровь стучала в висках. Но хуже всего была чудовищная жажда – пересохший язык едва ворочался во рту.
Анекдота он не запомнил – слова, доносящиеся из речевого синтезатора, казались чем-то совершенно нереальным, бессмысленным, нечеловеческим.
Он не понимал, что произошло. Почему он выжил в Утгарде? Почему вернулся? Почему помнит так много? Почему на капсуле не горит роковой знак УС, «убийство до смерти», или хотя бы «временное убийство»? И куда, в конце концов, подевался этот весельчак Локи, его Тень, его папа (при этом воспоминании Августина передернуло – папаша, вглюченный ему в голову глючным Утгардом, был удивительно похож на его настоящего отца, Бориса Михайловича Деппа) и персонажи еще полутора десятков виртуальных миражей, которые запомнились не так отчетливо?
Вопросов было больше, чем волос на лобке Сэми, и последняя метафора с японским колоритом немного приободрила уставшего душой и телом Августина.
Показно кряхтя, он приподнялся на локте и осмотрелся, привыкая к привычному миру, сотворенному Богом из Логоса, протонов и электрино, а не господином Олафом Триггвассоном из американских комиксов, нейронных импульсов и нанокомпьютерных технологий.
Собственно, привыкать было не к чему – за окнами была глухая ночь, в комнате тоже стояла непроглядная тьма.
Августин вполголоса выругался – громче было бы слишком болезненно для его бедной головы. Почему, почему в десять часов теплым июньским вечером в центре Москвы так темно, почему в окно не бьют огни большого города?
Ответом ему послужило глухое утробное ворчанье. И в этом ворчанье что-то было не так.
– Сэр Томас? – спросил Августин у темноты несколько более настороженно, чем обычно хозяин обращается к своему псу, пусть даже такому внушительному, как ньюфаундленд.
1 2 3 4 5 6 7 8
– Не наша забота, – равнодушно пожал плечами тот, присаживаясь на блок стволов «Рэпида». – Вон Змей-0 о чем-то уже треплется по «наручнику», пусть снаружи с его слов и решают.
«Снаружи» находилось на расстоянии сорока метров от виртуальной капсулы, в которой лежал Змей-7. Полковник Хованский принял доклад Змея-0. Он немного, постоял, вбирая всем телом тихий успокаивающий гул двигателей. Потом Хованский резко выдохнул и, сев перед видеотелефоном, попросил Главный Корпус ВИН, господина Щуро.
6
«Уже на исходе прошлого века, несмотря на всеобщую эйфорию по поводу темпов и перспектив развития компьютерных технологий, мне стало совершенно очевидно, что возможности развития электронных компьютерных систем практически исчерпаны. То же самое, только в десять раз острее, ощущалось мною по поводу устройств отображения видео– и аудиоинформации: мониторов, громоздких очков, шлемов, наушников и устройств обратной связи – перчаток, всех этих трехмерных джойстиков и микрофонов. Я уже не говорю о том, что такие органы чувств, как вкус, обоняние и осязание вообще оставались не у дел. К кретинским комбинезонам для „секса через океан“ серьезно могли относиться только патологические сексуальные маньяки, лишенные вдобавок какого бы то ни было вкуса к своему маньячеству.
В 1999 году я выбросил свою новомодную альфа-станцию «Prime» в свинцовые воды Балтики, раскроил молотом все свое тогдашнее нехитрое ВР-оборудование, купил авиационный билет до Катманду и исчез на три года. Там, в Тибете, моя голова очистилась от глупых западных предрассудков и я отыскал правильное решение, изменившее мир.
«Чтобы почувствовать вкус свежего бифштекса с кровью, необходимо откусить кусочек», – скажет невоспитанная домохозяйка, которая не умеет пользоваться ножом и вилкой. «Чтобы почувствовать вкус свежего бифштекса с кровью, необходимо, чтобы сигнал чувствования пришел в головной мозг», – скажу я, и буду совершенно прав. Когда наш язык соприкасается с жареным мясом, мы, строго говоря, в этот момент еще ничего не знаем о его вкусе. Только спустя несколько микросекунд сигнал добегает до головного мозга, обрабатывается там и сообщает нашему сознанию: «Бифштекс – дерьмо; пережаренный и недосоленный».
Этот пример подходит для иллюстрации того, как мы вообще живем и постигаем то, что называем реальностью. Что бы мы ни делали, к нам ежесекундно сбегаются тысячи разнообразных сообщений реальности: «ты давишь весом своего тела на собственные ступни, и ты чувствуешь прикосновения морской гальки», «морской ветер овевает твое тело», «твой нос вдыхает аромат йода, подгнивших водорослей и далекого костра во-он там, на песчаной косе», «твои глаза видят все это плюс солнце плюс морскую синеву плюс прекрасную обнаженную француженку у далекого костра» и так далее и тому подобное. Более того, как сейчас достоверно установлено, наш мозг – сложнейшее кибернетическое образование во Вселенной – способен воспринимать и обрабатывать еще массу информации, поступающей от второй, третьей и Бог знает еще каких сигнальных систем, о которых мы пока еще ничего не знаем.
