попробуйте-ка схватить его за ногу и запустить в угол - пожалуй, уж не будет улыбаться, как игрушечный, а начнет ворчать, или даже что похуже". И дальше - живет перед вами весь оригинальный детский мир Питера, где вещи - одушевленные существа, а люди - это вещи. Удобный и питательный предмет - нянька Мэри, и рядом "медноглазое чудище с тройным брюхом, по имени Комод, которое не спускает с вас глаз и всю ночь скрипит по комнате". Неудобная, слишком громкая, раздражающая вещь, по имени "Дадди" - "отец" и рядом живой, фарфоровый мопс Нобби, защитник от комодов, каминов, отцов - и вообще от всего страшного. Незаметно из идеального, игрушечного мира Питер переходит в реальный мир, попадает в одну школу, другую, третью, в Кэмбриджский университет. И, наконец, последняя ступень воспитания Питера и Джоаны - это война, которая научила их самому важному, самому глубокому. "История воспитания двух душ" - такой подзаголовок дал Уэллс всему этому роману. Во всяком своем романе Уэллс выбирает один какой-нибудь бастион в крепости старого мира и на этот бастион ведет главную аттаку. В последнем романе этот бастион - современная английская школа, вся постановка воспитания в Англии. Этому вопросу отведены целые главы, но для русского читателя они наименее интересны. Гораздо интереснее для нас то, что в этом романе Уэллс говорит о России. Незадолго до войны Уэллс был в России и, ясно, именно тогдашние свои впечатления он описывает на тех страницах книги, где рассказывается о путешествии в Россию Питера и его опекуна Освальда. Вот какою увидел Уэллс Москву: "Красные стены Кремля; варварская каррикатура Василия Блаженного; грязный странник с котелком в Успенском соборе; длиннобородые священники; татары - оффицианты в ресторанах; публика в меховых шубах - так нелепо богатая на английский взгляд". Затем - поразительная панорама Москвы с Воробьевых гор, синева снега, цветные пятна крыш, золотое мерцанье бесчисленных крестов. И отсюда, сверху, глядя на Москву, Освальд, - или, вернее, Уэллс - говорит: - "Этот город - не то, что города Европы: это - нечто свое, особенное. Это - татарский лагерь, замерзший лагерь. Лагерь из дерева, кирпича и штукатурки"... - "Тут лучше начинаешь понимать Достоевского. Начинаешь представлять себе эту "Holy Russia", как род эпилептического гения среди наций - нечто вроде "Идиота" Достоевского - гения, настаивающего на моральной правде, подымающего крест над всем человечеством"... - "Да, Азия идет на Европу с новой идеей... У них, русских, есть христианская идея в том виде, в каком у нас, в Европе, ее нет. Христианство для России - обозначает братство. И этот город с его бесчисленными крестами - в гармонии с русской музыкой, искусством, литературой"... Холодный, застегнутый, деловой Петербург англичанину, конечно, показался гораздо больше похожим на Европу, на англию. ничего татарского, азиатского англичанин здесь уже не увидел, пока не попал... в русский парламент, в Государственную Думу. Над всем парламентским злом царил, все заслоняя собою - чудовищно-огромный портрет. "Фигура самодержца, вчетверо больше натуральной величины, с длинным, неинтеллигентным лицом, стояла во весь рост, попирая кавалерийскими сапогами голову Председателя Государственной Думы. "Вы и вся Империя существуете для меня", - явно говорил глуполицый портрет, держа руку на эфесе шашки. И эта фигура требовала лойяльности от молодой России". Последние главы романа тоже связаны с Россией: в России - уже пожар, и искры от него долетают в Англию. Англия уже прошла