Нет, он не спрячется в кусты, он будет хотя бы думать о тех криках, пока она будет кричать.
Но куда идти? Прошататься четыре часа по улицам? Это невозможно. Он проходит мимо кинотеатра, на крыше которого они живут, мимо Шпенерштрассе, где живет его мать. Нет, все это исключено.
Он медленно идет дальше. Вот уголовный суд, вот тюрьма. Быть может, там, за темными зарешеченными окнами, сидят люди и тоже мучаются. Такое тоже бывает на свете, и об этом следовало бы знать. Выть может, жизнь показалась бы легче, если б знать, что еще и такое бывает на свете. Но ты ничего не знаешь. Ты бредешь наугад, ты страшно одинок в такой вечер, как сегодня, не знаешь, куда идти.
Нет, знаешь. Он смотрит на часы: надо ехать, пешком не успеть: парадное закроют до его прихода.
Он садится и трамвай, проезжает несколько остановок и пересаживается в другой. Он уже радуется предстоящему визиту; с каждым километром, отдаляющим его от больницы, образ Овечки с еще не родившимся Малышом отступает все дальше, становится все более призрачным, почти нереальным.
Нет, он решительно не герой, ни в каком смысле, ни в самоутвержденье, ни в самобичеванье. Он самый заурядный молодой человек. Он знает свой долг и не хочет напиваться, потому что это недостойно. Но пойти в гости к приятелю и даже получить от этого удовольствие — ничего недостойного тут нет.
Ему везет: «Да, господин Гейльбут дома».
Гейльбут ужинает, и, разумеется, он не был бы Гейльбутом, если б удивился столь позднему гостю.
— Пиннеберг? Вот хорошо, что зашел. Ужинал? Нет, конечно. Восьми еще нет. Присаживайся за компанию.
Он ни о чем не расспрашивает, и это очень досадно, но Гейльбут просто ни о чем не расспрашивает.
— Это ты неплохо придумал — заглянуть ко мне. Ну что ж, осматривайся на здоровье. Берлога как берлога, в общем-то дрянь порядочная, ну да мне наплевать. Мне это совершенно безразлично.
Он делает паузу.
— Тебя заинтересовали мои снимки с обнаженной натуры? У меня их изрядная коллекция, и дело тут совсем особое. Всякий-раз, когда я переезжаю на новую квартиру и развешиваю их по стенам, хозяйки вначале приходят в ужас. Некоторые даже требуют, чтобы я немедленно убирался.
Гейльбут снова делает паузу и обводит глазами комнату.
— Да, каждый раз начинается со скандала. — продолжает он. — Ведь по большей части эти квартирохозяйки — ужасные мещанки: Но в конце концов я их убеждаю. Ведь если подумать, что может быть нравственней наготы самой по себе? Это их убеждает. — Снова пауза. — Взять хотя бы мою нынешнюю хозяйку фрау Витт — да ты видел ее, такая толстуха! Что с ней только творилось! Спрячьте их в комод, говорила она, распаляйтесь сколько угодно, только не на моих глазах…— Гейльбут серьезно смотрит на Пиннеберга. — Но я ее убедил. Видишь ли, Пиннеберг, я словно рожден для того, чтобы жить на вольном воздухе, вот я и говорю ей: «Хорошо, ложитесь пока спать, фрау Витт, и постарайтесь ни о чем не думать. Если завтра утром вы все еще будете настаивать — прекрасно, я уберу карточки Кофе, пожалуйста, в семь». Ну вот, утром, в семь, она стучится, я говорю: «Войдите» — она входит с подносом, а я стою перед ней безо всего и делаю утреннюю зарядку. «Фрау Витт, — говорю я, — посмотрите на меня, хорошенько посмотрите на меня. Волнует вас это? Возбуждает? Единственно нагота не знает стыда, и вам тоже нисколько не стыдно». Это ее убедило. С тех пор она против моих фотографий ни слова, находит это в порядке вещей.
Гейльбут глядит теперь прямо перед собой.
— Если б только люди поняли это, Пиннеберг, но им не объясняют толком. И тебе тоже следовало бы так поступать, Пиннеберг, и жене твоей — тоже. Это пошло бы вам на пользу, Пиннеберг.
— Моя жена…— заикается Пиннеберг.
Однако Гейльбут, непроницаемый, сдержанный Гейльбут, аристократ Гейльбут — ишь ты, оказывается, у него тоже, как и у всякого другого, есть свой пунктик — Гейльбут неудержим.
— Взгляни на эти снимки, — продолжает он. — Такой коллекции, как у меня, не сыщешь во всем Берлине. Правда, существуют многочисленные ателье, распространяющие такие снимки, — Гейльбут презрительно кривит рот, — но это совсем не то, некрасивые натурщицы, некрасивые тела, совсем не то. А вот снимки, которые ты здесь видишь, — интимного свойства. — В голосе Гейльбута появляются сакральные нотки. — Тут есть дамы из высшего общества, исповедующие наше учение. — И возвысив голос: — Мы свободные люди, Пиннеберг.