Повторю еще раз: то, что ты называешь таким ультраобъективным словом «реальность», это просто совокупность информационных сигналов, которые получает и обрабатывает твой головной мозг. И даже самый твой невероятный оргазм – в конце концов всего лишь сухая констатация мозга: «оргазм».
Поэтому любому барану ясно, что достаточно лишь правильно подготовить пакет информации и послать его в твой мозг непосредственно, минуя твои привычные рецепторы, чтобы ты почувствовал себя куколкой бабочки в момент метаморфозы, коровой под быком, Наполеоном в день Ватерлоо, прокаженным пророком Аль-Хакимом из Мерва или – если угодно – господом Богом».
Олаф Триггвассон. «Страннее, чем рай»
7
Вначале не было ничего, и если только сознание Августина в это время можно было назвать существующим, оно воспринимало поглотившую его ткань иллюзорной реальности как абсолютное небытие.
Он полагал себя мертвым.
Не убитым до смерти, но именно мертвым, развоплощенным, Тем, Который Не Есть. Он должен был умереть. Но он не умер.
В сокрушительные смерчи праматериального хаоса вторглась чья-то всемогущая демиургическая воля, и хаос отпустил Августина, предоставив ему новое, внечеловеческое бытие.
Спустя вечность он открыл свои круглые алмазные глаза и, подняв тяжелые пластинчатые веки, увидел привычный от рождения пейзаж.
Тысячи черных рек, свитых в переливчатые коридоры. Реки висели в пустом пространстве. Одни из них текли медленно, другие – быстро, одни состояли из огня, другие – из мельчайших частичек, похожих на песок, третьи напомнили бы ему ледники, если бы он знал, что это такое.
Августин больше не имел имени. Мир из двух обитателей не знает имен. В нем есть только Я – огромное сильное рыбообразное существо, сотканное из звенящей яростью плоти – и Моя Тень. Моя Тень сейчас бежит от Меня, и Я должен настичь ее во что бы то ни стало. И когда это произойдет, мы сольемся в Одно и зачнем Нечто.
Я чувствовал след Тени. Она совсем недавно была здесь, и если Мне хватило бы терпения дождаться ее, то рано или поздно она пришла бы сюда вновь, ибо такова природа этого мира. Но Я нетерпелив, Я очень спешу.
Я сильно схлопнул четыре хвостовых плавника – материя Моей реки возмутилась, и несколько огромных шаров искристой жидкости, оторвавшись от ее поверхности, полетели в разные стороны. Спустя мгновение они, повинуясь силе тяготения Моего Мира, закружатся вокруг реки, как планеты кружатся вокруг солнца в Мире, Которого Я Не Знаю. Но Я этого уже не увидел, потому что Мое тело с веселым свистом, который мог слышать только Я своими бугристыми ушами – по одному бугорку под каждой пластиной чешуи, – уже неслось вперед в шлейфе возбуждающих ароматов Тени.
У Меня был только один инстинкт – инстинкт Слияния, и у Тени тоже был ровно один инстинкт. Инстинкт Бегства.
Тень почувствовала присутствие преследователя, ибо точно так же, как она, благодаря прямой причинно-следственной связи, оставляла свой след позади себя, Я, благодаря наличию в этом мире связи обратной, оставлял песню своей ярости впереди себя, и она слышала ее, и она бежала.
Но Я был быстр, все быстрее змеилось Мое тело сквозь кристально-чистую воду этой реки, и река за Мной разлеталась мириадами капель. Я приближался. И тогда Тень свернула в песчаную реку, выделяя из своих брачных желез липкую жидкость, склеивающую песчинки в единую сверхпрочную субстанцию, которая вставала за ней непроходимой стеной.
Я в остервенении бился костистой мордой, увенчанной тремя корундовыми бивнями, о бесстрастную серую поверхность. Ни одна трещина, ни одна царапина не подмигнули Мне надеждой на успех. Отчаяние затопило Меня свинцовой волной. Мне нечего делать здесь, и нигде больше делать Мне нечего. И ждать Ее здесь Я не имею времени. И тогда вибрации Моего Мира напомнили Мне один из своих нехитрых законов и указали выход.
Я устало опустил пластинчатые веки на горящие бирюзово-охряным светом глаза – солнце Моего Мира.
Во тьме нет Тени. Без Тени нет Меня. Без Меня нет Моего Мира.
8
– Папа-папа-папа-папа. – Я всегда обращаюсь к нему так, когда мне очень хочется. – Расскажи стишок.
