А впереди по пути будут еще и вязкие глинистые топи и буйно прорвавшиеся горные реки, сбитые мосты, величавые скалы, и на горных высотах еще не раз скуют нас прощальные морозы, закрутят последними буранами бешеные ветры гор. Всего будет: об этом пророчат местные знатоки.
Чем дальше от Ташкента, тем выше уходит дорога, и ближе, все ближе к полотну подступают высокие гордые скалы.
В равнинах снег почти сошел, он остался только на предгорьях и выше в горах.
Коротко, редко пробивается солнце сквозь повисшие темно-бурые тучи и густые туманы, приникшие к горам. Пасмурно. Холодно. Тихо. Растительности никакой. Только возле киргизских поселков и раскиданных здесь и там угрюмых серых юрт - одиноко, сиротливо чернеют какие-то чахлые незнакомые деревца. Узбека здесь не встретишь, ютятся только киргизы. В этих горных просторах по склонам киргизы пасут свои стада. Возле станций прилипли и наезжие, главным образом русские поселенцы, - их особенно много в придорожных городках.
И здесь до Бурной, пользуясь долгими стоянками, кой-где слезаем, ознакомливаемся с постановкой дела - в совете, в партийном комитете, в военном комиссариате. Обнажаются печальные и любопытные картины.
По Советам, куда ни глянь, затесались совсем чужие дрянные людишки: кулачишки, кулаки, кулачищи, баи - тузы, всех сортов торговцы и спекулянты. И вся эта случайная шпана творит под флагом Советской власти самые смердомерзкие дела. Больше того - многие из них проникли в партийные комитеты и уже под именем "коммунистов" творят свою собственную, из ряда вон оригинальную "политику". На одной небольшой станциешке нам, например, сообщали, что товарищем председателя в партийном комитете состоит отъявленный спекулянт, владелец целого ряда всевозможных лавчонок. Он недавно открыл еще одну лавчонку со специальной "высокоблагородной целью". Эту лавчонку он предназначил для сына, и когда ему передавал, то строго-настрого выговаривал:
- Это тебе, Алешка, теперь не то, што старая капитализма какая... Теперь у нас советский строй, и каждый должен в ем работать. А ты, шалопай, чего баклуши бьешь... Кто не работает - тот не ест, - у нас вот што... Все должны трудиться... И ты не болтайся впустую, сам зашибай деньгу...
Это не шутка - факт самый доподлинный. И рассказывал нам его железнодорожный рабочий - по всем данным, серьезный, отличный парень, не врунишка, не пустомеля. В этой достославной партийной организации насчитывалось членов свыше трехсот человек. И это в местечке, где всего-навсего три с половиной - четыре тысячи населения. Как будто радоваться бы надо, что такой завидный процент, что партия здесь такой успех имеет. Но скоро нам открылся этот "секрет". Дело обстояло до смешного просто: как-то пронесся заманчивый слух, будто "всех коммунистов мануфактурой делить станут", - и жители поперли в партию ватагами... Мы слушали - ушам своим не верили. Потом справились, что за состав, оказалось, рабочих всего человек пятьдесят, а остальные "так себе... жители". Эти "господа так себе" в те дни по глухим районам Туркестана отнюдь не были исключением, - ими обильно восполнялись партийные организации. Недаром же в те дни распускались по Туркестану даже областные партийные организации, а сколько пораспущено было мелких - о том одному ЦК туркестанскому известно. На этом примере мы сразу хватили горького яда туркестанской действительности. И первоначально даже опешили, струхнули перед такими ужасами. Но когда остались одни и стали обсуждать, что увидели, услышали, узнали, - только острее почувствовали весь размах и всю серьезность работы, что предстояла нам впереди.
- Советы и партийные организации забиты всякой швалью, - рассуждали мы. - Слой рабочих тощ, а может, и недостаточно к тому же сознателен... Трудовое мусульманство - опора Советской власти, ее основной, коренной здесь фундамент, - эта масса все еще темна и в плену у своего духовенства, у своих богачей, манапов и баев... Пока эта масса не раскачается, пока в ее мрачную толщу не проникнут лучи просвещения, до тех пор не выполнена будет главная, основная задача по укреплению здесь Советской власти. Вот как стоит вопрос. Задача чрезмерно трудна. Так бодро за дело. Будем верить в успех!
Мы примерно в этих тонах с такими выводами вели свою беседу. И уж не страшна, не трудна была предстоящая работа, хотя понимали мы, что это приподнят был лишь краешек завесы, что если настежь распахнуть - обнажатся раны еще более глубокие и гнойные, которые лечить надо ой как долго, ой как настойчиво.
