— Эге! Ты, вижу, мечтаешь совершить в педагогике промышленную революцию!— Разумеется. А зачем нужна тогда паровая машина, если она не совершит переворота?Наступило неловкое молчание.Иннокентий Сергеевич сидел, расправив плечи, высоко подняв асимметричное лицо, — над измятой, стянутой рубцами скулой жил, настороженно поблескивал светлый глаз.Ольга Олеговна исподтишка приглядывалась из своего угла: двадцать лет, считай, вместе, а не подозревала, что он, Иннокентий, недоволен школой. Один из самых благополучных учителей. Благополучные тяготятся своим благополучием. Юлия Студёнцева тоже была самой благополуч-ной ученицей в школе.— Хе-хе, — неожиданно колыхнулся на своем стуле директор Иван Игнатьевич, — чем мы тут занимаемся? В облаках витаем. Мосты воздушные возводим. Хе-хе! Всемирные проблемы, революционные преобразования… А не пора ли нам спуститься на грешную землю, друзья?… 16 Игорь выкричался и потух, отвернулся от Генки — руки в карманах, взлохмаченная голова втянута в плечи, одна нога нервно подергивается. Генка, сведя белесые брови, уже без улыбки, хмуро глядел Игорю в затылок.Юлечка, не спускавшая с Генки блестящих глаз, снова выдохнула:— Н-ну, как-кой, ты… опасный!И Генка вскипел:— Думали, барашек безобидный, хоть стриги, хоть на куски режь — снесу! Я вам не Сократ Онучин!— Старик!… За что?…Генка досадливо повел на Сократа плечом:— Тебя всего грязью обложили — отряхнешься да песенку проблеешь.— Он взбесился, фратеры!Сократ, прижимая к животу гитару, подавленно оглядывался.— Что я ему плохого сделал, фратеры?Игорь Проухов изучал землю и подергивал коленом.Напружиненно поднялась Натка — вскинутая голова, покатые плечи.— С меня хватит. Я пошла.И Генка рванулся к ней:— Нет, стой! Не уйдешь!Она надменно повела подбородком в его сторону:— Силой удержишь?— И силой!— Ну попробуй.— Бежишь! Боишься! Знаешь, о чем рассказывать буду?Натка ужаленно развернулась:— Не смей!— Ха-ха! Я же трус, не посмею — побоюсь.— Генка, не надо.— Ха-ха! Мне хочется — и что ты тут сделаешь?!— Генка, я прошу…— Ага, просишь, а раньше?… Раньше-то пинала — трус, размазня!— Прошу, слышишь?— А ты на колени встань — может пожалею.— Совсем свихнулся!— Да! Да! Свихнулся! Но не сейчас, чуть раньше, когда ты меня. Ты! Хуже всех! Злей всех! Бсех обидней!— Очнись, сумасшедший!— Очнулся! Всю жизнь как во сне прожил — дружил, любил, уважал. Теперь очнулся!… Слушайте… Ничего особенного — картина с натуры, моментальный снимочек…— Не-го-дяй!— Негодяй. Да. Особенно перед тобой. Я же почти два года в твою сторону дышать боялся. Если ты в классе появлялась, я еще не видел тебя, а уже вздрагивал. Негодяй и трус — верно! Даже когда издали на тебя глядел, от страха обмирал, но глядел, глядел… Как ты голову склоня-ешь, как ты плечом поведешь… Я, негодяй, смел думать, что лучше ничего, чище ничего на всём, на всём свете! И ты меня, негодяя, мордой за это, мордой! И вправду, чего тебе жалеть меня.— Гена-а…— дрогнувшим голосом. Натка вдруг вся обмякла, словно из нее вынули пружину. — Пошли отсюда. Слышишь, вместе… Хватит, Гена.— Ага, будь послушненьким, чтоб потом снова всем: трус, жалок, хоть в какой узелок свяжу… Нет, Натка, теперь не обманешь, ты с головой себя выдала. Красивая, а душа-то змеиная! Как раньше любил, так теперь ненавижу! И лицо твое и тело твое, которое ты мне…— За-мол-чи!!!— Злись! Злись! Кричи. Мне даже поиграть с тобой хочется… в кошки-мышки. Ну, не буду играть, лучше сразу… Слушайте: это недавно было, после экзаменов по математике…— Прошу же! Прошу!— …Пошел я на реку, и, конечно, я, негодяй, шел по бережку и думал… о ней. Я же всегда о ней думал, каждую минуту, как проснусь, так и думаю, думаю, раскисаю… Значит, иду и думаю. И вдруг…— Последний раз, Генка! Пожалеешь!— Смотрите, снова напугать хочет. Как страшно!… И вдруг вижу в воде у самого бережка — она…— Рассказывай! Рассказывай! Весели! Давай! — закричала Натка, и ее крик отозвался где-то в глубине ночи смятенно-суматошным «вай! вай! вай!».— Купается… Из воды только плечи и голова. Меня-то она раньше заметила — смеется…— Давай! Давай! Не стесняйся! Вай! вай! айся! — отозвалась ночь.