Он поднимает на меня свои неприкаянные глаза в окантовке синих кругов.
– Стишок? Стишок слушай…
Его интонация всегда имеет какие-то трудноуловимые странности и всякий раз новые. Он задумчиво смотрит в потолок, потом грызет пластиковую насадку на позолоченной дужке очков, потом говорит:
Тарантул, сделанный из плюша,
Глаз не имеет – только уши
Мохнатые все тело покрывают.
Я отчаянно ору: «Не нада-а-а!!!» – плачу, бегу. Всякий раз он рассказывает один и тот же стишок, всякий, раз я взрываюсь ужасом, негодованием, омерзением, мое тело покрывается мурашками, словно по нему ползет этот самый тарантул, который сделан из плюша.
Мой папа днем мучает меня, мучает своими непрестанными штудиями в огромных томах с незнакомыми буковками и страшными стишками о диких существах, которых не бывает и которые живут только в его безумном воображении.
Ночью мой папа мучает маму. Кто это такая – мама – я не знаю. Он называет это так – мама, и я думаю, что это очередной зверь, порожденный его фантазиями. Он никогда не пускает меня в комнату, где живет мама. Но ночью оттуда доносится его довольное уханье и еще странные стоны. Не знаю. Нас двое и больше нет никого – чьи же это стоны? Кого обижает мой папа по ночам? Может быть, он кривляется на два голоса? Но даже если он кривляется, это все равно равноценно – так говорит папа, и я учусь у него целесообразным мыслям и точным словам – равноценно тому, что у нас в доме завелся кто-то третий. Мама. И, раз все сказанное выше верно, полагается оградить маму от папиного насилия.
Вечером я беру большой кухонный нож, которым мы разделываем большие мясистые арбузы с нашей плантации, и захожу в папин кабинет.
Кабинет пуст. На столе короткая записка. «Я твоя мама, придурок. Локи».
Я не понимаю странных слов записки, но знаю только одно – папы больше нет в этом доме и мне тоже больше нечего делать здесь. Я снимаю с полки «Наставление к безболезненному суициду. Издание восьмое, стереотипное».
Спустя несколько минут я лежу в горячей ванне и нож в моих руках растворяется во всеобщем растворении мира.
9
Главный Корпус компании «Виртуальная Инициатива» уносился в небо Подмосковья всего лишь на восемь этажей. Со стороны он выглядел не очень внушительной башней, но лишь посвященные знали, что под землей расположены еще двадцать пять уровней, где помещались лаборатории, мастерские, сборочные цеха и секретные агрегаты компании. На крыше корпуса, выложенной панелями розового стеклопластика, располагалась посадочная площадка и красовались три огромные буквы: «ВИН» – «Виртуальная Инициатива». Четыре зоны охранного периметра и защитный купол надежно охраняли территорию ВИН от любопытных глаз и непрошеных гостей с земли и с воздуха.
О существовании защитного купола было известно не многим. Уникальный проект его создания никогда не выходил за охранный периметр компании, а его отцы – инженеры и программисты ВИН – со дня установки купола более никогда не покидали третьего подземного уровня. Чтобы не разбазаривать коммерческих тайн.
«Можно называть это пожизненным рабством, а можно и контрактом с неопределенным сроком окончания», – любил разглагольствовать по этому поводу Венедикт Щуро, мозг и воля компании ВИН.
Если бы какая-нибудь автономная камера слежения смогла преодолеть защитный периметр компании и бесшумно зависнуть возле ничем не выделяющегося среди, остальных окна четвертого этажа Главного Корпуса, то ей наверняка удалось бы заснять лишь редкой пресности картину. Президент компании ВИН и начальник охраны играют в нарды склонившись над старинной – начала XX века – игральной доской.
Если бы на камере была установлена система «анти-шум» (которая позволяла бы автономному разведчику подслушивать разговоры, которые заглушаются установленной у каждого окна системой шумогенерации), то она принесла бы своим хозяевам запись абсолютно тривиального разговора. Типичной болтовни двух игроков в нарды.
Запищал вызов по видеотелефону.
– Переключи на радио, – бросил Щуро в воздух и, достав из внутреннего кармана компактную трубку, лениво бросил: – Щуро.
Не меняясь в лице, он выслушал чужой монолог, бросил:
– Да оставьте вы их, сами разберутся, – и сунул трубку обратно. Игра продолжалась.
Но с определенного момента все изменилось.
Панель допуска на дверях комнаты начала переливаться разными цветами, и на экране маленького стереовизора появилось взволнованное лицо референта господина Щуро – Александра Малинина.
Весь вид референта свидетельствовал о том, что он только-только вернулся из Виртуального Мира, не успев еще толком адаптироваться к земным реалиям.