И все же, нащупав мысленно верный путь, поняв, что только в кишлаке сплетаются все нити и сходятся все пути, мы почувствовали себя увереннее и быстро превозмогли свою мимолетную растерянность. Уже здесь, в пути, зародилась у нас мысль создать в Верном для "нашего брата" курсы киргизского языка; эту мысль по приезде быстро и осуществили. Здесь же обменивались мыслями и о том, что для националов надо создать летучие начальные курсы, - эту мысль тоже не забросили, когда по приезде взялись за дело. Но об этом потом, в своем месте, а теперь воротимся на Бурную.
Наши представления о распутице оказались преувеличенными. Лучше сказать - опоздали мы со своими опасеньями: главная распутица уже две недели кик миновала, теперь остались только следы, - кое-где припрятавшиеся, уцелевшие снежные горки, притихающие, но все еще буйные ручьи, выброшенные на берег мосты... Это хвостики распутицы. Только по горам еще царствует зима, только там до сих пор и стужа, и снег, и бураны. А здесь везде по равнине чувствуется во всем горячее дыхание весны.
От Бурной без передышки нас должны везти шестьдесят - семьдесят верст до небольшого городка Аулие-Ата. Но лошадей раздобыть здесь чрезвычайно трудно. Несмотря на наши "особенности" и "чрезвычайности", несмотря на грозные наши жестикуляции семимильными мандатами, несмотря даже на вдохновенную классическую брань станционного коменданта (не то сочувствовавшего нам, не то торопившегося сбыть нас поживее), - несмотря на это всё, председатель Совета той деревушки, откуда следовало взять лошадей, невозмутимо докладывал:
- Нет лошадей...
- Так как же мы поедем? - грозно наступали мы на спокойного мужичонку.
- А мне што?
- Как что? Нам ехать надо: немедленно, срочно, по особым делам, понял?
- Понял.
- Ну, так что же?
- Ничего...
И мы снова начинали пронимать его то мольбами, то угрозами, но мужичок, знать, "видывал виды", и на мякине его не проведешь: невозмутим, как истукан.
- Не сам запрягусь, повезу: ишь, какие нашлись.
С тем и уехали. Лошадей не получили.
Скакать пришлось в другую деревушку, верст за восемь. И только наутро оттуда пригнали две "обывательские" подводы. Горой нагромоздили мы разное барахло (мужичок совсем не умел его увязать), забрались на самую макушку тронулись. Крепко потряхивало, - то и дело ждали, что полетим кувырком. Было всем почему-то весело. Мы перекликались с воза на воз, острили, забавлялись, как малые ребята. Клим Климыч - так звали моего возницу оказался очень разговорчивым, толковым, умным мужиком.
- Из новоселов мы будем, - пояснил он тихим, задушевным говорком. Новоселы тут статья особенная...
- А что это за новоселы? - спрашиваю его.
- Мы этак прозываемся, видишь ли, - так что недавно здесь совсем ну, шесть али восемь годов... До тех пор в Харьковской губернии проживали. Тесно стало - мы и давай сюда. Помощь дали нам на поездку, правительство способствовало. И здесь помощь была - земля, постройка... Так все вот мужики, что наехали сюда не больше годов десяти, - все они новоселами и зовутся, а те, которые годов сорок али шестьдесят живут, - старожилы они. Старожил - мужик богатый, у него одной скотины невесть что. Хозяйство какое! Стройка, сад, огород... Ну, да што говорить - одним словом, купец-мужик.
- А вы? - спрашиваю Климыча.
- Тоись новоселы, што ль?
- Да, вы-то как живете?
- А мы вот то-то и дело, што - "как живем". Плохо живем, одним словом. Годов-то десяток пройдет, и мы окрепчаем, а пока што - никуда не годится. Нету у нас ничего, окромя земли. Да и земля - какая она; не везде одна... Сунься вон на Каюк-гору, как она тебя камушком-то щелкнет...
- А вот рассказывают, Климыч, - обратился я к вознице, - будто киргизы, так эти и вовсе нищими живут. У них и того нет, что у вас, новоселов?
Мне любопытно было послушать, что он ответит на этот скользкий вопрос. Климыч ответил не сразу. Полминутки помолчал. Потом осанисто расправил карюю бороду-лопату, потрогал себя за нос, сплюнул и, глядя перед собою в пустую равнину, словно только для нее выжимая слова, медленно выговорил:
- Все лень одна.