— Да, пожалуй, — смущенно соглашается тот.
— Неужели ты думаешь, — шепчет Гейльбут и вплотную придвигается к нему, — что у меня хватило бы сил выносить вечное мытарство за прилавком, общество идиотов-сослуживцев и сволочей-начальников, да и все те мерзости, — он делает движение в сторону окна, — что творятся у нас в Германии, не будь у меня этого? Тут и отчаяться недолго, а так я не теряю надежды, что когда-нибудь все переменится. Это помогает жить, Пиннеберг. Это помогает жить. Тебе тоже надо попробовать, тебе и твоей жене.
Не дожидаясь ответа, Гейльбут встает, подходит к двери и кричит:
— Фрау Витт, можете убрать!
Затем возвращается к Пиннебергу и продолжает
— Книги, спорт, театр, девушки и политика — все, чем интересуются наши друзья-приятели, — все это лишь наркотики, все это пустое. На деле же…
— Но позволь…— пробует возразить Пиннеберг и замолкает, завидев входящую с подносом фрау Витт.
— Так вот, фрау Витт, — говорит Гейльбут. — Это мой друг Пиннеберг. Я хочу взять его с собой на наш сегодняшний вечер.
— Конечно, конечно, господин Гейльбут, — отвечает фрау Витт, полная, пожилая особа невысокого роста. — Пусть молодой человек развлечется. А вы не бойтесь, — успокаивает она Пиннеберга. — Раздеваться не обязательно, если не хотите. Я тоже не раздевалась, когда господин Гейльбут брал меня с собой…
— Я…— заикается Пиннеберг.
— И ведь смешно, знаете, — продолжает фрау Витт, — когда все бегают вокруг тебя нагишом и разговаривают с тобой совсем нагишом, всё этак мужчины в летах, с бородой и в очках, а сама-то стоишь одетая. Стесняешься, не знаешь, куда глаза девать.
— А вот мы не стесняемся, — замечает Гейльбут.
— Вы — другое дело, — говорит пожилая кругленькая фрау Витт. — Для молодого человека это и впрямь подходяще. Девушек ваших я не понимаю, ну, а молодые люди — те, конечно, находят, чего ищут. Уж те-то не покупают кота в мешке.
— Это ваше личное мнение, фрау Витт, — обрывает ее Гейльбут, и по всему видно, что он злится. — Вы, кажется, хотели убрать со стола.
— Вам не нравится, когда я так говорю, господин Гейльбут, — замечает фрау Витт, собирая посуду, — но что правда, то; правда. Ведь многие тут же, без всяких церемоний, заходили в кабины…
— Вам этого не понять, фрау Витт, — говорит Гейльбут. Спокойной ночи, фрау Витт.
— Спокойной ночи, господа, — говорит фрау Витт и ретируется с подносом, но все же задерживается на секунду в дверях. — Разумеется, мне этого не понять. А все же обходится дешевле, чем пойти в кафе.
С этими словами она удаляется, а Гейльбут со злостью смотрит на коричневую лакированную дверь.
— На нее нельзя сердиться, — говорит он наконец, а сам ужасно сердится. — Она все понимает по-своему. Конечно, Пиннеберг, — продолжает он, — конечно, на наших вечерах завязываются знакомства, но ведь они завязываются везде, где сходится молодежь, и это не имеет ничего общего с нашим движением. Впрочем, — резко заканчивает он, — ты все увидишь собственными глазами. Ты ведь располагаешь временем, чтобы пойти со мною?
— Право, не знаю, — отвечает Пиннеберг, смущаясь. — Мне еще нужно позвонить по телефону. Видишь ли, жена у меня сейчас в больнице.
— О!.. — соболезнующе начинает Гейльбут, но тут же соображает:— Что, уже пришел срок?
— Да, — отвечает Пиннеберг, — после обеда отвел. Ночью она, вероятно, родит. Ах, Гейльбут…— Ему хочется говорить и говорить о своих заботах, о своих печалях, но до этого дело не доходит.
— Позвонить можно и из бассейна, — полагает Гейльбут. — Не думаешь же ты, что твоя жена будет иметь что-либо против?
— Нет, нет, не в этом дело. Только, знаешь ли, странно как-то все это выглядит жена в родильном доме, — у них это называется родилка, что ли, — они там рожают, и, как видно, не так-то это легко, — я слышал, как одна кричала… это было ужасно…
— Да, конечно, это, должно быть, больно, — говорит Гейльбут со всем спокойствием человека, лично не затронутого. — Но ведь обычно все обходится благополучно. В конце концов вы тоже будете радоваться, когда все останется позади. И, как я уже говорил, раздеваться необязательно.
