Натка на пригибающихся ногах, слепо вытянув вперед руки, двинулась к скамье.Вера сдавленно всхлипнула. Игорь — остекленевший взгляд, одеревеневший нос, темный подбородок — стал сразу похож на старичка, даже штаны спадают с худого зада.Виновато переминался Сократ с гитарой. Юлечка застыла в наклоне — вот-вот сорвется бежать.А тишина продолжалась. И шумело далеко в ночи за городом шоссе.Вера всхлипнула раз, другой и разревелась:— Я… Я вспомнила…— Нам теперь будет что вспомнить, — глухо выдавил из себя Игорь.— Я… Я в кабинете физики… трансформатор… пережгла. Один на всю школу и… дорогой. Генка сказал…— Плечи Веры затряслись от рыданий. — Сказал, это он сделал. Я не просила, он сам… Сам на себя!— А меня… Помните, меня из школы исключили, — засуетился Сократ. — Мне было кисло, фратеры. Мать совсем взбесилась, кричала, что отравится. Кто меня спас? Генка! Он ходил и к Большому Ивану и к Вещему Олегу. Он сказал им, что ручается за меня… А мне сказал: если подведу, набьет морду.Игорь судорожно повел подбородком.— О чем вы? — выкрикнул он сдавлено. — Трансформатор!… Генка никогда не был таким… Таким, как сегодня! Трансформатор… Вы вспомните другое: я, ты, Сократ, все ребята нашего класса, да любой пацан нашей школы ходил по улице задрав нос, никого не боялся. Каждый знал — Генка заступится. Генка нашим заступником был — моим, твоим, всех! А сам… Он сам обидел кого-нибудь?… Просто так, чтоб силу показать… Не было. Никого ни разу не ударил!… И вот нас сегодня…— Опомнись! — резко оборвала Юлечка. — Мы же раньше его обидели! Все скопом. И я тоже.— А я… Я ведь не хотела…— заливалась слезами Вера. — Я откровенно, до донышка… Он вдруг обиделся… Не хотела!— Юль-ка-а! — качнулся Игорь к Юлечке. — Скажи, Юлька, как это мы?… Чуть-чуть не стали помощниками Яшки.— Стали, — жестко отрезала Юлечка. — Согласились помочь Яшке. Молчанием.На скамье в стороне сидела Натка, прямая, одеревеневшая, с упавшими на глаза волосами, с увядшими губами.— Нет, Юлька! Нет! — Тоскливое отчаянье в голосе Игоря. — Нет, не успели! Слава богу, не успели!— Согласились молчать или нет?Бледное, заострившееся личико, округлившиеся, тревожно-птичьи глаза в упор — Игорь сжался, опустил взгляд.— Согласились или нет?!Игорь молчал, опущенные веки скрывали бегающие зрачки. Молчали все.Натка, окоченев, сидела в стороне.— Раз согласились, значит, стали!… Уже!… Пусть маленькими, пятиминутными, но помощниками убийцы!Игорь схватился за голову, замычал:— М-мы-ы! М-мы-ы — его!…— А я не хотела! Не хотела! — захлебывалась Вера.— А я хотел? А другие? М-мы — его!Игорь мычал и качался, держась за голову.Натка, деревянно-прямая на скамье, подняла руки, неуверенно, неловко, непослушными пальцами, как пьяная, стала заправлять упавшие волосы. Так и не заправила, обессиленно уронила руки, посидела, мертво, без выражения глядя перед собой, сказала бесцветно:— Я пойду…И не двинулась.Тишина. Далеко за городом шумело шоссе.Игорь опустил руки, обмяк.— Юль-ка…— снова просяще заговорил он. — Не были же такими… Нет… Ни Генка, ни мы…Тишина. Обмерший город внизу — темные кварталы, прямые строчки уличных фонарей да загадочный неоновый свет над вокзалом. Шумело шоссе.— Юль-ка… Я чувствовал, чувствовал, ты помнишь?Глядя в сторону, Юлечка ответила тихим, усталым голосом:— Не лги… Никто из нас ничего не чувствовал… И я тоже… Каждый думает только о себе… и ни в грош не ставит достоинство другого… Это гнусно… вот и доигрались…Опираясь на спинку скамьи, Натка наконец с трудом поднялась:— Я пошла… к нему… Никто не ходите со мной. Прошу.И опять застыла, нескладно-деревянная, слепо уставясь перед собой.Все косились на нее, но сразу же стыдливо отводили глаза и… упирались взглядами в обелиск, в мраморную доску, плотно покрытую именами:
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ — рядовойБАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ — рядовойБУТЫРИН ВАСИЛИЙ ГЕОРГИЕВИЧ — старший сержант…
Обелиск — знакомая принадлежность города. Настолько знакомая, привычная, что уже никто не обращал на нее внимания, как на морщину, врезанную временем, на отцовском лице. Обелиск весь вечер стоял рядом, в нескольких шагах… Сейчас его заметили — отводили глаза и вновь и вновь возвращались к двум столбцам имен на камне с тусклой, выеденной непогодою позолотой.Нет, выбитые на камне, вознесенные на памятник лежали не здесь, их кости раскиданы по разным землям. Могила без покойников, каких много по стране.