- Как лень! - изумился я.
- А то што? Лень... И начисто лень, больше нет никаких причинов. Ты сам посуди, господин хороший...
- Не господин - товарищ, - поправил я.
- Ну, товарищ, все одно, - согласился он невозмутимо. - Я, к примеру: вот она, весна подошла. Што я делаю? Не все же вашего брата, комиссару разную, катаю, - язвнул он, - бывает, что и работать возьмусь. А уж как возьмусь работать - лови меня по полю с утра до ночи. Пахота миновала, яровые приготовил - там колесом закружило: травы подошли, сенокосы, жнитво, а под осень - опять ее, матушку, ковыряй, загодя думай, што надо... Так весь мокрый от пота и ходишь все месяцы. А он што, киргиз? Сел на кобылу, свистнул, да и был таков - лазит тебе по горе, мурлычет, скотинку пасет... Скотинку пасти - што не пасти? А вот с землей повозись, тогда узнаешь кузькину мать.
Я дал ему, Климычу, выговориться до конца и стал объяснять, почему киргизы занимаются главным образом скотоводством, какое это длительное и трудное дело - от скотоводства и непрестанных кочевий осесть на землю, взяться совсем за иное, за непривычное дело. Сказал Климычу, что и Советская власть заботится о том, чтобы кочующих киргизов превратить в оседлых...
- Да, превратишь его, - ухмыльнулся Климыч. - Ему на што любо по горам-то шататься: это тебе не землю пахать.
- У них же и земли нет по-настоящему пахотной, - говорю я Климычу, нет навыка к работе, ни плуга, ни бороны, ни серпа - ничего нет.
- А кто ему велит... Пробовали, давали. И борону давали, и серп... Повертит-повертит в руках, даже и работать, пожалуй, возьмется сгоряча, а потом плюнет, марш на кобылу - только его и видели. Поэтому крестьянин здесь и дружбу с киргизом не ведет... В этом самая сила.
- Значит, дружбы нет? - задаю ему острый вопрос.
- Оно не то штобы нет, а и не то штобы есть, - разводит Климыч мудреную, непонятную философию. - Где как водится - тоись насчет этой дружбы. Старожилы их самих уж больно не любят: собаки, говорят, какие-то блудущие, да и только... Ну, старожил - ясное дело, не любит отчего: богат не в меру. Где ему киргиза бедного за человека, да еще за равного, себе сосчитать. Он, поди, и нашим братом гнушается - новоселом. А новосел за то не уважает киргиза, что к труду он неспособен. Единственно. А что впрочем - тут ладно идет... Одно слово, ладно...
Я долго пытался внушить Климычу мысль, что исторические периоды в жизни целых народов чередуются в известном порядке с железной, неумолимой последовательностью; что каждый киргиз в отдельности ни прав, ни виноват в том, что он кочевник, что он до сих пор не осел на землю, что не занимается пока земледелием и т. д. и т. д. Я все хотел ему доказать одно: что какого-то особенного, прирожденного национального п о р о к а во всем этом нет и быть не может, что все эти особенности были бы свойственны и любому другому народу, если бы только он оказался в совершенно таких же условиях, как киргизы. Климыч слушал внимательно. Даже перестал окончательно высказываться сам и усиленно, сосредоточенно пытался ухватить какую-то одну, самую коренную, самую главную из высказанных мной мыслей.
- Коли он ни при чем, так я, значит, тоже ни при чем. Я, значит, что бы ему ни делал, что бы ни говорил - так оно тому и быть? Так, што ли?
Он простыми, неуклюжими словами подходил к глубочайшему вопросу материалистического учения: свободен человек в поступках своих или нет. Сам по себе он поступает, человек, тем или иным образом, или обстоятельства, условия - предшествующие и настоящие - заставляют его поступать именно т а к, а не иначе?
Это был воистину преинтереснейший разговор. Я не помню его в подробностях, но знаю, что вместе с Климычем мы оглядывались на жизнь киргизов до наезда сюда богатых крестьян, потом припомнили, ч т о заставило крестьян кинуться саранчой именно в Семиречье (обильные нетронутые богатые земли; выгодные условия, предложенные царским правительством; дешевая жизнь; легкая возможность забрать в кабалу забитое киргизское население края и т. д.), вспомнили, как себя крестьяне вели по приезде, как измывались над местным населением и к а к по праву заслужили со стороны киргизов глубочайшую и искреннейшую ненависть. Когда мы все эти факты перебрали по пальцам, когда подвели все итоги:
- Ну, что, - говорю, - Клим Климыч, как, по-твоему, рассуди своей умной головой, могли п о с л е в с е г о э т о г о как-нибудь по-иному сложиться у крестьян отношения с киргизами или с крестьянами у киргизов? По-моему нет...