жестокую школу войны; побывавшие в этой школе - и Питер, в том числе - поняли, что по старому жить нельзя. Старое нужно разрушить, чтобы на его месте построить мировое государство, Союз Свободных Наций. Главное теперь - работать, работать, не щадя своих сил. "Мы должны жить теперь как фанатики, - говорит Питер на последней странице романа. - Если большинство из нас не будут жить как фанатики - этот наш шатающийся мир не возродится. Он будет разваливаться все больше - и рухнет. И тогда раса большевистских мужиков будет разводить свиней среди руин". Так суммирует Уэллс мнение (надо добавить - радикально-настроенного) английского интеллигента о сегодняшней России. Нечего и говорить о джентльменах лэди, которые не спят ночей из-за страшных "Bolos" как сокращенно называют в Англии большевиков. Эта часть общества представлена в превосходно сделанной каррикатурной фигуре лэди Сайденгэм. Свои личные взгляды на коммунистическую Россию, свои впечатления от недавнего пребывания у нас, - Уэллс изложил в ряде статей, напечатанных в газете "Sunday Express" и изданных затем отдельной книгой под заглавием "Russia in the shadow". Статьи эти дают обширный, - часто, впрочем, легковесный, из окна вагона - материал, но он уже не укладывается в объем настоящей задачи - показать Уэллса-художника. Я приведу оттуда одну только фразу, которая, мне кажется, может быть взята эпиграфом ко всем этим статьям. "Я не верю, - говорит Уэллс, - в веру коммунистов, мне смешон их Маркс, но я уважаю и ценю их дух, я понимаю его". И тот Уэллс, портрет которого дан на этих страницах, не мог иначе сказать. Еретик, которому нестерпима всякая оседлость, всякий катехизис не мог иначе сказать о катехизисе марксизма и коммунизма; неугомонный авиатор, которому ненавистней всего старая, обросшая мохом традиций земля, не мог иначе сказать о попытке оторваться от этой старой земли на некоем гигантском аэроплане - пусть даже и неудачной конструкции.
Аэроплан - в этом слове, как в фокусе, для меня вся наша современность, и в этом же слове - весь Уэллс, современнейший из современных писателей. Человечество отделилось от земли и с замиранием сердца поднялось на воздух. С аэропланной головокружительной высоты открываются необъятные дали, одним взглядом охватываются целые нации, страны, вес этот комочек засохшей грязи - земли. Аэроплан мчится - скрываются из глаз царства, цари, законы и веры. Еще выше - и вдали сверкают купола какого-то удивительного завтра. Этот новый кругозор, эти новые глаза авиатора - у многих из нас, кто пережил последние годы. И эти глаза уже давно у Уэллса. Отсюда у него эти прозрения будущего, эти огромные горизонты пространства и времени. Аэропланы - летающая сталь - это, конечно, парадокс: и такие же парадоксы везде у Уэллса. Но парадоксальный как будто - аэроплан весь, до последнего винтика, насквозь логичен: и также весь, до последнего винтика, логичен Уэллс. Аэроплан, конечно, чудо, математически расчитанное и питающееся бензином: и точно такие же чудеса у Уэллса. Аэроплан дерзающий на то, что раньше дозволено было только ангелам - это, конечно, символ творящейся в человечестве революции: и об этой революции все время пишет Уэллс. И поднимаясь все выше, аэроплан, конечно, неминуемо упирается в небо: и так же неминуемо уперся в небо Уэллс. Ничего более городского, более сегодняшнего, более современного, чем аэроплан, я не знаю - и я не знаю писателя более сегодняшнего, более современного, чем Уэллс.
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДЕРЕВО УЭЛЛСА.