— Я же не ждал, я только думал о ней. А потом — я трус… Встал я столбом и рот раскрыл как дурак — ни туда ни сюда, «здравствуй» сказать не могу…— О-о-о! — застонала Натка.— А она знай себе смеется: уходи, говорит, я голая…Натка всхлипнула и схватилась руками за горло — изломанные брови, растянутый гримасой рот, преобразившаяся разом, судорожно-некрасивая.— Голая… Это она-то, на которую издалека взглянуть страшно. Уходи!… Кто другой — не трус, не жалкий слюнтяй — может, ближе бы подошел, тары-бары, стал бы заигрывать. А я не мог. И как тут не послушаться — уходи. На улице издалека вижу — вся улица сразу меняется. И я… я задом, задом да за кусты. Там, за кустами, встал, дух перевел и честно отвернулся, чтоб нечаянно как-нибудь, чтоб, значит, взглядом нехорошим… Но уши-то не заткнешь, слышу — вода заплеска-лась, трава зашуршала, значит, вышла из воды… И рядом же, пять шагов до кустика. Она! И холодно мне и жарко…Натка медленно опустила от горла руку, низко-низко склонила голову — плечи обвалились, спина сгорбилась.— Шевелилась она, шевелилась за кустом, и вот… вот слышу: «Оглянись!» Да-а…Натка горбилась и каменела, лица не видно, только гладко расчесанные на пробор волосы.— Да-а… Я оглянулся. Я думал, что она уже оделась… А она… Она как есть… Я и в одежде-то на нее… А, черт! Об одном талдычу — ясно же!… Она вся передо мной, даже волосы назад откинула. И небо синее-синее, и вода в реке черная-черная, и кусты, и трава, и солнце… Она, мокрая, белая, — ослепнуть! Плечи разведены, и все распахнуто — любуйся! И зубов полон рот, смеется, спрашивает: «Хорошая?»— Мразь! — дыханием сквозь зубы.— Сейчас, может быть. Сейчас! Но не был мразью! Нет! Глядел. Конечно, глядел! И захотел бы, да не смог глаз оторвать. И шевельнуться не мог. И оглох. И ослеп совсем… Солнце тебя всю, до самых тайных складочек… Горишь вся сильней солнца, босые ноги на траве, руки вниз броше-ны, платье скомканное рядом, и улыбаешься… зубы… «Хватит. Уходи». То есть хорошего понем-ножку… И я послушался. А мог ли?… Тебя!… Тебя не послушаться, когда ты такая. Мог ли!… А теперь-то понимаю — ты хотела, чтоб не послушался. Хотела, теперь-то знаю.— Мразь! Недоумок!— Опять ошибочка. Тогда — да, недоумок, тогда, не сейчас. Сейчас поумнел, все понял, когда ты меня трусом да еще жалким назвала. Мог ли я думать, что ты не богиня, нет… Ты просто самка, которая ждет, чтоб на неё кинулись…Натка натужно распрямилась — лицо каменное, брови в изломе.Вместо нее откликнулась Юля Студёнцева:— Господи! Как-кой ты безобразный, Генка! — В голосе брезгливый ужас.— По-самочьи обиделась, свела сейчас счеты: трус, мол, а почему — не скажу… Это не безобразно? Ну так мне-то зачем в долгу оставаться? Да и в самом деле теперь себя кретином считаю: такой случай, дурак, упустил!… До сих пор в. глазах стоишь… Груди у тебя в стороны торчат, а какие бедра!И Натка вырвалась из окаменелости, большая, гибкая, метнулась на Генку, вцепилась ногтями, крашенными к выпускному празднику, в лицо.— Подлец! Подлец! Подлец!!!Голова Генки моталась из стороны в сторону. Наконец он перехватил руки, секунду сжимал их, дико таращась в Натканы брови, на его щеках и переносье проступали темные полосы — следы ногтей.— Тьфу!Натка плюнула в его исцарапанное лицо. Генка с силой толкнул ее на скамью. Испуганно взвизгнула подмятая Вера Жерих.Задев плечом не успевшего откачнуться Игоря, Генка кинулся к обрыву.С откоса из темноты долго был слышен бестолковый шум суматошных шагов.Плотная, плоская ночь — как стена, как конец всего мира. Ночь пахла речной илистой сыростью. 17 Повернувшись в сторону бесстрастно-сумрачного учителя математики пухлой грудью, красным лицом, возбужденный, весело недоумевающий, Иван Игнатьевич всплескивал большими руками, сыпал захлебывающейся скороговорочкой.