ЧТО ДУМАЕТ ПИННЕБЕРГ О КУЛЬТУРЕ НАГОГО ТЕЛА И ЧТО ГОВОРИТ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ ФРАУ НОТНАГЕЛЬ.
Для неискушенного человека, вроде Пиннеберга, подобного рода предложения чреваты опасностями. О нет, он никогда не отличался робостью в сексуальном отношении, скорее даже наоборот. Недаром он вырос в Берлине, и недаром фрау Пиннеберг совсем недавно напомнила ему о шалостях со школьницами в ящиках для песка, — шалостях, в свое время получивших столь громкую огласку. А если еще и юность твоя проходит в магазине готового платья, с большим выбором не только предметов одежды, но и анекдотов для некурящих и манекенщиц без предрассудков, то от романтических идеалов мало что остается. Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина, и при всех их различиях общее у них то, что они охотно занимаются кое-чем сообща. И если они делают вид, что занимаются этим без особой охоты, значит, у них есть на то свои основания, не имеющие прямого отношения к делу: одни хотят выйти замуж, у других хозяин косо смотрит на подобные вещи, у третьих голова забита какими-нибудь дурацкими идеями.
Нет, не в этом заключается опасность; опасность заключается скорее в том, что слишком хорошо понимаешь, что к чему, и не питаешь никаких иллюзий. Вольно же Гейльбуту говорить: при этом ни о чем таком не думаешь; уж кто-кто, а он-то, Пиннеберг, знает: кое о чем при этом все-таки думаешь. Стоит только представить себе на минутку, как девушки и молодые женщины бегают, плещутся и плавают там — и уж он-то знает, к чему это ведет.
Однако — и это его великое открытие — Пиннеберг не желает испытывать никаких эмоций, не связанных с Овечкой. Позади у него обычное отрочество: разочарования, ниспадение романтических покровов и десяток подруг, не считая случайных интрижек. Потом он повстречал Овечку в дюнах между Виком и Лензаном, но и тут было все то же: так, очень милое, приятное знакомство, скрашивающее жизнь.
Ну, а потом они поженились и с тех пор частенько занимались тем, что в браке так удобно и напрашивается само собой, и всегда это было хорошо и приятно и так успокаивало, так очищало, — совсем как прежде, ничуть не иначе. И все же: теперь это стало иначе, каким-то образом возникла прочная связь, то ли благодаря тому, что Овечка лучшая из всех жен на свете, то ли благодаря привычке к супружеской жизни; на тайны вновь пали романтические покровы, иллюзии ожили… Теперь, направляя свои стопы в баню вместе с обожаемым, но уже чуточку смешным в его глазах Гейльбутом, Пиннеберг твердо знает он не хочет испытывать никаких эмоций, не связанных с Овечкой. Он принадлежит ей, как она принадлежит ему, и не надо ему никаких вожделений, если не она их начало и конец. Не надо, и все. Вот почему его так и подмывает сказать: «Послушай, Гейльбут, схожу-ка я лучше в больницу. Что-то неспокойно у меня на душе».
Так, отговорки ради, чтоб не слишком уронить себя в глаз; друга.
Но всякий раз, только он дождется паузы в разглагольствованьях Гейльбута, в голове у него все перемешивается: Квартира. Родилка… Баня с голыми женщинами… Гейльбутовы снимки… Девичьи груди — они бывают такие маленькие, острые… Раньше ему это нравилось, но с тех пор, как он узнал широкую, полную, нежную грудь своей Овечки… Видишь, опять к тому же и возвратился: все, что она — хорошо. Нет, так и скажу сейчас Гейльбуту…
— Вот мы и пришли! — объявляет Гейльбут. Пиннеберг окидывает взглядом здание и говорит:
— Вот оно что! Обыкновенная баня с бассейном! Я-то думал…
— Что у нас уже есть свой собственный? Нет, мы еще не такие богатые.
Сердце у Пиннеберга так и колотится, его охватывает сам настоящий страх. Но пока что пугаться особенно нечего. За кассой сидит невзрачная особа женского пола и говорит:
— Добрый вечер, Иоахим. Вот тебе тридцать седьмая. И подает ему ключ с номерком.
— Спасибо, — говорит Гейльбут, и Пиннеберг очень удивляется, как это он до сих пор не знал, что Гейльбута зовут Иоахимом.
— А этот господин?.. — спрашивает невзрачная особа, мотнув головой в сторону Пиннеберга.
— Просто так пришел, — отвечает Гейльбут. — Ты, значит, не будешь купаться?
— Нет, — смущенно отвечает Пиннеберг. — Сегодня — нет.