Для аристократии феодальной и для аристократии духа - гениев и талантов основы "знатности" полярно противоположны. Слава аристократа феодального в том, чтобы быть звеном в цепи предков как можно более длинной; слава аристократа духа в том, чтобы не иметь предков - или иметь их как можно меньше. Если художник - сам себе предок, если он имеет только потомков - он входит в историю гением; если предков у него мало или родство его с ними отдаленно - он входит в историю как талант. И очень метко Уэллс в автобиографии замечает: "Писательство - это одна из нынешних форм авантюризма. Искатели приключений прошлых веков - теперь стали бы писателями". История литературы - как история всякого искусства и науки - это история открытий и изобретений, история Колумбов и Васко-де-Гам, история Гуттенбергов и Стефенсонов. Гениев, открывающих неведомые дотоле или забытые страны (Атланты, быть может, знали Америку) история знает немного; талантов, совершенствующих или значительно видоизменяющих литературные формы - больше. И к числу их, несомненно, следует отнести Уэллса. Но какого Уэллса? Уэллсов - два: один - обитатель нашего, трехмерного мира, автор бытовых романов; другой - обитатель мира четырех измерений, путешественник во времени, автор научно-фантастических и социально-фантастических сказок. Первый Уэллс, конечно, талантлив. Но этот Уэллс - новых земель не открыл; у этого Уэллса много знатной родни. Второй Уэллс - с предками связан очень отдаленными родственными узами, и он почти один создал новый литературный жанр. И, конечно, не будь второго Уэллса - первый в астрономическом каталоге литературы не попал бы в число звезд очень ярких. Есть две основных линии в английской литературе; я назвал бы их Home-Line и Abroad-Line. Одна воплощает англичанина у себя дома, на Островах Соединенного Королевства; другая - неутомимого мореплавателя, искателя новых земель, мечтателя и авантюриста (авантюрист - непременно мечтатель). И два Уэллса - реалист и фантаст - отражают в себе эти две основных линии. Одна линия - Home-Line - в Диккенсе достигла вершины еще не превзойденной. И первый Уэллс, трезвый реалист, скептик, иногда добродушно, иногда зло насмешливый - определенно ведет свой род именно от Диккенса. Тут - прямая, кровная степень родства; о ней подробнее говорилось выше И тут Уэллс - только одна из ветвей от мощного ствола Диккенса; другие ветви, идущие отсюда же: Эллиот, Мерелис, Гарди, Шоу, Гиссинг, Беннет, Голсуорси. Уэллс - автор социально-фантастических и научно-фантастических романов со второй линией, Abroad-Line, связан родством гораздо более сложным и тонким - и гораздо более отдаленным; тут он скорее начинает, чем завершает; тут у него - нет прямых предков и, вероятно, будет много потомков. Социально-фантастические романы Уэллса... Первое литературное определение, какое приходит в голову и какое часто приходилось слышать: утопии социальные утопии Уэллса. И тогда, естественно, за Уэллсом встал бы длинный ряд теней, начиная с "Утопии" Томаса Мора, через "Город Солнца" Кампанеллы, "Икарию" Кабэ - до "Вестей Ниоткуда" Уилльяма Морриса. Но эта генеалогия была бы неверна, потому что социально-фантастические романы Уэллса - не утопии. Есть два родовых и неизменных признака утопии. Один - в содержании: авторы утопий дают в них кажущиеся им идеальным строение обществ", или, если перевести это на язык математический - утопия имеет знак (. Другой признак, органически вытекающий из содержания - в форме: утопия - всегда статична, утопия - всегда описание, и она не содержит или почти не содержит в себе - сюжетной динамики. В социально фантастических романах Уэллса этих признаков мы почти нигде не найдем. Прежде всего, в огромном большинстве случаев его социальная фантастика - определенно со знаком -, а не +. Своими социально-фантастическими романами он пользуется почти исключительно для того, чтобы вскрыть дефекты существующего социального строя, а не затем, чтобы создать картину некоего грядущего рая. В его "Грядущем" - ни одного розового или золотого райского отблеска: это скорее мрачные краски Гойи. И тот же Гойя - в "Машине времени", в "Первых людях на луне", в "Войне в воздухе", в "Освобожденном мире". Только в конце "Освобожденного мира" и