Он мне задолжал сотни, тысячи, эти чемоданы принадлежат мне. И уж он вернется, если чемоданы будут у меня…
Она тащит к шкафу стул.
— Мама, — робко говорит Овечка и пытается удержать ее.
— Отпустишь ты меня или нет? Сию же секунду отпусти меня!! Это мои чемоданы!
Она встает на стул и дергает за ручку чемодана. Карниз шкафа держит его.
— Он оставил у нас свои чемоданы! — кричит Овечка.
Но свекровь не слушает. Она дергает. Карниз отламывается, чемодан сдвинулся с места. Чемодан довольно тяжелый, ей его не удержать, и он падает на пол, с грохотом ударяется о кроватку. Малыш поднимает рев.
— Оставь чемоданы! — кричит Овечка, сверкая на свекровь глазами, и бросается к ребенку. — Не то я вышвырну тебя за дверь…
— Это мои чемоданы! — кричит свекровь и дергает за другой. Овечка держит плачущего ребенка на руках и старается сохранить спокойствие — через полчаса надо кормить Малыша, ей нельзя волноваться.
— Оставь чемоданы, мама! — говорит она. — Они принадлежат не тебе, они должны остаться здесь. — И, напевая вполголоса:
Ай-яй-яй! Какой большой
Хочет спатеньки со мной!
Нет, сейчас мы все исправим…
— Оставь чемоданы, мама! — снова говорит она.
— То-то он обрадуется, когда вернется к вам вечером! Второй чемодан с грохотом падает на пол.
— А вот и он!
Она поворачивается к двери, которую кто-то открывает снаружи.
Но это не Яхман, это Пиннеберг.
— Что тут происходит? — тихо спрашивает он.
— Мама хочет забрать чемоданы господина Яхмана, — отвечает Овечка. — Она говорит, это ее чемоданы. Господин Яхман задолжал ей.
— Договорись обо всем с Яхманом, мама, чемоданы останутся здесь, — произносит Пиннеберг. И на этот раз Овечка восхищается своим мужем, так прекрасно он владеет собою.
— Ну, разумеется, — говорит фрау Пиннеберг. — Так я и знала, что ты во всем будешь подпевать жене. Пиннеберги всегда были колпаками. Постыдился бы, тюфяк ты, вот ты кто…
— Милый! — умоляюще кричит Овечка. Но ей нечего бояться за него.
— Погостила, мама, пора и честь знать, — говорит Пиннеберг. — Нет, чемоданы оставь в покое. Неужели ты думаешь, что сможешь снести их по лестнице, если я не захочу? Так, а теперь сделай еще один шажок. Ты не хочешь проститься с женой? Впрочем, это не обязательно.
— Я напущу на вас полицию!
— Осторожно, мама, тут порог.
Дверь с грохотом захлопывается, и Овечка слышит, как шум постепенно удаляется. Она напевает колыбельную. «Только бы молоко не пропало».
Она выпрастывает грудь, Малыш улыбается, вытягивает губы трубочкой.
Немного спустя — ребенок уже сосет — Ганнес возвращается.
— Так, она ушла. Интересно все-таки знать, пришлет она полицию или нет? Расскажи, что тут у вас произошло.
— Ты был великолепен, милый, — говорит Овечка. — Вот уж никогда бы не подумала. Ты так прекрасно владел собой. Он смущен, ибо его хвалят по заслугам.
— Ах, что об этом толковать. Расскажи лучше, что здесь произошло.
Она рассказывает.
— Очень может быть, что Яхмана разыскивают. Я почти уверен в этом. А раз так, значит, и у мамы рыльце в пушку, и в полицию она не заявит. Не то бы полиция уже давно была здесь.
Пиннеберги сидят и ждут. Ребенок накормлен, уложен в постельку и спит.
Пиннеберг водворяет чемоданы на шкаф, достает у хозяина столярного клею и приклеивает карниз. Овечка собирает на стол.
Полиция не является.
АКТЕР ШЛЮТЕР И МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С АККЕРШТРАССЕ. ВСЕ КОНЧЕНО.
Двадцать девятое сентября — Пиннеберг стоит за прилавком в магазине Манделя. Сегодня двадцать девятое сентября, завтра тридцатое сентября, а тридцать первого сентября не бывает. Пиннеберг подсчитывает, и лицо у него при этом очень печальное, можно даже сказать, мрачное. Время от времени он достает из кармана бумажку, где записаны его дневные выручки, изучает ее и снова подсчитывает. Но подсчитывать особенно нечего. Результат незыблемо остается один и тот же: чтобы выполнить норму, за сегодня и завтра нужно наторговать на пятьсот двадцать три с половиной марки.