— Вольному воля, — улыбается Гейльбут. — Осмотрись пока что, потом, может, и надумаешь.
Они идут по проходу, вдоль ряда кабин, и со стороны бассейна, которого еще не видно, как обычно доносятся смех, плеск воды и крики, и воздух здесь совсем как в бане, парной и прелый, да и вообще ничего особенного тут нет, так что Пиннеберг совсем было успокаивается, как вдруг дверь одной из кабин приоткрывается и в щель проглядывает что-то розовое. Пиннеберг силится отвести глаза, но вот дверь распахивается настежь, и он видит перед собой молодую особу, она стоит в двери безо всего и говорит:
— Наконец-то, Ахим. Я уж думала, ты опять не придешь.
— Ну как же, как же! — отвечает Гейльбут. — Позволь представить тебе моего друга: господин Пиннеберг — фройляйн Эмма Кутюро.
Фройляйн Кутюро кланяется и с достоинством княгини протягивает Пиннебергу руку. Пиннеберг не знает, куда девать глаза…
— Очень приятно, — говорит фройляйн Кутюро, а сама по-прежнему стоит перед ним безо всего. — Надеюсь, вы сможете убедиться, что мы на верном пути…
Но тут Пиннеберг узрел якорь спасения — телефонную будку.
— Мне только позвонить… Прошу прощения, — бормочет он и давай бог ноги.
— Так мы в тридцать седьмом номере! — кричит ему вдогонку Гейльбут.
Пиннеберг не торопится вызывать больницу. Звонить еще рано, всего только девять часов. Но уж лучше постоять в будке, лучше покамест держаться от всего этого подальше.
— Этак всякий аппетит пропадет, — задумчиво говорит он. — Может, и в самом деле стоило раздеться?
И с этой мыслью он опускает в автомат монету и вызывает Моабит 8650.
Господи боже, как долго никто не подходит! Сердце опять начинает учащенно биться. А вдруг я больше ее не увижу?
— Минуточку, — раздается голос сестры. — Сейчас справлюсь. Как ваша фамилия? Палленберг?
— Пиннеберг, сестра, Пиннеберг!
— Я и говорю: Палленберг! Сейчас, одну минутку.
— Да нет же, Пинне…
Но сестра уже ушла. А ведь очень может быть, у них там лежит какая-нибудь Палленберг, и он получит не ту справку, и будет думать, что все прошло благополучно, а на самом-деле…
— Алло, вы слушаете, господин Пиннеберг?
Слава богу, это уже другая сестра, быть может, та самая, что ходит за Овечкой.
— Нет, еще не разродилась… Возможно, часа через три-четыре. Позвоните еще раз в полночь, господин Пиннеберг.
— Но у нее все хорошо? Все в порядке?
— Да, все нормально… Ну, так еще раз в полночь, господин Пиннеберг.
Он вешает трубку, надо идти, Гейльбут ждет его в тридцать седьмой кабине. Дернуло же его потащиться сюда!
Пиннеберг стучится в кабину тридцать семь, Гейльбут кричит: «войдите!» Они сидят рядышком на скамеечке, и вид у них такой, будто они и впрямь всего лишь болтали. Быть может, дело действительно в нем самом, быть может, он, совсем как фрау Витт, слишком испорчен и чего-то не понимает?
— Так пойдемте ж, — говорит голый Гейльбут и потягивается. — Тесновато здесь. Ну и задала же ты мне жару, Эмма.
— А ты — мне! — хохочет фройляйн Кутюро. Пиннеберг идет за ними, заново убеждаясь, что все это ему, попросту говоря, неприятно.
— Да, кстати: что нового у жены? — спрашивает Гейльбут через плечо и объясняет своей подруге: — Его жена лежит в клинике. Должна скоро родить.
— А! — говорит фройляйн Кутюро.
— Еще не разродилась, — говорит Пиннеберг. — Возможно, часа через три-четыре.
— В таком случае, — с удовлетворенным видом замечает Гейльбут, — ты имеешь возможность основательно тут все рассмотреть.
Однако прежде всего Пиннеберг имеет возможность основательно разозлиться на Гейльбута.
Они входят в зал с плавательным бассейном. «Не так уж много», — решает Пиннеберг по первому впечатлению, но затем видит, что их тут набралось порядочно. У трамплинов целое сборищ все до одного немыслимо голые, — один за другим они выходят вперед и прыгают в воду.
— Пожалуй, — говорит Гейльбут, — тебе лучше всего побыть здесь. А захочешь что-нибудь спросить, позови меня.