в одном из наиболее слабых социально-фантастических романов Уэллса - "В дни кометы" - увидим мы слащавые, розовые краски утопий. Вообще же социально-фантастические романы Уэллса от утопий отличаются настолько же, насколько + А отличается от - А: это - не утопии, это - в большинстве случаев - социальные памфлеты, облеченные в художественную форму фантастического романа. И поэтому корни генеалогического дерева Уэллса можно искать только в таких литературных памятниках, как Свифтовское "Путешествие Лемюэля Гулливера", "Путешествие Ниэля Клима к центру земли" Людвига Гольберга, "Грядущая раса" Эдварда Болвера-Литтона. Но и с этими авторами Уэллс связан лишь одинаковым подходом к сюжету, а не самым сюжетом и не литературными приемами. И, наоборот, если мы иногда находим у Уэллса сюжеты, уже обработанные до него другими (сюжет путешествия на луну, встречающийся у Сирано-де-Бержерака, у Эдгара По, у Жюля Верна; сюжет пробуждающегося через много лет спящего, заимствованный из различных народных сказаний сперва Луи Мерсье в конце 18-го века - в книге "2440 год", затем Беллами, Вильбрандтом, Эдм. Абу и др.), то подход Уэллса к такому сюжету совершенно иной. Все это заставляет сделать вывод, что своими социально-фантастическими романами Уэллс создал новую, оригинальную разновидность литературной формы. Два элемента придают фантастике Уэллса свой индивидуальный характер: это уже отмеченный выше элемент социальной сатиры и затем - непременно сплавленный с ним элемент научной фантастики. Этот второй элемент у Уэллса иногда выделяется в чистой, изолированной форме и дает начало его научно-фантастическим романам и рассказам ("Невидимка", "Остров д-ра Моро", "Эпиорнис", "Новейший ускоритель" и пр.). Научная фантастика, естественно, могла войти в область художественной литературы только в течение последних десятилетий, когда перед наукой и техникой, действительно, открылись возможности фантастические. Вот отчего в литературе прошлых веков едва ли не единственным образцом научной фантастики является утопия "Новая Атлантида" Фрэнсиса Бэкона - в тех ее главах, где описывается дом науки - "Дом Соломона", и где гениальный ум Бэкона провидит многие из современных завоеваний точной науки, для 17-го века представлявших совершенную фантастику. А дальше (если не считать некоторых бледных намеков в "Икарии" Кабэ) подлинную научную фантастику, облеченную в художественную форму, мы найдем только в конце 19-го века. Именно в эти годы - и это не случайность, а логика - почти одновременно появились: Курт Ласвиц ("Bilder aus der Zukunft" и "Seifenblasen", 1879 1890 г.г.), Беллами ("A looking backward", 1887 г.), Теодор Герцка ("Freiland, 1889 г.), Генри Трюс ("In the end of centuries", 1891 г.), Уильям Моррис, Фламмарион, Жюль Верн и др. В сочинениях этих авторов мы найдем много деталей фантастического будущего, близких к тем, которые видятся Уэллсу: воздушные экипажи и усовершенствованные машины у Лассвица; "боланд" Трюса - нечто вроде "атомический энергии" Уэллса; электрические скатерти-самобранки у Герцки очень похожие на то, что мы видим в "Грядущем" Уэллса и т. д. Но все эти параллелизмы объясняются только тем, что у Уэллса и других авторов был один общий реальный источник, откуда они черпали свою фантастику: одна и та же наука, одна и та же логика науки. И, конечно, ни у одного из перечисленных авторов нет такой стальной, коварной, гипнотизирующей логики, ни у одного нет такой богатой и дерзкой фантазии, как у Уэллса. Единственные авторы, которые могли дать литературный импульс Уэллсу, в области его научной фантастики - это Фламмарион и Жюля Верн. Но и из этих авторов (не говоря уже о Фламмарионе - это совсем не художник), даже Жюль Верна нельзя поставить на один уровень с Уэллсом: фантастика Жюля Верна может зачаровать, дать иллюзии реальности - только неискушенному детскому уму; логическая фантастика Уэллса, в большинстве случаев, с острой приправой иронии и социальной сатиры, увлечет любого читателя. Этому способствует и форма социально-фантастических и научно-фантастических романов Уэллса. Как уже указывалось, элемента классической утопии у Уэллса почти нигде нет. Замороженное благополучие, окаменело-райское социальное равновесие логически