Это невозможно, но он должен выполнить норму: иначе, что ему делать с семьей на руках? Это невозможно, но перед лицом незыблемых фактов человек начинает верить в чудеса. Как будто снова вернулись давно минувшие школьные годы: ненавистный Гейнеман раздает контрольные работы по-французскому, а ученик Иоганнес Пиннеберг молится под партой: «Господи, сделай так, чтобы у меня было всего три ошибки!» (хотя семь ошибок он уже знает). Продавец Иоганнес Пиннеберг тоже молится: «Господи боже, пошли мне покупателя, которому нужна фрачная пара. И выходное вечернее пальто. И… и…»
К нему подкатывается Кеслер.
— Ну что, Пиннеберг, как ваши акции? Пиннеберг, не поднимая головы:
— Спасибо. Не жалуюсь.
— Так, — говорит Кеслер и медленно повторяет:— Та-а-ак. Очень рад. А то вчера, когда вы дали маху, Иенеке сказал, что вы здорово отстаете и теперь-то он вас рассчитает.
— Спасибо! Спасибо! — говорит Пиннеберг. — Я не жалуюсь. Иенеке, должно быть, просто хотел вас подурачить… А как ваши дела?
— На этот месяц норма выполнена, вот я и спросил вас, хотел кое-что предложить.
Пиннеберг стоит как вкопанный. Он ненавидит этого человека, этого подхалима и стукача Кеслера. Он до того его ненавидит, что даже сейчас не может слова вымолвить, обратиться к нему с просьбой.
— Ну что же, вам повезло, — после долгой паузы произносит он.
— Да, мне уже нечего дрожать. Могу совсем ничего не продавать до конца месяца, — гордо говорит Кеслер и с чувством превосходства глядит на Пиннеберга.
И возможно, очень даже возможно, что Пиннеберг раскрыл бы все-таки рот и обратился к Кеслеру с просьбой, но тут к ним подошел покупатель.
— Будьте любезны, покажите мне домашнюю куртку. Что-нибудь потеплее и попрактичнее. Цена не играет роли. Только чтоб спокойной расцветки.
Пожилой господин посмотрел на обоих продавцов, а Пиннебергу даже показалось, что на него в особенности. Поэтому он говорит:
— Пожалуйста, если…
Но тут встревает коллега Кеслер:
— Пожалуйста, сударь, если вас не затруднит, я попрошу вас сюда… У нас отличные байковые куртки, совершенно закрытые, скромных расцветок. Прошу вас…
Пиннеберг глядит им вслед и думает: «Значит, Кеслер выполнил норму и все же перебивает у меня покупателя. А ведь это как-никак тридцать марок… Ну и Кеслер…»
Мимо проходит господин Иенеке.
— Ну, вы опять стоите без дела? Все продают, один вы не продаете. Видно, вы прямо-таки стосковались по бирже труда.
Пиннеберг глядит на Иенеке — собственно говоря, он должен бы глядеть на него с ненавистью. Но он такой беспомощный, такой убитый, он чувствует, как в нем закипают слезы, он лепечет:
— Господин Иенеке… Ах, господин Иенеке…
И вот поди же! — господин Иенеке, этот злыдень, вредина, почувствовал всю жалкость и беспомощность стоящего перед ним человека и ободряюще говорит:
— Ну, ну, Пиннеберг, не падайте духом. Все образуется. В конце концов не такие уж мы изверги, мы тоже люди с понятием. У каждого бывает полоса невезенья.
И поспешно отходит в сторону — к ним приближается господин, — он может оказаться покупателем, — господин с весьма выразительным, можно даже сказать, характерным лицом. Нет, едва ли это покупатель, на нем модный, сшитый на заказ костюм, готовых костюмов он не носит.
Тем не менее господин направляется прямо к Пиннебергу, а Пиннеберг пытается вспомнить, откуда он его знает, ибо он его, несомненно, знает, только тогда этот господин был какой-то другой.
Но тут господин притрагивается к шляпе и говорит:
— Привет! Привет! Позволительно спросить, сударь, обладаете ли вы фантазией?
У него очень выразительная речь, он широко раскатывает «р» и нисколько не приглушает голоса, очевидно, нимало не смущаясь тем, что его могут слышать другие.
— Материя фантази? — недоумевает Пиннеберг. — Это на третьем этаже.
Господин смеется, смеется нарочито нажимистым «ха-ха-ха»; при этом смеется все его лицо, все его существо. Затем он умолкает, и вот уже снова слышится его звучный, выразительный голос:
— Да нет же, нет. Я спрашиваю, обладаете ли вы фантазией? Вот, например, вы глядите на этот шкаф с брюками — способны ли вы представить себе, что над ним порхает красивая бабочка?
— С трудом, — отвечает Пиннеберг, жалко улыбаясь, и все пытается вспомнить, откуда он его знает, этого ненормального. Ведь он только прикидывается таким!