И он уходит со своей подругой, а Пиннеберг остается в своем уголке, укромном и вполне безопасном. Он внимательно наблюдает за тем, что происходит у трамплина. Похоже, Гейльбут у них что-то вроде главного заводилы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Но куда идти? Прошататься четыре часа по улицам? Это невозможно. Он проходит мимо кинотеатра, на крыше которого они живут, мимо Шпенерштрассе, где живет его мать. Нет, все это исключено.
Он медленно идет дальше. Вот уголовный суд, вот тюрьма. Быть может, там, за темными зарешеченными окнами, сидят люди и тоже мучаются. Такое тоже бывает на свете, и об этом следовало бы знать. Выть может, жизнь показалась бы легче, если б знать, что еще и такое бывает на свете. Но ты ничего не знаешь. Ты бредешь наугад, ты страшно одинок в такой вечер, как сегодня, не знаешь, куда идти.
Нет, знаешь. Он смотрит на часы: надо ехать, пешком не успеть: парадное закроют до его прихода.
Он садится и трамвай, проезжает несколько остановок и пересаживается в другой. Он уже радуется предстоящему визиту; с каждым километром, отдаляющим его от больницы, образ Овечки с еще не родившимся Малышом отступает все дальше, становится все более призрачным, почти нереальным.
Нет, он решительно не герой, ни в каком смысле, ни в самоутвержденье, ни в самобичеванье. Он самый заурядный молодой человек. Он знает свой долг и не хочет напиваться, потому что это недостойно. Но пойти в гости к приятелю и даже получить от этого удовольствие — ничего недостойного тут нет.
Ему везет: «Да, господин Гейльбут дома».
Гейльбут ужинает, и, разумеется, он не был бы Гейльбутом, если б удивился столь позднему гостю.
— Пиннеберг? Вот хорошо, что зашел. Ужинал? Нет, конечно. Восьми еще нет. Присаживайся за компанию.
Он ни о чем не расспрашивает, и это очень досадно, но Гейльбут просто ни о чем не расспрашивает.
— Это ты неплохо придумал — заглянуть ко мне. Ну что ж, осматривайся на здоровье. Берлога как берлога, в общем-то дрянь порядочная, ну да мне наплевать. Мне это совершенно безразлично.
Он делает паузу.
— Тебя заинтересовали мои снимки с обнаженной натуры? У меня их изрядная коллекция, и дело тут совсем особое. Всякий-раз, когда я переезжаю на новую квартиру и развешиваю их по стенам, хозяйки вначале приходят в ужас. Некоторые даже требуют, чтобы я немедленно убирался.
Гейльбут снова делает паузу и обводит глазами комнату.
— Да, каждый раз начинается со скандала. — продолжает он. — Ведь по большей части эти квартирохозяйки — ужасные мещанки: Но в конце концов я их убеждаю. Ведь если подумать, что может быть нравственней наготы самой по себе? Это их убеждает. — Снова пауза. — Взять хотя бы мою нынешнюю хозяйку фрау Витт — да ты видел ее, такая толстуха! Что с ней только творилось! Спрячьте их в комод, говорила она, распаляйтесь сколько угодно, только не на моих глазах…— Гейльбут серьезно смотрит на Пиннеберга. — Но я ее убедил. Видишь ли, Пиннеберг, я словно рожден для того, чтобы жить на вольном воздухе, вот я и говорю ей: «Хорошо, ложитесь пока спать, фрау Витт, и постарайтесь ни о чем не думать. Если завтра утром вы все еще будете настаивать — прекрасно, я уберу карточки Кофе, пожалуйста, в семь». Ну вот, утром, в семь, она стучится, я говорю: «Войдите» — она входит с подносом, а я стою перед ней безо всего и делаю утреннюю зарядку. «Фрау Витт, — говорю я, — посмотрите на меня, хорошенько посмотрите на меня. Волнует вас это? Возбуждает? Единственно нагота не знает стыда, и вам тоже нисколько не стыдно». Это ее убедило. С тех пор она против моих фотографий ни слова, находит это в порядке вещей.
Гейльбут глядит теперь прямо перед собой.
— Если б только люди поняли это, Пиннеберг, но им не объясняют толком. И тебе тоже следовало бы так поступать, Пиннеберг, и жене твоей — тоже. Это пошло бы вам на пользу, Пиннеберг.
— Моя жена…— заикается Пиннеберг.
Однако Гейльбут, непроницаемый, сдержанный Гейльбут, аристократ Гейльбут — ишь ты, оказывается, у него тоже, как и у всякого другого, есть свой пунктик — Гейльбут неудержим.
— Взгляни на эти снимки, — продолжает он. — Такой коллекции, как у меня, не сыщешь во всем Берлине. Правда, существуют многочисленные ателье, распространяющие такие снимки, — Гейльбут презрительно кривит рот, — но это совсем не то, некрасивые натурщицы, некрасивые тела, совсем не то. А вот снимки, которые ты здесь видишь, — интимного свойства. — В голосе Гейльбута появляются сакральные нотки. — Тут есть дамы из высшего общества, исповедующие наше учение. — И возвысив голос: — Мы свободные люди, Пиннеберг.