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ — рядовойБАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ — рядовой… -
и еще тридцать два имени, кончающихся на неком Яшенкове Семёне Даниловиче, младшем сержанте.Убитые… Умерших своей смертью тут нет. Окаменевшая гордость за победу и память о насилии, совершенном около трех десятилетий назад, задолго до рождения тех, кто сейчас немотно отводит глаза…
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ…БАЗАЕВ…
Убитые уже не могут ни любить, ни ненавидеть. Но живые хранят их имена. Для того, наверное, чтоб самим ненавидеть убийство и убийц.Бывшие школьники отводили глаза…Натка качнулась:— Я пошла…Негнущаяся, с усилием переставляя ноги, она прошла мимо обелиска к обрыву.Долго было слышно, как осыпается земля под ее ногами.Ночь уже не напирала с прежней тугой упругостью. Призрачная синева проступала в небе, и редкие звезды отливали предутренним серебром. 23 Физик Решников и математик Иннокентий Сергеевич жили в одном доме. Они подошли к подъезду и неожиданно вспомнили:— Э-э! Какое сегодня число?— А ведь да! Двадцать второе июня…— Тридцать один год…— Пошли, — сказал Решников, — у меня есть бутылка коньяку.Они поднялись на пятый этаж, тихонько открыли дверь, забрались в кухню. Решников поставил на стол бутылку.— Уже светает.— Как раз в это время…В это время, на рассвете, тридцать один год назад начали падать первые бомбы, и двое пареньков в разных концах страны, только что отпраздновавшие каждый в своей школе выпуск-ной вечер, оправились в военкоматы.За окном синело. За узким кухонным столиком перед початою бутылкой — два бывших солдата.— Ты можешь представить нынешних ребят в занесенных снегом окопах где-нибудь под Ельней?— Или у нас под Ленинградом, где мы жрали мерзлые почки с берез?— В каких костюмах они сегодня были, в каких галстуках!— Учти, каждый при часах, а первые часы я купил, проработав два года учителем.— И все-таки в счастливое время они живут.— Неудивительно, как сказала эта Нина Семеновна, добры от природы. Должны быть добрее нас.— Ну, сия гипотеза еще нуждается в проверке… На посошок, Иннокентий?— Выпьем за то, чтоб они не мерзли в окопах.А в том же доме, этажом ниже, в своей одинокой тесной комнате не спала, плакала в подушку Зоя Владимировна, старая учительница, начавшая свое преподавание еще с ликбеза.Нина Семеновна, сегодня неожиданно тоже ставшая старой учительницей, изнемогала от материнской нежности и тревоги: «Какие взрослые у меня ученики! Что их ждет? Кто кем станет? Кем Юлечка? Кем Гена?»Она жила в новом квартале, на окраине, не спеша шла сейчас пустыми улицами, через просторные пустые площади, и маленький город, где родственно знаком был каждый тупичок, каждый перекресток и каждый уголок, выглядел сейчас, в мутно-синих сумерках, величественным и таинственным.Перед подъемом к набережному скверику она неожиданно увидела своих учеников. Они спускались по широкой лестнице — Сократ Онучин с гитарой, встрепанный, как всегда, нахохлен-ный Игорь Проухов, задумчивая, клонящая вниз гладко расчесанную голову Юлечка Студёнцева, и Вера Жерих, увалисто-широкая, покойно-сосредоточенная. Тесной кучкой, молчаливые, заметно уставшие, пережившие свой праздник. Похоже, они уже несут сейчас недетские мысли.Старая присказка: жизнь прожить — не поле перейти. Не первые ли самостоятельные шаги через жизнь — самые первые! — она сейчас наблюдает? Далеко ли каждый из них уйдет? Кем станет Юлечка?…Ребята прошли, не заметив Нину Семеновну.Они проходили мимо школы.В необмытой от сумерек рассветной голубизне школа вознесла и развернула все свои четыре этажа размашисто-широких, маслянисто-темных окон. Непривычно замкнутая, странно мертвая, родная и чужая одновременно. Скоро взойдет солнце, и нефтянисто отсвечивающие окна буйно заплавятся — все четыре этажа. Должно быть, это мощное и красивое зрелище.Запрокинув голову, бывшие десятиклассники разглядывали свою школу в непривычный час, в непривычном обличье. Каждый мысленно проникал сквозь глухие, налитые жирным мраком окна в знакомые коридоры, в знакомые классы.Вера Жерих шумно и тяжко вздохнула. Юлечка Студёнцева тихо сказала:— Здесь было все так понятно.Долго никто не отзывался, наконец Игорь произнес:— Мы научимся жить, Юлька.Вера снова шумно вздохнула.А на реке по смолисто загустевшей воде ползли неряшливые клочья серого тумана. Натка с мокрым, липнущим к ногам подолом платья, в насквозь мокрых от росы праздничных туфлях бродила по берегу, искала Генку.Ночь после выпуска кончилась.