— С трудом, — повторяет господин, — Это плохо. Ну да ведь вам не приходится накалывать бабочек на работе? — И снова закатывается своим нажимистым «ха-ха-ха».
Пиннеберг тоже улыбается, хотя ему как-то не по себе. Продавцы не должны позволять над собой потешаться, они должны мягко, но решительно отшивать таких вот подвыпивших типов. Да и господин Иенеке все еще стоит за вешалкой для пальто.
— Чем могу служить? — спрашивает Пиннеберг.
— Служить! — с презрительной интонацией декламирует тот. — Служить! Никто никому не служит! Я совсем о другом. Представьте себе, к вам является молодой человек, ну, скажем, с Аккерштрассе, денег у него вагон, он хочет обарахлиться у вас, одеться во все новенькое, с головы до пят. Так вот, можете вы мне сказать, можете вы себе представить, что предпочтет этот юноша?
— Очень даже могу, — отвечает Пиннеберг. — С этим нам иной раз приходится сталкиваться.
— Вот видите! — подхватывает господин. — Только не надо сразу стушевываться! Ведь есть же у вас все-таки фантазия! Так какие же вещи предпочтет наш юноша с Аккерштрассе?
— Самых светлых, броских тонов, — уверенно говорит Пиннеберг. — В крупную клетку, брюки очень широкие, пиджак в талию, как можно уже. Я мог бы вам показать…
— Отлично, — хвалит тот. — Превосходно. Покажите, покажите. Молодой человек с Аккерштрассе при больших деньгах и хочет обарахлиться во все новенькое.
— Пожалуйста…— говорит Пиннеберг.
— Одну минутку, — произносит тот и поднимает руку. — Чтобы у вас было полное представление. Видите, юноша с Аккерштрассе приходит к вам в магазин вот таким…
Господина словно подменили. На Пиннеберга глядит наглое, порочное лицо — но в то же время на нем написаны трусость и страх; он весь съежился, втянул голову в плечи: нет ли поблизости дубинки полицейского?
— А вот теперь на нем приличный костюм… Лицо господина моментально меняется. Да, это все то же наглое, бесстыжее лицо, но цветок повернулся к свету — солнце взошло, солнце сияет. Мы тоже можем быть симпатягой, мы тоже можем себе это позволить. Подумаешь, велика важность!
— Да ведь вы…— вскрикивает Пиннеберг, и у него перехватывает голос, — да ведь вы — господин Шлютер! Я видел вас в кино! Господи, как это я вас сразу не узнал!
Актер страшно доволен.
— Ах, вот как! В каком же фильме вы меня видели?
— Постойте, как же он назывался? Знаете, в том самом, где вы играете кассира, а ваша жена думает, что вы ради нее идете на растрату. А на самом деле деньги вам дает стажер…
— Было такое дело, — отвечает актер. — Значит, вам понравилось? Чудесно. А что именно вам больше всего понравилось?
— Ах, очень многое… Но, пожалуй, больше всего — это когда вы возвращаетесь к столику, перед тем вы уходили в туалет… Актер удовлетворенно кивает.
— А стажер уже рассказал вашей жене, что никакой растраты вы не совершили, и они смеются над вами, и вы вдруг делаетесь совсем маленьким, вы совсем убиты… Это ужасно.
— Так, значит, это была лучшая сцена. А почему лучшая? — жадно расспрашивает актер.
— Потому что… как бы вам сказать… Только не смейтесь, пожалуйста, — мне казалось, это все про нас. Понимаете ли, нам, людям маленьким, не очень-то сладко сейчас приходится, порою кажется, что все вокруг насмехаются над нами, сама жизнь, понимаете? И чувствуешь себя таким маленьким…
— Голос народа! — говорит актер. — Во всяком случае, для меня невероятная честь, господин… простите, как вас зовут?
— Пиннеберг.
— Словом, голос народа, Пиннеберг. Ну хорошо, а теперь перейдем к суровой прозе жизни и выберем костюм. Мне уже показывали у вас в костюмерной, но это все мура. Давайте посмотрим здесь…
И они смотрят. Полчаса, час роются они в вещах, горы громоздятся на горы, никогда еще Пиннеберг не был так счастлив, что он продавец.
— Очень хорошо, — время от времени бормочет Шлютер. Он на редкость терпелив в примерке, он влезает уже в пятнадцатую пару брюк, но ему все мало, подавай ему шестнадцатую.
— Очень хорошо, Пиннеберг, — бормочет он про себя.
Наконец они у финиша, наконец они присмотрели и примерили все, что только может подойти молодому человеку с Аккерштрассе. Пиннеберг блаженствует. Пиннеберг надеется, что, может быть, господин Шлютер возьмет еще что-нибудь, кроме хорошего костюма, — быть может, коричнево-красное пальто в косую лиловую клетку. Затаив дыхание, Пиннеберг спрашивает:
— Итак, что прикажете вам выписать, господин Шлютер? Актер Шлютер удивленно поднимает брови.