— Да, пожалуй, — смущенно соглашается тот.
— Неужели ты думаешь, — шепчет Гейльбут и вплотную придвигается к нему, — что у меня хватило бы сил выносить вечное мытарство за прилавком, общество идиотов-сослуживцев и сволочей-начальников, да и все те мерзости, — он делает движение в сторону окна, — что творятся у нас в Германии, не будь у меня этого? Тут и отчаяться недолго, а так я не теряю надежды, что когда-нибудь все переменится. Это помогает жить, Пиннеберг. Это помогает жить. Тебе тоже надо попробовать, тебе и твоей жене.
Не дожидаясь ответа, Гейльбут встает, подходит к двери и кричит:
— Фрау Витт, можете убрать!
Затем возвращается к Пиннебергу и продолжает
— Книги, спорт, театр, девушки и политика — все, чем интересуются наши друзья-приятели, — все это лишь наркотики, все это пустое. На деле же…
— Но позволь…— пробует возразить Пиннеберг и замолкает, завидев входящую с подносом фрау Витт.
— Так вот, фрау Витт, — говорит Гейльбут. — Это мой друг Пиннеберг. Я хочу взять его с собой на наш сегодняшний вечер.
— Конечно, конечно, господин Гейльбут, — отвечает фрау Витт, полная, пожилая особа невысокого роста. — Пусть молодой человек развлечется. А вы не бойтесь, — успокаивает она Пиннеберга. — Раздеваться не обязательно, если не хотите. Я тоже не раздевалась, когда господин Гейльбут брал меня с собой…
— Я…— заикается Пиннеберг.
— И ведь смешно, знаете, — продолжает фрау Витт, — когда все бегают вокруг тебя нагишом и разговаривают с тобой совсем нагишом, всё этак мужчины в летах, с бородой и в очках, а сама-то стоишь одетая. Стесняешься, не знаешь, куда глаза девать.
— А вот мы не стесняемся, — замечает Гейльбут.
— Вы — другое дело, — говорит пожилая кругленькая фрау Витт. — Для молодого человека это и впрямь подходяще. Девушек ваших я не понимаю, ну, а молодые люди — те, конечно, находят, чего ищут. Уж те-то не покупают кота в мешке.
— Это ваше личное мнение, фрау Витт, — обрывает ее Гейльбут, и по всему видно, что он злится. — Вы, кажется, хотели убрать со стола.
— Вам не нравится, когда я так говорю, господин Гейльбут, — замечает фрау Витт, собирая посуду, — но что правда, то; правда. Ведь многие тут же, без всяких церемоний, заходили в кабины…
— Вам этого не понять, фрау Витт, — говорит Гейльбут. Спокойной ночи, фрау Витт.
— Спокойной ночи, господа, — говорит фрау Витт и ретируется с подносом, но все же задерживается на секунду в дверях. — Разумеется, мне этого не понять. А все же обходится дешевле, чем пойти в кафе.
С этими словами она удаляется, а Гейльбут со злостью смотрит на коричневую лакированную дверь.
— На нее нельзя сердиться, — говорит он наконец, а сам ужасно сердится. — Она все понимает по-своему. Конечно, Пиннеберг, — продолжает он, — конечно, на наших вечерах завязываются знакомства, но ведь они завязываются везде, где сходится молодежь, и это не имеет ничего общего с нашим движением. Впрочем, — резко заканчивает он, — ты все увидишь собственными глазами. Ты ведь располагаешь временем, чтобы пойти со мною?
— Право, не знаю, — отвечает Пиннеберг, смущаясь. — Мне еще нужно позвонить по телефону. Видишь ли, жена у меня сейчас в больнице.
— О!.. — соболезнующе начинает Гейльбут, но тут же соображает:— Что, уже пришел срок?
— Да, — отвечает Пиннеберг, — после обеда отвел. Ночью она, вероятно, родит. Ах, Гейльбут…— Ему хочется говорить и говорить о своих заботах, о своих печалях, но до этого дело не доходит.
— Позвонить можно и из бассейна, — полагает Гейльбут. — Не думаешь же ты, что твоя жена будет иметь что-либо против?
— Нет, нет, не в этом дело. Только, знаешь ли, странно как-то все это выглядит жена в родильном доме, — у них это называется родилка, что ли, — они там рожают, и, как видно, не так-то это легко, — я слышал, как одна кричала… это было ужасно…
— Да, конечно, это, должно быть, больно, — говорит Гейльбут со всем спокойствием человека, лично не затронутого. — Но ведь обычно все обходится благополучно. В конце концов вы тоже будете радоваться, когда все останется позади. И, как я уже говорил, раздеваться необязательно.