связаны с содержанием утопии, и отсюда естественное следствие в форме утопий: статичность сюжета, отсутствие фабулы. В социально-фантастических романах Уэллса - сюжет всегда динамичен, построен на коллизиях, на борьбе; фабула - сложна и занимательна. Свою социальную и научную фантастику Уэллс неизменно облекает в форму Робинзонады, типического авантюрного романа, столь излюбленного в англо-саксонской литературе. В этой области Уэллс является продолжателем традиций, созданных Даниелем Дэфо и идущих через Фенимора Купера, Майн-Рида, Стивенсона, Эдгара По - к современным Хаггарду, Конан-Дойлю, Джеку Лондону. Но взяв форму авантюрного романа, Уэллс значительно углубил его и повысил его интеллектуальную ценность, внес в него элемент социально-философский и научный. В своей области - разумеется, в пропорционально-меньшем масштабе - Уэллс сделал то же, что Достоевский, взявший форму бульварного, уголовного романа и сплавивший эту форму с гениальным психологическим анализом. Незаурядный художник, владеющий блестящей и тонкой диалектикой, создавший образцы формы необычайно современной, образцы городского мифа, образцы социально-научной фантастики - Уэллс, несомненно, будет иметь литературных преемников и потомков. Уэллс - только пионер; полоса социально-научной фантастики в литературе еще только начинается;
1 2 3 4 5
Аэроплан - в этом слове, как в фокусе, для меня вся наша современность, и в этом же слове - весь Уэллс, современнейший из современных писателей. Человечество отделилось от земли и с замиранием сердца поднялось на воздух. С аэропланной головокружительной высоты открываются необъятные дали, одним взглядом охватываются целые нации, страны, вес этот комочек засохшей грязи - земли. Аэроплан мчится - скрываются из глаз царства, цари, законы и веры. Еще выше - и вдали сверкают купола какого-то удивительного завтра. Этот новый кругозор, эти новые глаза авиатора - у многих из нас, кто пережил последние годы. И эти глаза уже давно у Уэллса. Отсюда у него эти прозрения будущего, эти огромные горизонты пространства и времени. Аэропланы - летающая сталь - это, конечно, парадокс: и такие же парадоксы везде у Уэллса. Но парадоксальный как будто - аэроплан весь, до последнего винтика, насквозь логичен: и также весь, до последнего винтика, логичен Уэллс. Аэроплан, конечно, чудо, математически расчитанное и питающееся бензином: и точно такие же чудеса у Уэллса. Аэроплан дерзающий на то, что раньше дозволено было только ангелам - это, конечно, символ творящейся в человечестве революции: и об этой революции все время пишет Уэллс. И поднимаясь все выше, аэроплан, конечно, неминуемо упирается в небо: и так же неминуемо уперся в небо Уэллс. Ничего более городского, более сегодняшнего, более современного, чем аэроплан, я не знаю - и я не знаю писателя более сегодняшнего, более современного, чем Уэллс.
ГЕНЕАЛОГИЧЕСКОЕ ДЕРЕВО УЭЛЛСА.
Для аристократии феодальной и для аристократии духа - гениев и талантов основы "знатности" полярно противоположны. Слава аристократа феодального в том, чтобы быть звеном в цепи предков как можно более длинной; слава аристократа духа в том, чтобы не иметь предков - или иметь их как можно меньше. Если художник - сам себе предок, если он имеет только потомков - он входит в историю гением; если предков у него мало или родство его с ними отдаленно - он входит в историю как талант. И очень метко Уэллс в автобиографии замечает: "Писательство - это одна из нынешних форм авантюризма. Искатели приключений прошлых веков - теперь стали бы писателями". История литературы - как история всякого искусства и науки - это история открытий и изобретений, история Колумбов и Васко-де-Гам, история Гуттенбергов и Стефенсонов. Гениев, открывающих неведомые дотоле или забытые страны (Атланты, быть может, знали Америку) история знает немного; талантов, совершенствующих или значительно видоизменяющих литературные формы - больше. И к числу их, несомненно, следует отнести Уэллса. Но какого Уэллса? Уэллсов - два: один - обитатель нашего, трехмерного мира, автор бытовых романов; другой - обитатель мира четырех измерений, путешественник во времени, автор научно-фантастических и социально-фантастических сказок. Первый Уэллс, конечно, талантлив. Но