— Выписать? Да, видите ли, мне хотелось только посмотреть.
Покупать я, само собой, ничего не собираюсь. Но вы не огорчайтесь. Вам пришлось немножко попотеть, понимаю. Я пришлю вам билеты на ближайшую премьеру. У вас есть невеста? Я пришлю вам два билета.
— Господин Шлютер, — негромко и торопливо говорит Пиннеберг. — Пожалуйста, прошу вас, купите что-нибудь! Ведь у вас столько денег, вы так много зарабатываете, прошу вас, купите! Если вы уйдете, ничего не купив, виноват буду я, меня уволят.
— Странный вы человек, — говорит актер. — Чего ради я буду покупать? Ради вас? Но мне-то никто ничего даром не дает!
— Господин Шлютер! — говорит Пиннеберг, уже погромче. — Я видел вас в кино, вы играли его, этого бедного маленького человека. Вы знаете, каково нам приходится. Ведь у меня тоже жена и ребенок. Ребенок еще совсем маленький, он такой веселенький, а если меня уволят…
— Господи боже! — говорит господин Шлютер. — Да ведь это ваши личные дела. Не покупать же мне костюмы, которые я не могу носить, для того только, чтобы ваш ребенок веселился.
— Господин Шлютер! — умоляет Пиннеберг. — Сделайте это ради меня. Я занимался с вами целый час. Купите хотя бы один костюм. Чистый шевиот, очень ноский, вы будете довольны…
— Ну, знаете, пора бы, кажется, и перестать! — говорит господин Шлютер. — Вся эта комедия начинает мне надоедать.
— Господин Шлютер! — просит Пиннеберг и кладет свою руку на руку актера, который хочет уйти. — Фирма назначает нам норму, мы должны наторговать на определенную сумму, иначе нас увольняют. У меня недобор в пятьсот марок. Пожалуйста, ну, пожалуйста, купите что-нибудь. Вы же знаете, каково нам приходится! Вы же играли все это!
Актер отводит руку продавца от своей руки.
— Послушайте, юноша, — очень громко говорит он. — Не смейте меня трогать. Плевать я хотел на все, что вы мне тут нарассказали.
Внезапно из-за вешалки для пальто выскакивает господин Иенеке — да, конечно, он поспешает к ним.
— Прошу прощения! Я — заведующий отделом.
— Артист Франц Шлютер…
Господин Иенеке склоняется в поклоне.
— …Странные у вас продавцы. Готовы изнасиловать человека, лишь бы сбыть товар с рук. Вот он утверждает, что к этому вынуждаете его вы. Следовало бы написать об этом в газетах, ведь это форменное вымогательство…
— Он совсем никудышный продавец, — отвечает господин Иенеке. — Его уже много раз предупреждали. Весьма сожалею, что вы попали как раз к нему. Теперь мы его уволим, он не может работать у нас.
— В этом нет никакой необходимости, я этого вовсе не требую. Правда, он пытался удержать меня…
— Он пытался удержать вас? Господин Пиннеберг, немедленно отправляйтесь в отдел личного состава и заберите свои документы… А что касается болтовни относительно норм, господин Шлютер, — все это ложь. Только два часа назад я сказал ему: не удастся, так не удастся, ничего страшного. Он просто ни на что не способен. Приношу свои извинения, господин Шлютер.
Пиннеберг стоит и смотрит им вслед, стоит и смотрит.
Все, все кончено.
эпилог
ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ.
КРАСТЬ ИЛИ НЕ КРАСТЬ ДРОВА? ОВЕЧКА ХОРОШО ЗАРАБАТЫВАЕТ И НАХОДИТ ЗАНЯТИЕ ГАННЕСУ.
Ничего не кончено: жизнь идет своим чередом. Все идет своим чередом. Ноябрь, год спустя: четырнадцать месяцев прошло с тех пор, как Пиннеберг уже не работает у Манделя. Хмурый, холодный, сырой ноябрь — хорошо, у кого крыша не течет. У них крыша не течет — это заслуга Пиннеберга, месяц назад он заново просмолил ее.
Сейчас Пиннеберг проснулся, стрелки на светящемся циферблате будильника показывают без четверти пять. Пиннеберг слушает, как хлещет и барабанит по крыше осенний дождь. «Не пропускает, — думает он. — Хорошо заделал. Не пропускает. Теперь нам хоть дождь не страшен».
Успокоившись, он хочет перевернуться на другой бок и снова заснуть, но тут ему приходит в голову, что проснулся он от какого-то шума: скрипнула садовая калитка. Стало быть, сейчас постучится Кримна! Пиннеберг касается руки жены, которая лежит рядом с ним на узкой железной кровати, и пробует осторожно разбудить ее, но она все-таки вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Она тащит к шкафу стул.