Теперь камере-лазутчице было бы чем поживиться. Если бы не одно «но». Если бы защитный купол давал возможность хотя бы одному летающему шпиону приблизиться к окнам компании ВИН.
– Входи, – нехотя сказал Щуро, поднимая голову.
Пьеро – так звали начальника охраны – выпрямился в кресле, ожидая дурных новостей. Ему, так же как и боссу, не нравилось, когда их беспокоят за нардами. Но уж если кто-то осмелился это делать, значит, причина для этого должна быть достаточно уважительной.
Малинин вошел, переступив порог со встроенным металлоискателем, который остался совершенно равнодушен к вошедшему. И дурные новости не заставили себя долго ждать. Пьеро не ошибся.
– Я покинул ВР четыре минуты назад, – начал Малинин. – Два объекта проникли в Зону Стабильности «Остров». Они вошли через «кроличью нору» в секторе АМ-3. Судя по всему, проникновение не является предумышленным. Рядом с ними сейчас находится экспериментальный шатун «Адский Желудок».
Щуро глубоко вздохнул. Это всегда нервирует – когда приходится суетиться по таким мелочам. Пускай и принципиальным.
– Что это за объекты? – спросил он, и по его высокому лбу поползли морщины.
– Первый – в аватаре класса Джирджис, живучесть в настоящий момент сравнительно низкая, но вообще очень ловкий черт. Второй – лейтенант сетевой полиции. Аватар класса Гильгамеш. Этот тоже не промах. Полицейский преследует первого. Наверное, есть за что.
Щуро был невысок, и тело его могло бы показаться почти тучным, если бы не мастерски сшитая тройка. Искусство итальянского кутюрье, воплощенное в неброском, но шикарном твидовом костюме, маскировало недостатки фигуры, скрывало животик и делало Стального Венедикта – как за глаза называли его сотрудники – почти стройным. Он подошел к Малинину и, пристально глядя в глаза последнему, спросил:
– Личности объектов установлены? Малинин, не выдержав тяжелого взгляда начальника, смешался и зачастил:
– Это очень долгая процедура. Незаконная. Сервер с базой данных ООН в данный момент нам не доступен.
– Знаю, – перебил его Щуро, не скрывая раздражения.
– К тому же я еще не успел выяснить, я только что вышел.
Стальной Венедикт продолжал сверлить взглядом референта, по вискам которого потекли струйки холодного пота.
– Личности установить, объекты уничтожить, – такова была резолюция президента ВИН.
Малинин поднял руки в упреждающем жесте:
– Но ведь один из них полицейский. А личные дела полицейских…
Щуро зловеще усмехнулся.
– Через два дня не будет никаких полицейских, – сказал он, и его массивное тело упало в кресло, услужливо подкатившееся сзади.
Кости вновь застучали по доске. Бросок принадлежал Пьеро, который был полностью согласен с боссом.
10
Болтовня «Веселого Бадци» была первым, что услышал Августин, придя в себя под полифертиловым куполом капсулы.
Голова его раскалывалась от нечеловеческой боли, кровь стучала в висках. Но хуже всего была чудовищная жажда – пересохший язык едва ворочался во рту.
Анекдота он не запомнил – слова, доносящиеся из речевого синтезатора, казались чем-то совершенно нереальным, бессмысленным, нечеловеческим.
Он не понимал, что произошло. Почему он выжил в Утгарде? Почему вернулся? Почему помнит так много? Почему на капсуле не горит роковой знак УС, «убийство до смерти», или хотя бы «временное убийство»? И куда, в конце концов, подевался этот весельчак Локи, его Тень, его папа (при этом воспоминании Августина передернуло – папаша, вглюченный ему в голову глючным Утгардом, был удивительно похож на его настоящего отца, Бориса Михайловича Деппа) и персонажи еще полутора десятков виртуальных миражей, которые запомнились не так отчетливо?
Вопросов было больше, чем волос на лобке Сэми, и последняя метафора с японским колоритом немного приободрила уставшего душой и телом Августина.
Показно кряхтя, он приподнялся на локте и осмотрелся, привыкая к привычному миру, сотворенному Богом из Логоса, протонов и электрино, а не господином Олафом Триггвассоном из американских комиксов, нейронных импульсов и нанокомпьютерных технологий.
Собственно, привыкать было не к чему – за окнами была глухая ночь, в комнате тоже стояла непроглядная тьма.
Августин вполголоса выругался – громче было бы слишком болезненно для его бедной головы. Почему, почему в десять часов теплым июньским вечером в центре Москвы так темно, почему в окно не бьют огни большого города?
Ответом ему послужило глухое утробное ворчанье. И в этом ворчанье что-то было не так.
– Сэр Томас? – спросил Августин у темноты несколько более настороженно, чем обычно хозяин обращается к своему псу, пусть даже такому внушительному, как ньюфаундленд.
1 2 3 4 5 6 7 8