этот Уэллс - новых земель не открыл; у этого Уэллса много знатной родни. Второй Уэллс - с предками связан очень отдаленными родственными узами, и он почти один создал новый литературный жанр. И, конечно, не будь второго Уэллса - первый в астрономическом каталоге литературы не попал бы в число звезд очень ярких. Есть две основных линии в английской литературе; я назвал бы их Home-Line и Abroad-Line. Одна воплощает англичанина у себя дома, на Островах Соединенного Королевства; другая - неутомимого мореплавателя, искателя новых земель, мечтателя и авантюриста (авантюрист - непременно мечтатель). И два Уэллса - реалист и фантаст - отражают в себе эти две основных линии. Одна линия - Home-Line - в Диккенсе достигла вершины еще не превзойденной. И первый Уэллс, трезвый реалист, скептик, иногда добродушно, иногда зло насмешливый - определенно ведет свой род именно от Диккенса. Тут - прямая, кровная степень родства; о ней подробнее говорилось выше И тут Уэллс - только одна из ветвей от мощного ствола Диккенса; другие ветви, идущие отсюда же: Эллиот, Мерелис, Гарди, Шоу, Гиссинг, Беннет, Голсуорси. Уэллс - автор социально-фантастических и научно-фантастических романов со второй линией, Abroad-Line, связан родством гораздо более сложным и тонким - и гораздо более отдаленным; тут он скорее начинает, чем завершает; тут у него - нет прямых предков и, вероятно, будет много потомков. Социально-фантастические романы Уэллса... Первое литературное определение, какое приходит в голову и какое часто приходилось слышать: утопии социальные утопии Уэллса. И тогда, естественно, за Уэллсом встал бы длинный ряд теней, начиная с "Утопии" Томаса Мора, через "Город Солнца" Кампанеллы, "Икарию" Кабэ - до "Вестей Ниоткуда" Уилльяма Морриса. Но эта генеалогия была бы неверна, потому что социально-фантастические романы Уэллса - не утопии. Есть два родовых и неизменных признака утопии. Один - в содержании: авторы утопий дают в них кажущиеся им идеальным строение обществ", или, если перевести это на язык математический - утопия имеет знак (. Другой признак, органически вытекающий из содержания - в форме: утопия - всегда статична, утопия - всегда описание, и она не содержит или почти не содержит в себе - сюжетной динамики. В социально фантастических романах Уэллса этих признаков мы почти нигде не найдем. Прежде всего, в огромном большинстве случаев его социальная фантастика - определенно со знаком -, а не +. Своими социально-фантастическими романами он пользуется почти исключительно для того, чтобы вскрыть дефекты существующего социального строя, а не затем, чтобы создать картину некоего грядущего рая. В его "Грядущем" - ни одного розового или золотого райского отблеска: это скорее мрачные краски Гойи. И тот же Гойя - в "Машине времени", в "Первых людях на луне", в "Войне в воздухе", в "Освобожденном мире". Только в конце "Освобожденного мира" и в одном из наиболее слабых социально-фантастических романов Уэллса - "В дни кометы" - увидим мы слащавые, розовые краски утопий. Вообще же социально-фантастические романы Уэллса от утопий отличаются настолько же, насколько + А отличается от - А: это - не утопии, это - в большинстве случаев - социальные памфлеты, облеченные в художественную форму фантастического романа. И поэтому корни генеалогического дерева Уэллса можно искать только в таких литературных памятниках, как Свифтовское "Путешествие Лемюэля Гулливера", "Путешествие Ниэля Клима к центру земли" Людвига Гольберга, "Грядущая раса" Эдварда Болвера-Литтона. Но и с этими авторами Уэллс связан лишь одинаковым подходом к сюжету, а не самым сюжетом и не литературными приемами. И, наоборот, если мы иногда находим у Уэллса сюжеты, уже обработанные до него другими (сюжет путешествия на луну, встречающийся у Сирано-де-Бержерака, у Эдгара По, у Жюля Верна; сюжет пробуждающегося через много лет спящего, заимствованный из различных народных сказаний сперва Луи Мерсье в конце 18-го века - в книге "2440 год", затем Беллами, Вильбрандтом, Эдм. Абу и др.), то подход Уэллса к такому сюжету совершенно иной. Все это заставляет сделать вывод, что своими социально-фантастическими романами Уэллс создал новую, оригинальную разновидность литературной формы. Два элемента