— Мама, — робко говорит Овечка и пытается удержать ее.
— Отпустишь ты меня или нет? Сию же секунду отпусти меня!! Это мои чемоданы!
Она встает на стул и дергает за ручку чемодана. Карниз шкафа держит его.
— Он оставил у нас свои чемоданы! — кричит Овечка.
Но свекровь не слушает. Она дергает. Карниз отламывается, чемодан сдвинулся с места. Чемодан довольно тяжелый, ей его не удержать, и он падает на пол, с грохотом ударяется о кроватку. Малыш поднимает рев.
— Оставь чемоданы! — кричит Овечка, сверкая на свекровь глазами, и бросается к ребенку. — Не то я вышвырну тебя за дверь…
— Это мои чемоданы! — кричит свекровь и дергает за другой. Овечка держит плачущего ребенка на руках и старается сохранить спокойствие — через полчаса надо кормить Малыша, ей нельзя волноваться.
— Оставь чемоданы, мама! — говорит она. — Они принадлежат не тебе, они должны остаться здесь. — И, напевая вполголоса:
Ай-яй-яй! Какой большой
Хочет спатеньки со мной!
Нет, сейчас мы все исправим…
— Оставь чемоданы, мама! — снова говорит она.
— То-то он обрадуется, когда вернется к вам вечером! Второй чемодан с грохотом падает на пол.
— А вот и он!
Она поворачивается к двери, которую кто-то открывает снаружи.
Но это не Яхман, это Пиннеберг.
— Что тут происходит? — тихо спрашивает он.
— Мама хочет забрать чемоданы господина Яхмана, — отвечает Овечка. — Она говорит, это ее чемоданы. Господин Яхман задолжал ей.
— Договорись обо всем с Яхманом, мама, чемоданы останутся здесь, — произносит Пиннеберг. И на этот раз Овечка восхищается своим мужем, так прекрасно он владеет собою.
— Ну, разумеется, — говорит фрау Пиннеберг. — Так я и знала, что ты во всем будешь подпевать жене. Пиннеберги всегда были колпаками. Постыдился бы, тюфяк ты, вот ты кто…
— Милый! — умоляюще кричит Овечка. Но ей нечего бояться за него.
— Погостила, мама, пора и честь знать, — говорит Пиннеберг. — Нет, чемоданы оставь в покое. Неужели ты думаешь, что сможешь снести их по лестнице, если я не захочу? Так, а теперь сделай еще один шажок. Ты не хочешь проститься с женой? Впрочем, это не обязательно.
— Я напущу на вас полицию!
— Осторожно, мама, тут порог.
Дверь с грохотом захлопывается, и Овечка слышит, как шум постепенно удаляется. Она напевает колыбельную. «Только бы молоко не пропало».
Она выпрастывает грудь, Малыш улыбается, вытягивает губы трубочкой.
Немного спустя — ребенок уже сосет — Ганнес возвращается.
— Так, она ушла. Интересно все-таки знать, пришлет она полицию или нет? Расскажи, что тут у вас произошло.
— Ты был великолепен, милый, — говорит Овечка. — Вот уж никогда бы не подумала. Ты так прекрасно владел собой. Он смущен, ибо его хвалят по заслугам.
— Ах, что об этом толковать. Расскажи лучше, что здесь произошло.
Она рассказывает.
— Очень может быть, что Яхмана разыскивают. Я почти уверен в этом. А раз так, значит, и у мамы рыльце в пушку, и в полицию она не заявит. Не то бы полиция уже давно была здесь.
Пиннеберги сидят и ждут. Ребенок накормлен, уложен в постельку и спит.
Пиннеберг водворяет чемоданы на шкаф, достает у хозяина столярного клею и приклеивает карниз. Овечка собирает на стол.
Полиция не является.
АКТЕР ШЛЮТЕР И МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК С АККЕРШТРАССЕ. ВСЕ КОНЧЕНО.
Двадцать девятое сентября — Пиннеберг стоит за прилавком в магазине Манделя. Сегодня двадцать девятое сентября, завтра тридцатое сентября, а тридцать первого сентября не бывает. Пиннеберг подсчитывает, и лицо у него при этом очень печальное, можно даже сказать, мрачное. Время от времени он достает из кармана бумажку, где записаны его дневные выручки, изучает ее и снова подсчитывает. Но подсчитывать особенно нечего. Результат незыблемо остается один и тот же: чтобы выполнить норму, за сегодня и завтра нужно наторговать на пятьсот двадцать три с половиной марки.