1972 НЕ КО ДВОРУ Повесть 1 С неделю стояла оттепель. Но подул еле приметный ветерок — окаменели размякнувшие было сугробы, ночи вызвездились, снег под луной усеяли крупные искры, зеленыe, как голодный блеск волчьих глаз.В самую глухую пору, в два часа ночи, в селе ни души. Попрятались собаки, старик сторож зашел домой почаевать и, верно, прикорнул, не раздеваясь, у печи. Сияют облитые луной снежные крыши, деревья стоят, как голубой дым, застывший на полпути к темному небу. Красиво, пусто, жутковато в селе.Но в одном доме во всех окнах свет, качаются тени, приглушенные голоса доносятся сквозь двойные рамы.Хлопнула дверь, по крыльцу, неловко нащупывая ногами ступеньки, спустился на утоптанный снег старик, качнувшись, схватился за столбик, постояв, запел скрипуче:Когда б имел златые горы…Испугался тишины, замолчал и, покачиваясь, стал оглядываться на крыльцо. В сенцах со звоном упало порожнее ведро, распахнулась дверь, и на освещенный двор вывалились люди. Завизжал под валенками снег.— Дед Игнат! Игнат! Эй!— Не кричи, он тут. Вон стоит, ныряет.— Тяжелу бражку Ивановна сварила.— Ты и рад — набрался.Хмельные голоса нарушили тишину, исчезла таинственность.С крыльца, прижавшись друг к другу под одним полушубком, провожали гостей парень и девушка. Парень деловито наставлял:— Старика-то домой доставьте. Как бы ненароком на улице спать не пристроился. Пусть бы у нас до утра оставался.— Я… Ни в жизнь… Я сам-мос-тоятельный!…— Ладно уж, ладно. Пошли, дед. Еще раз — ладу да миру вам в жизни!— Дитя в люльку поскорее…Звонкий скрип шагов смолк, где-то за домами вознесся снова было голос старика: «Когда б имел…» — и оборвался. Опять красиво, пусто, жутковато в селе.— Все, Стеша… Значит, жить начинаем, — произнес парень.Она плотнее прижалась под полушубком теплым, нетерпеливо и тревожно вздрагивающим телом.Свадьба была немноголюдной и нешумливой, гости не засиделись до утра. 2 Бригадир тракторной бригады Федор Соловейков имел легкий характер — любил позубоскалить, любил сплясать, любил на досуге схватиться с кем-либо из ребят, дюжих трактористов, «за пояски». Высокий, гибкий, с курчавящимся белобрысым чубом, он был ловок и плясать, и бороться, и ухаживать за девчатами.В селе Хромцово, где работала его бригада, он в один вечер провожал учительницу Зою Александровну под сосновый бор к школе, в другой — сельсоветскую секретаршу Галину Злобину на край села, к дому, по крышу затянутому хмелем. Но что бы сказали обе, если б узнали, что в МТС недавно прибывшая из института агрономша каждый раз, как приезжает бригадир Соловейков, надевает глухое, до подбородка, платье и, встречаясь, словно невзначай, роняет:— Федор, у вас талант. Пойдемте сегодня в Дом культуры на репетицию.И у Федора в эту минуту в самом деле появлялась любовь к своему таланту, он шел на репетицию, отплясывал там «цыганочку», а если репетиции не случалось, охотно соглашался сходить в кино.Но вот, как выразился шофер хромцовского колхоза Вася Любимов, по прозвищу «Золота-дорога», Федор «сел всей рамой».В Хромцове, в начале зимы, по первому снегу был свой праздник. Назывался он по старинке «домолотками», праздновался по-новому: говорились торжественные речи, выступала самодеятельность, тут же в колхозном клубе раздвигали стулья, выставляли столы, разумеется, выпивали, а потом ночь напролет молодежь танцевала.На эти танцы приходили парни и девушки километров за пятнадцать из сел и починков. Начиналось все чинно, кончалось шумно. Радиолу отодвигали, в угол садился Петя Рыжиков с баяном, и стекла звенели от местной «топотухи». Федор плясал немного и всегда после того, как его хорошенько попросят, но уж зато старался, долго потом ходили о его пляске разговоры.