ЧТО ДУМАЕТ ПИННЕБЕРГ О КУЛЬТУРЕ НАГОГО ТЕЛА И ЧТО ГОВОРИТ ПО ЭТОМУ ПОВОДУ ФРАУ НОТНАГЕЛЬ.
Для неискушенного человека, вроде Пиннеберга, подобного рода предложения чреваты опасностями. О нет, он никогда не отличался робостью в сексуальном отношении, скорее даже наоборот. Недаром он вырос в Берлине, и недаром фрау Пиннеберг совсем недавно напомнила ему о шалостях со школьницами в ящиках для песка, — шалостях, в свое время получивших столь громкую огласку. А если еще и юность твоя проходит в магазине готового платья, с большим выбором не только предметов одежды, но и анекдотов для некурящих и манекенщиц без предрассудков, то от романтических идеалов мало что остается. Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина, и при всех их различиях общее у них то, что они охотно занимаются кое-чем сообща. И если они делают вид, что занимаются этим без особой охоты, значит, у них есть на то свои основания, не имеющие прямого отношения к делу: одни хотят выйти замуж, у других хозяин косо смотрит на подобные вещи, у третьих голова забита какими-нибудь дурацкими идеями.
Нет, не в этом заключается опасность; опасность заключается скорее в том, что слишком хорошо понимаешь, что к чему, и не питаешь никаких иллюзий. Вольно же Гейльбуту говорить: при этом ни о чем таком не думаешь; уж кто-кто, а он-то, Пиннеберг, знает: кое о чем при этом все-таки думаешь. Стоит только представить себе на минутку, как девушки и молодые женщины бегают, плещутся и плавают там — и уж он-то знает, к чему это ведет.
Однако — и это его великое открытие — Пиннеберг не желает испытывать никаких эмоций, не связанных с Овечкой. Позади у него обычное отрочество: разочарования, ниспадение романтических покровов и десяток подруг, не считая случайных интрижек. Потом он повстречал Овечку в дюнах между Виком и Лензаном, но и тут было все то же: так, очень милое, приятное знакомство, скрашивающее жизнь.
Ну, а потом они поженились и с тех пор частенько занимались тем, что в браке так удобно и напрашивается само собой, и всегда это было хорошо и приятно и так успокаивало, так очищало, — совсем как прежде, ничуть не иначе. И все же: теперь это стало иначе, каким-то образом возникла прочная связь, то ли благодаря тому, что Овечка лучшая из всех жен на свете, то ли благодаря привычке к супружеской жизни; на тайны вновь пали романтические покровы, иллюзии ожили… Теперь, направляя свои стопы в баню вместе с обожаемым, но уже чуточку смешным в его глазах Гейльбутом, Пиннеберг твердо знает он не хочет испытывать никаких эмоций, не связанных с Овечкой. Он принадлежит ей, как она принадлежит ему, и не надо ему никаких вожделений, если не она их начало и конец. Не надо, и все. Вот почему его так и подмывает сказать: «Послушай, Гейльбут, схожу-ка я лучше в больницу. Что-то неспокойно у меня на душе».
Так, отговорки ради, чтоб не слишком уронить себя в глаз; друга.
Но всякий раз, только он дождется паузы в разглагольствованьях Гейльбута, в голове у него все перемешивается: Квартира. Родилка… Баня с голыми женщинами… Гейльбутовы снимки… Девичьи груди — они бывают такие маленькие, острые… Раньше ему это нравилось, но с тех пор, как он узнал широкую, полную, нежную грудь своей Овечки… Видишь, опять к тому же и возвратился: все, что она — хорошо. Нет, так и скажу сейчас Гейльбуту…
— Вот мы и пришли! — объявляет Гейльбут. Пиннеберг окидывает взглядом здание и говорит:
— Вот оно что! Обыкновенная баня с бассейном! Я-то думал…
— Что у нас уже есть свой собственный? Нет, мы еще не такие богатые.
Сердце у Пиннеберга так и колотится, его охватывает сам настоящий страх. Но пока что пугаться особенно нечего. За кассой сидит невзрачная особа женского пола и говорит:
— Добрый вечер, Иоахим. Вот тебе тридцать седьмая. И подает ему ключ с номерком.
— Спасибо, — говорит Гейльбут, и Пиннеберг очень удивляется, как это он до сих пор не знал, что Гейльбута зовут Иоахимом.
— А этот господин?.. — спрашивает невзрачная особа, мотнув головой в сторону Пиннеберга.
— Просто так пришел, — отвечает Гейльбут. — Ты, значит, не будешь купаться?
— Нет, — смущенно отвечает Пиннеберг. — Сегодня — нет.