Это невозможно, но он должен выполнить норму: иначе, что ему делать с семьей на руках? Это невозможно, но перед лицом незыблемых фактов человек начинает верить в чудеса. Как будто снова вернулись давно минувшие школьные годы: ненавистный Гейнеман раздает контрольные работы по-французскому, а ученик Иоганнес Пиннеберг молится под партой: «Господи, сделай так, чтобы у меня было всего три ошибки!» (хотя семь ошибок он уже знает). Продавец Иоганнес Пиннеберг тоже молится: «Господи боже, пошли мне покупателя, которому нужна фрачная пара. И выходное вечернее пальто. И… и…»
К нему подкатывается Кеслер.
— Ну что, Пиннеберг, как ваши акции? Пиннеберг, не поднимая головы:
— Спасибо. Не жалуюсь.
— Так, — говорит Кеслер и медленно повторяет:— Та-а-ак. Очень рад. А то вчера, когда вы дали маху, Иенеке сказал, что вы здорово отстаете и теперь-то он вас рассчитает.
— Спасибо! Спасибо! — говорит Пиннеберг. — Я не жалуюсь. Иенеке, должно быть, просто хотел вас подурачить… А как ваши дела?
— На этот месяц норма выполнена, вот я и спросил вас, хотел кое-что предложить.
Пиннеберг стоит как вкопанный. Он ненавидит этого человека, этого подхалима и стукача Кеслера. Он до того его ненавидит, что даже сейчас не может слова вымолвить, обратиться к нему с просьбой.
— Ну что же, вам повезло, — после долгой паузы произносит он.
— Да, мне уже нечего дрожать. Могу совсем ничего не продавать до конца месяца, — гордо говорит Кеслер и с чувством превосходства глядит на Пиннеберга.
И возможно, очень даже возможно, что Пиннеберг раскрыл бы все-таки рот и обратился к Кеслеру с просьбой, но тут к ним подошел покупатель.
— Будьте любезны, покажите мне домашнюю куртку. Что-нибудь потеплее и попрактичнее. Цена не играет роли. Только чтоб спокойной расцветки.
Пожилой господин посмотрел на обоих продавцов, а Пиннебергу даже показалось, что на него в особенности. Поэтому он говорит:
— Пожалуйста, если…
Но тут встревает коллега Кеслер:
— Пожалуйста, сударь, если вас не затруднит, я попрошу вас сюда… У нас отличные байковые куртки, совершенно закрытые, скромных расцветок. Прошу вас…
Пиннеберг глядит им вслед и думает: «Значит, Кеслер выполнил норму и все же перебивает у меня покупателя. А ведь это как-никак тридцать марок… Ну и Кеслер…»
Мимо проходит господин Иенеке.
— Ну, вы опять стоите без дела? Все продают, один вы не продаете. Видно, вы прямо-таки стосковались по бирже труда.
Пиннеберг глядит на Иенеке — собственно говоря, он должен бы глядеть на него с ненавистью. Но он такой беспомощный, такой убитый, он чувствует, как в нем закипают слезы, он лепечет:
— Господин Иенеке… Ах, господин Иенеке…
И вот поди же! — господин Иенеке, этот злыдень, вредина, почувствовал всю жалкость и беспомощность стоящего перед ним человека и ободряюще говорит:
— Ну, ну, Пиннеберг, не падайте духом. Все образуется. В конце концов не такие уж мы изверги, мы тоже люди с понятием. У каждого бывает полоса невезенья.
И поспешно отходит в сторону — к ним приближается господин, — он может оказаться покупателем, — господин с весьма выразительным, можно даже сказать, характерным лицом. Нет, едва ли это покупатель, на нем модный, сшитый на заказ костюм, готовых костюмов он не носит.
Тем не менее господин направляется прямо к Пиннебергу, а Пиннеберг пытается вспомнить, откуда он его знает, ибо он его, несомненно, знает, только тогда этот господин был какой-то другой.
Но тут господин притрагивается к шляпе и говорит:
— Привет! Привет! Позволительно спросить, сударь, обладаете ли вы фантазией?
У него очень выразительная речь, он широко раскатывает «р» и нисколько не приглушает голоса, очевидно, нимало не смущаясь тем, что его могут слышать другие.
— Материя фантази? — недоумевает Пиннеберг. — Это на третьем этаже.
Господин смеется, смеется нарочито нажимистым «ха-ха-ха»; при этом смеется все его лицо, все его существо. Затем он умолкает, и вот уже снова слышится его звучный, выразительный голос:
— Да нет же, нет. Я спрашиваю, обладаете ли вы фантазией? Вот, например, вы глядите на этот шкаф с брюками — способны ли вы представить себе, что над ним порхает красивая бабочка?
— С трудом, — отвечает Пиннеберг, жалко улыбаясь, и все пытается вспомнить, откуда он его знает, этого ненормального. Ведь он только прикидывается таким!
— С трудом, — повторяет господин, — Это плохо. Ну да ведь вам не приходится накалывать бабочек на работе? — И снова закатывается своим нажимистым «ха-ха-ха».