придают фантастике Уэллса свой индивидуальный характер: это уже отмеченный выше элемент социальной сатиры и затем - непременно сплавленный с ним элемент научной фантастики. Этот второй элемент у Уэллса иногда выделяется в чистой, изолированной форме и дает начало его научно-фантастическим романам и рассказам ("Невидимка", "Остров д-ра Моро", "Эпиорнис", "Новейший ускоритель" и пр.). Научная фантастика, естественно, могла войти в область художественной литературы только в течение последних десятилетий, когда перед наукой и техникой, действительно, открылись возможности фантастические. Вот отчего в литературе прошлых веков едва ли не единственным образцом научной фантастики является утопия "Новая Атлантида" Фрэнсиса Бэкона - в тех ее главах, где описывается дом науки - "Дом Соломона", и где гениальный ум Бэкона провидит многие из современных завоеваний точной науки, для 17-го века представлявших совершенную фантастику. А дальше (если не считать некоторых бледных намеков в "Икарии" Кабэ) подлинную научную фантастику, облеченную в художественную форму, мы найдем только в конце 19-го века. Именно в эти годы - и это не случайность, а логика - почти одновременно появились: Курт Ласвиц ("Bilder aus der Zukunft" и "Seifenblasen", 1879 1890 г.г.), Беллами ("A looking backward", 1887 г.), Теодор Герцка ("Freiland, 1889 г.), Генри Трюс ("In the end of centuries", 1891 г.), Уильям Моррис, Фламмарион, Жюль Верн и др. В сочинениях этих авторов мы найдем много деталей фантастического будущего, близких к тем, которые видятся Уэллсу: воздушные экипажи и усовершенствованные машины у Лассвица; "боланд" Трюса - нечто вроде "атомический энергии" Уэллса; электрические скатерти-самобранки у Герцки очень похожие на то, что мы видим в "Грядущем" Уэллса и т. д. Но все эти параллелизмы объясняются только тем, что у Уэллса и других авторов был один общий реальный источник, откуда они черпали свою фантастику: одна и та же наука, одна и та же логика науки. И, конечно, ни у одного из перечисленных авторов нет такой стальной, коварной, гипнотизирующей логики, ни у одного нет такой богатой и дерзкой фантазии, как у Уэллса. Единственные авторы, которые могли дать литературный импульс Уэллсу, в области его научной фантастики - это Фламмарион и Жюля Верн. Но и из этих авторов (не говоря уже о Фламмарионе - это совсем не художник), даже Жюль Верна нельзя поставить на один уровень с Уэллсом: фантастика Жюля Верна может зачаровать, дать иллюзии реальности - только неискушенному детскому уму; логическая фантастика Уэллса, в большинстве случаев, с острой приправой иронии и социальной сатиры, увлечет любого читателя. Этому способствует и форма социально-фантастических и научно-фантастических романов Уэллса. Как уже указывалось, элемента классической утопии у Уэллса почти нигде нет. Замороженное благополучие, окаменело-райское социальное равновесие логически связаны с содержанием утопии, и отсюда естественное следствие в форме утопий: статичность сюжета, отсутствие фабулы. В социально-фантастических романах Уэллса - сюжет всегда динамичен, построен на коллизиях, на борьбе; фабула - сложна и занимательна. Свою социальную и научную фантастику Уэллс неизменно облекает в форму Робинзонады, типического авантюрного романа, столь излюбленного в англо-саксонской литературе. В этой области Уэллс является продолжателем традиций, созданных Даниелем Дэфо и идущих через Фенимора Купера, Майн-Рида, Стивенсона, Эдгара По - к современным Хаггарду, Конан-Дойлю, Джеку Лондону. Но взяв форму авантюрного романа, Уэллс значительно углубил его и повысил его интеллектуальную ценность, внес в него элемент социально-философский и научный. В своей области - разумеется, в пропорционально-меньшем масштабе - Уэллс сделал то же, что Достоевский, взявший форму бульварного, уголовного романа и сплавивший эту форму с гениальным психологическим анализом. Незаурядный художник, владеющий блестящей и тонкой диалектикой, создавший образцы формы необычайно современной, образцы городского мифа, образцы социально-научной фантастики - Уэллс, несомненно, будет иметь литературных преемников и потомков. Уэллс - только пионер; полоса социально-научной фантастики в литературе еще только начинается;
1 2 3 4 5