- И по-моему, нет, - сознался откровенно Климыч, - а все-таки он, киргиз, лодырь.
После такого неожиданного заключения я даже рассмеялся. Это чуть-чуть обидело Климыча.
- Вам, комиссаре, известно - смешки, а нам тут туго вместе-то жить...
И разговор повернулся на иные темы. Я видел, что насчет "комиссаре" надо ему кой-что сообщить поподробнее, указать, кто они и откуда берутся, разъяснить, что это совсем особенные "комиссаре", не те, которые записываются в партию лишь для получения мануфактуры, и что тех мы из партии выгоняем.
Основное состояние Климыча при разговоре со мною - было состояние недоверия. И все же в конце, в итоге любой темы я видел, что если он не п о в е р и л моим словам, так уж во всяком случае у с о м н и л с я в своих: а это тоже немалое дело - поколебать человека в его привычках, мертвенно-окостенелых взглядах. Надо сказать, что какого-либо систематического разговора вовсе у нас не было, с темы на тему скакали мы с быстротой молниеносной, к одной и той же теме возвращались по нескольку раз.
- Вот за Каюк приедем - сухо будет, - сообщил деловито Климыч и, переждав, добавил: - все пузо утрясло...
- А где это Каюк?
- Где Каюк? Да вот он самый тут и есть, по ём стали ехать... Вишь, гора...
Климыч насчет горы загнул рановато: подъем начинался только версты через три, а Каюк в эту сторону, к Бурной, издали был как-то даже и не особенно приметен. Мое отношение к Каюку, видимо, не понравилось Климычу.
- Ты сам-то откуда будешь? - спросил он совершенно неожиданно.
- Из-под Москвы, а что?
- У вас там, поди, и вовсе гор нет никаких, что у нас по Харьковской.
- Какие горы...
- То-то вижу: человеку всегда обвыкнуть надо, чтобы сразу понимать али видеть...
Мы за разговором дотряслись до подножья Каюка и стали заметно подниматься в гору - и чем дальше, тем круче-круче. И трудно и любо. Мы уж соскочили давно со своих опасных вышек и перескакивали с камня на камень. Когда миновали подъем, открылось широкое ровное пространство, по которому выпирали всюду огромные каменные глыбы. Эти глыбы местами на двадцать тридцать шагов представляли ровную, гладкую площадку, а то вдруг выскакивали каменными тумбочками, одна за другой, - подобно тому, как торчат памятники на татарском кладбище. На Каюке просторно, вольно, легко. И помину нет той непролазной глинистой грязи, по которой все время хлюпали мы от самой Бурной. Здесь совершенно сухо, местами даже пыльно. Дорога кружит и мечется из стороны в сторону, приноравливаясь к местности, обходя неудобные скалистые места, выбиваясь на ровные плоскогорья. А когда начали спускаться и круто повертывали за скалы, вырываясь из тесных стен - одна за другой, одна другой прекрасней развертывались картины широких лугов, бескрайней дороги. За Каюком, под горою, сразу поражает какая-то особенная тишина. Здесь и самый воздух как будто легче, светлее, и дышать свободнее, чем по ту сторону, и дорога совсем иная; широкая, ровная, укатанная, без малейших рытвин, без ухабов, по которым так намаялись-натряслись перед торой.
Как только спустились вниз - попали на развалины древнего караван-сарая. По преданию, когда-то был богатый и гостеприимный перепутный пункт, в котором любили останавливаться проезжие: и сами могли отдохнуть и коней, взмыленных перегонами, подкормить, - платили за все грошами, а то и в долг питались у знакомого гостеприимного чимбая. Все шло хорошо, как вдруг чимбай - хозяин караван-сарая - куда-то бесследно пропал. Говорили, что он уехал к себе на родину, в один из горных кишлаков в тянь-шаньских ущельях. Стали содержать караван-сарай его двоюродные братья. И вот в глухую осеннюю ночь на Каюке какие-то молодцы наскочили на ехавший обоз... Была свалка - с ножами, с криками о помощи, со смертельными хрипами и стонами умиравших.
Слышали это в караван-сарае.
1 2 3 4 5 6 7