Пиннеберг тоже улыбается, хотя ему как-то не по себе. Продавцы не должны позволять над собой потешаться, они должны мягко, но решительно отшивать таких вот подвыпивших типов. Да и господин Иенеке все еще стоит за вешалкой для пальто.
— Чем могу служить? — спрашивает Пиннеберг.
— Служить! — с презрительной интонацией декламирует тот. — Служить! Никто никому не служит! Я совсем о другом. Представьте себе, к вам является молодой человек, ну, скажем, с Аккерштрассе, денег у него вагон, он хочет обарахлиться у вас, одеться во все новенькое, с головы до пят. Так вот, можете вы мне сказать, можете вы себе представить, что предпочтет этот юноша?
— Очень даже могу, — отвечает Пиннеберг. — С этим нам иной раз приходится сталкиваться.
— Вот видите! — подхватывает господин. — Только не надо сразу стушевываться! Ведь есть же у вас все-таки фантазия! Так какие же вещи предпочтет наш юноша с Аккерштрассе?
— Самых светлых, броских тонов, — уверенно говорит Пиннеберг. — В крупную клетку, брюки очень широкие, пиджак в талию, как можно уже. Я мог бы вам показать…
— Отлично, — хвалит тот. — Превосходно. Покажите, покажите. Молодой человек с Аккерштрассе при больших деньгах и хочет обарахлиться во все новенькое.
— Пожалуйста…— говорит Пиннеберг.
— Одну минутку, — произносит тот и поднимает руку. — Чтобы у вас было полное представление. Видите, юноша с Аккерштрассе приходит к вам в магазин вот таким…
Господина словно подменили. На Пиннеберга глядит наглое, порочное лицо — но в то же время на нем написаны трусость и страх; он весь съежился, втянул голову в плечи: нет ли поблизости дубинки полицейского?
— А вот теперь на нем приличный костюм… Лицо господина моментально меняется. Да, это все то же наглое, бесстыжее лицо, но цветок повернулся к свету — солнце взошло, солнце сияет. Мы тоже можем быть симпатягой, мы тоже можем себе это позволить. Подумаешь, велика важность!
— Да ведь вы…— вскрикивает Пиннеберг, и у него перехватывает голос, — да ведь вы — господин Шлютер! Я видел вас в кино! Господи, как это я вас сразу не узнал!
Актер страшно доволен.
— Ах, вот как! В каком же фильме вы меня видели?
— Постойте, как же он назывался? Знаете, в том самом, где вы играете кассира, а ваша жена думает, что вы ради нее идете на растрату. А на самом деле деньги вам дает стажер…
— Было такое дело, — отвечает актер. — Значит, вам понравилось? Чудесно. А что именно вам больше всего понравилось?
— Ах, очень многое… Но, пожалуй, больше всего — это когда вы возвращаетесь к столику, перед тем вы уходили в туалет… Актер удовлетворенно кивает.
— А стажер уже рассказал вашей жене, что никакой растраты вы не совершили, и они смеются над вами, и вы вдруг делаетесь совсем маленьким, вы совсем убиты… Это ужасно.
— Так, значит, это была лучшая сцена. А почему лучшая? — жадно расспрашивает актер.
— Потому что… как бы вам сказать… Только не смейтесь, пожалуйста, — мне казалось, это все про нас. Понимаете ли, нам, людям маленьким, не очень-то сладко сейчас приходится, порою кажется, что все вокруг насмехаются над нами, сама жизнь, понимаете? И чувствуешь себя таким маленьким…
— Голос народа! — говорит актер. — Во всяком случае, для меня невероятная честь, господин… простите, как вас зовут?
— Пиннеберг.
— Словом, голос народа, Пиннеберг. Ну хорошо, а теперь перейдем к суровой прозе жизни и выберем костюм. Мне уже показывали у вас в костюмерной, но это все мура. Давайте посмотрим здесь…
И они смотрят. Полчаса, час роются они в вещах, горы громоздятся на горы, никогда еще Пиннеберг не был так счастлив, что он продавец.
— Очень хорошо, — время от времени бормочет Шлютер. Он на редкость терпелив в примерке, он влезает уже в пятнадцатую пару брюк, но ему все мало, подавай ему шестнадцатую.
— Очень хорошо, Пиннеберг, — бормочет он про себя.
Наконец они у финиша, наконец они присмотрели и примерили все, что только может подойти молодому человеку с Аккерштрассе. Пиннеберг блаженствует. Пиннеберг надеется, что, может быть, господин Шлютер возьмет еще что-нибудь, кроме хорошего костюма, — быть может, коричнево-красное пальто в косую лиловую клетку. Затаив дыхание, Пиннеберг спрашивает:
— Итак, что прикажете вам выписать, господин Шлютер? Актер Шлютер удивленно поднимает брови.