Из села Сухоблиново, что стоит за рекой Чухной и отходит к соседнему Кайгородищенскому району, пришел на танцы знакомый лишь одному шоферу Васе Золота-дорога тракторист Чижов. Пришел не один, привел девушку. В голубом шелковом платье, медлительная, белолицая, с высокой грудью, подбородок надменно вздернут — обидно было видеть ее рядом с большеголовым, скуластым и низкорослым Чижовым. Федор на этот раз долго не ломался, когда его просили выйти и сплясать. Где с присвистом, где с лихим перестуком, где вприсядку оторвал он «русского» и ударил перед гостьей в голубом платье. Та ленивенькой, плавной походкой, так что лежавшая вдоль спины коса не шелохнулась, прошла по кругу и снова встала около Чижова.Начались танцы, и Федор пошел к ней.Глаза у нее были выпуклые голубые, ресницы длинные, щеки, еще на улице обожженные холодком, малиново горели румянцем. Федор все время отводил взгляд от белой нежной ямки под горлом в разрезе платья. Но пока он танцевал, как ни странно, все время где-то рядом держался легкий махорочный запах.— У вас на Сухоблинове все кавалеры такие? — насмешливым шепотом спросил он, кивая на Чижова.— Какие — такие?— Да вроде бы неоткормленные. Может, промеж нас, хромцовских, кого повидней выберете?Та в ответ улыбнулась одними глазами и сразу же спохватилась, строго смахнула улыбку ресницами.— Разве вас, что ли?— А разве не подхожу?И все же после танца она не отошла к Чижову, осталась с Федором, как бы невзначай. Стояла она рядом спокойная, невозмутимая, видно, не сомневалась нисколько, что Федору приятно быть с ней. А ему и в самом деле было приятно, весь вечер не отходил от гостьи.Чижов, забившись в угол, смотрел исподлобья, Федор не обращал на него никакого внимания и не смущался. Пусть себе смотрит — ее воля, она решит, она выберет.…Бесшумно падал крупный снег, ложился на пуховый платок, на плечи Стешиной шубки. Федор прижимал к себе ее локоть. Путь был не близкий, шли в ногу торопливым широким шагом, молчали. Она с достоинством умела молчать, и обычные шутки как-то не клеились у Федора, легкая непривычная робость охватила его… В пяти метрах ничего нельзя было разглядеть, лишь в черном воздухе — сплошной ленивый поток белых хлопьев. Из-за пушистого снега на дороге не слышно было даже своих шагов. И баянист Петя Рыжиков, освещенный неярко зал, шум, крики, смех — казалось, все это снилось, нет ничего, только они вдвоем живут на тихой, засыпанной снегом земле. И им не страшно, а приятно — вдвоем, не в одиночку, что еще надо?…Федор проводил Стешу до села. Прощаясь, притянул ее к себе и поцеловал наудачу, пониже глаза в холодную щеку. В свежем, снежном воздухе снова на него пахнуло залежавшимся листом махорки, но и этот запах был приятен сейчас — обжитое, домашнее, крестьянское тепло напоминал он.Галина Злобина и учительница Зоя Александровна помирились. Ссориться стало не из-за чего — как ту, так и другую перестал провожать по вечерам Федор. Он через день бегал теперь за двенадцать километров в Сухоблиново.С Галиной, с Зоей, с агрономшей из МТС — все это шуточки, не настоящее. Хотелось сойтись с такой девчонкой, чтоб сердце болело, чтоб кровь сохла!А Стеша всегда встречала ровно — в мягких, теплых ладонях задерживала его руку, из-под полуопущенных век глядела ласково, словно бы говорила спокойно: «Никуда ты, милый, от меня не уйдешь. Тебе хорошо со мной, я это знаю, ну и мне хорошо, скрывать незачем…»Как— то даже пожаловался Федор дружку Васе Золота-дорога: «Хороша девка, да пресновата чуток, молчит все». Пожаловался, опомнился и с неделю в душе горел от стыда, клял себя, боялся, как бы ненароком эти слова не долетели до Стеши. И сердце особо вроде бы не болело, и кровь не сохла, а и дня не прожить без Стеши -трудно! Тянет к ней, к ее теплым рукам, к спокойным глазам. Через день бегал — двадцать четыре километра — туда и обратно.Стеша жила на окраине села в пятистенке, раздавшемся в ширину, работала приемщицей на маслозаводе. Ее родители при первой встрече понравились Федору.Отец, костлявый, крепкий старик со свислыми усами и большим хрящеватым носом, опустив заскорузлую от мозолей ладонь на стол, как-то раз заговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43