— Вольному воля, — улыбается Гейльбут. — Осмотрись пока что, потом, может, и надумаешь.
Они идут по проходу, вдоль ряда кабин, и со стороны бассейна, которого еще не видно, как обычно доносятся смех, плеск воды и крики, и воздух здесь совсем как в бане, парной и прелый, да и вообще ничего особенного тут нет, так что Пиннеберг совсем было успокаивается, как вдруг дверь одной из кабин приоткрывается и в щель проглядывает что-то розовое. Пиннеберг силится отвести глаза, но вот дверь распахивается настежь, и он видит перед собой молодую особу, она стоит в двери безо всего и говорит:
— Наконец-то, Ахим. Я уж думала, ты опять не придешь.
— Ну как же, как же! — отвечает Гейльбут. — Позволь представить тебе моего друга: господин Пиннеберг — фройляйн Эмма Кутюро.
Фройляйн Кутюро кланяется и с достоинством княгини протягивает Пиннебергу руку. Пиннеберг не знает, куда девать глаза…
— Очень приятно, — говорит фройляйн Кутюро, а сама по-прежнему стоит перед ним безо всего. — Надеюсь, вы сможете убедиться, что мы на верном пути…
Но тут Пиннеберг узрел якорь спасения — телефонную будку.
— Мне только позвонить… Прошу прощения, — бормочет он и давай бог ноги.
— Так мы в тридцать седьмом номере! — кричит ему вдогонку Гейльбут.
Пиннеберг не торопится вызывать больницу. Звонить еще рано, всего только девять часов. Но уж лучше постоять в будке, лучше покамест держаться от всего этого подальше.
— Этак всякий аппетит пропадет, — задумчиво говорит он. — Может, и в самом деле стоило раздеться?
И с этой мыслью он опускает в автомат монету и вызывает Моабит 8650.
Господи боже, как долго никто не подходит! Сердце опять начинает учащенно биться. А вдруг я больше ее не увижу?
— Минуточку, — раздается голос сестры. — Сейчас справлюсь. Как ваша фамилия? Палленберг?
— Пиннеберг, сестра, Пиннеберг!
— Я и говорю: Палленберг! Сейчас, одну минутку.
— Да нет же, Пинне…
Но сестра уже ушла. А ведь очень может быть, у них там лежит какая-нибудь Палленберг, и он получит не ту справку, и будет думать, что все прошло благополучно, а на самом-деле…
— Алло, вы слушаете, господин Пиннеберг?
Слава богу, это уже другая сестра, быть может, та самая, что ходит за Овечкой.
— Нет, еще не разродилась… Возможно, часа через три-четыре. Позвоните еще раз в полночь, господин Пиннеберг.
— Но у нее все хорошо? Все в порядке?
— Да, все нормально… Ну, так еще раз в полночь, господин Пиннеберг.
Он вешает трубку, надо идти, Гейльбут ждет его в тридцать седьмой кабине. Дернуло же его потащиться сюда!
Пиннеберг стучится в кабину тридцать семь, Гейльбут кричит: «войдите!» Они сидят рядышком на скамеечке, и вид у них такой, будто они и впрямь всего лишь болтали. Быть может, дело действительно в нем самом, быть может, он, совсем как фрау Витт, слишком испорчен и чего-то не понимает?
— Так пойдемте ж, — говорит голый Гейльбут и потягивается. — Тесновато здесь. Ну и задала же ты мне жару, Эмма.
— А ты — мне! — хохочет фройляйн Кутюро. Пиннеберг идет за ними, заново убеждаясь, что все это ему, попросту говоря, неприятно.
— Да, кстати: что нового у жены? — спрашивает Гейльбут через плечо и объясняет своей подруге: — Его жена лежит в клинике. Должна скоро родить.
— А! — говорит фройляйн Кутюро.
— Еще не разродилась, — говорит Пиннеберг. — Возможно, часа через три-четыре.
— В таком случае, — с удовлетворенным видом замечает Гейльбут, — ты имеешь возможность основательно тут все рассмотреть.
Однако прежде всего Пиннеберг имеет возможность основательно разозлиться на Гейльбута.
Они входят в зал с плавательным бассейном. «Не так уж много», — решает Пиннеберг по первому впечатлению, но затем видит, что их тут набралось порядочно. У трамплинов целое сборищ все до одного немыслимо голые, — один за другим они выходят вперед и прыгают в воду.
— Пожалуй, — говорит Гейльбут, — тебе лучше всего побыть здесь. А захочешь что-нибудь спросить, позови меня.
И он уходит со своей подругой, а Пиннеберг остается в своем уголке, укромном и вполне безопасном. Он внимательно наблюдает за тем, что происходит у трамплина. Похоже, Гейльбут у них что-то вроде главного заводилы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37