— Выписать? Да, видите ли, мне хотелось только посмотреть.
Покупать я, само собой, ничего не собираюсь. Но вы не огорчайтесь. Вам пришлось немножко попотеть, понимаю. Я пришлю вам билеты на ближайшую премьеру. У вас есть невеста? Я пришлю вам два билета.
— Господин Шлютер, — негромко и торопливо говорит Пиннеберг. — Пожалуйста, прошу вас, купите что-нибудь! Ведь у вас столько денег, вы так много зарабатываете, прошу вас, купите! Если вы уйдете, ничего не купив, виноват буду я, меня уволят.
— Странный вы человек, — говорит актер. — Чего ради я буду покупать? Ради вас? Но мне-то никто ничего даром не дает!
— Господин Шлютер! — говорит Пиннеберг, уже погромче. — Я видел вас в кино, вы играли его, этого бедного маленького человека. Вы знаете, каково нам приходится. Ведь у меня тоже жена и ребенок. Ребенок еще совсем маленький, он такой веселенький, а если меня уволят…
— Господи боже! — говорит господин Шлютер. — Да ведь это ваши личные дела. Не покупать же мне костюмы, которые я не могу носить, для того только, чтобы ваш ребенок веселился.
— Господин Шлютер! — умоляет Пиннеберг. — Сделайте это ради меня. Я занимался с вами целый час. Купите хотя бы один костюм. Чистый шевиот, очень ноский, вы будете довольны…
— Ну, знаете, пора бы, кажется, и перестать! — говорит господин Шлютер. — Вся эта комедия начинает мне надоедать.
— Господин Шлютер! — просит Пиннеберг и кладет свою руку на руку актера, который хочет уйти. — Фирма назначает нам норму, мы должны наторговать на определенную сумму, иначе нас увольняют. У меня недобор в пятьсот марок. Пожалуйста, ну, пожалуйста, купите что-нибудь. Вы же знаете, каково нам приходится! Вы же играли все это!
Актер отводит руку продавца от своей руки.
— Послушайте, юноша, — очень громко говорит он. — Не смейте меня трогать. Плевать я хотел на все, что вы мне тут нарассказали.
Внезапно из-за вешалки для пальто выскакивает господин Иенеке — да, конечно, он поспешает к ним.
— Прошу прощения! Я — заведующий отделом.
— Артист Франц Шлютер…
Господин Иенеке склоняется в поклоне.
— …Странные у вас продавцы. Готовы изнасиловать человека, лишь бы сбыть товар с рук. Вот он утверждает, что к этому вынуждаете его вы. Следовало бы написать об этом в газетах, ведь это форменное вымогательство…
— Он совсем никудышный продавец, — отвечает господин Иенеке. — Его уже много раз предупреждали. Весьма сожалею, что вы попали как раз к нему. Теперь мы его уволим, он не может работать у нас.
— В этом нет никакой необходимости, я этого вовсе не требую. Правда, он пытался удержать меня…
— Он пытался удержать вас? Господин Пиннеберг, немедленно отправляйтесь в отдел личного состава и заберите свои документы… А что касается болтовни относительно норм, господин Шлютер, — все это ложь. Только два часа назад я сказал ему: не удастся, так не удастся, ничего страшного. Он просто ни на что не способен. Приношу свои извинения, господин Шлютер.
Пиннеберг стоит и смотрит им вслед, стоит и смотрит.
Все, все кончено.
эпилог
ВСЕ ИДЕТ СВОИМ ЧЕРЕДОМ.
КРАСТЬ ИЛИ НЕ КРАСТЬ ДРОВА? ОВЕЧКА ХОРОШО ЗАРАБАТЫВАЕТ И НАХОДИТ ЗАНЯТИЕ ГАННЕСУ.
Ничего не кончено: жизнь идет своим чередом. Все идет своим чередом. Ноябрь, год спустя: четырнадцать месяцев прошло с тех пор, как Пиннеберг уже не работает у Манделя. Хмурый, холодный, сырой ноябрь — хорошо, у кого крыша не течет. У них крыша не течет — это заслуга Пиннеберга, месяц назад он заново просмолил ее.
Сейчас Пиннеберг проснулся, стрелки на светящемся циферблате будильника показывают без четверти пять. Пиннеберг слушает, как хлещет и барабанит по крыше осенний дождь. «Не пропускает, — думает он. — Хорошо заделал. Не пропускает. Теперь нам хоть дождь не страшен».
Успокоившись, он хочет перевернуться на другой бок и снова заснуть, но тут ему приходит в голову, что проснулся он от какого-то шума: скрипнула садовая калитка. Стало быть, сейчас постучится Кримна! Пиннеберг касается руки жены, которая лежит рядом с ним на узкой железной кровати, и пробует осторожно разбудить ее, но она все-таки вздрагивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37