— Иннокентий Сергеевич! Как же вы — вы! — на маниловщину сорвались? Лапушка Манилов мосты до Петербурга мысленно строил, вы же мечтаете — хорошо бы деткам нашим увлекательные учебные картинки показывать, знания по самому высокому стандарту без труда выдавать. Если б это говорили не вы, а кто-нибудь из молодых педагогов, хотя бы наш новый географ Евгений Викторович, вчерашний студент, я бы нисколько не удивился. Но вы-то человек трезвый, разумный, многими годами на деле проверенный, и нате вам — в миражи ударились!— В миражи? — Иннокентий Сергеевич оборвал веселую директорскую скороговорку. — А рассчитывать, что можно поправить нашу педагогику кустарным способом, мотыжа в одиночку свой садик, не вера в миражи?— Мой садик — сугубая реальность, — сухо бросил со стороны Решников, — а твои упования, согласись, из области фантазии.— Не такая уж фантастика — показ учебных фильмов. Мы и сейчас уже их время от времени показываем, — напомнил Иннокентий Сергеевич.— Но пока революцию они нам не делают. Не-ет! — снова обрушился Иван Игнатьевич. — Революция-то случится — если случится еще! — когда специальные киностудии по всей стране станут выпускать не единицами, а тысячами такие фильмы. От нас сие не зависит, значит, нам ждать прикажете — кто-то когда-то сверху революцию сотворит. А до тех пор нам сложа ручки сидеть, Иннокентий Сергеевич, дорогой? Дети-то не смогут ждать этой высокой революции, они к нам стучаться будут — принимайте, учите, воспитывайте, мы растем, развития требуем.— Ну что ж, будем по старинке-матушке — каждый в своем закутке, в одиночку…— Да нет, нет! Не получается у нас в одиночку! Да оглянитесь, как живем — трясем друг друга, на ковер бросаем. Вон сейчас Ольга Олеговна Зою Владимировну бросила на лопатки, Павел Павлович — Ольгу Олеговну, вы, Иннокентий Сергеевич, — Павла Павловича, я вот вас пробую положить. И это называется жить в одиночку? Где уж…— Бросаем на ковер, а результат? — резко спросила Ольга Олеговна из своего угла.— А разве мы в таких битвах не добивались результатов? Вспомните, какой была наша школа лет семь тому назад. Нас тогда душили — даешь высокий показатель, и баста?! Отметки приходи-лось завышать, полных балбесов боялись на второй год оставить, до отчаянья доходили — думалось, рассадником невежества школа станет. И сходились вот так, и на ковер друг друга швыряли, и сплачивались, и разваливались, снова сплачивались, пока не победили. Теперь не показатели, а какие-никакие, но твердые знания даем. Результат это? Да! Но и этого, оказывается, мало — надели ученика, кроме знаний, еще высокими личными качествами! Вот сейчас у нас первая битва прошла, маленькая, так сказать, примерочная и пока безрезультатная. Сколько их будет, этих битв? Не знаю. Скоро ли поймаем за кончик хвоста желаемый результат? Тоже не знаю. Но убежден в одном: рано ли, поздно — чего-то добьемся. Тянем-потянем — и вытянем репку. Сами! Не ожидая, что кто-то нам руку протянет.— Завидный у вас характер, Иван Игнатьевич, — произнесла Ольга Олеговна, подымаясь с места.— Тренированный, Ольга Олеговна, тренированный. Вам-то известно, что меня чаще других на ковер бросают. Привычка выработалась духом не падать… Есть предложение: кончить на сегодня нашу вольную борьбу, разойтись по домам. Время-то позднее. 18 На скамье под освещенными липами металась Натка, каталась лбом по деревянной спинке:— Он!… Он!… Я же его любя, а он!… Сам-кой! О-о-о!…Вера Жерих топталась над ней:— Наточка, он же не только тебя, он всех… И меня тоже… А я, видишь, ничего…— Перед всеми!… Зачем?! Зачем?! И все вывернул!… Не было, не было у меня тогда в мыслях дурного! Он — сам-ка!… Подлец!Игорь нервно ворошил свою взлохмаченную шевелюру, ходил, как маятник, от одного конца скамьи до другого, слепо натыкаясь на Сократа, прижимающего к животу гитару, на Юлечку Студёнцеву, вобравшую голову в кисейные плечики.— Лучше бы убил меня, чем так!… Лучше! Честней!— Наточка, он же всех…Сократ, не спускавший глаз с Натки, задумчиво спросил:— А меня-то он за что? А?…Никто ему не ответил, каталась лбом по твердой спинке скамьи Натка.— Как-кой он! — Юлечка вся передернулась — от белых бантов в косичках до щиколоток.— Лучше бы убил!Игорь внезапно остановился, развернулся всем телом, уставил твердый нос на бьющуюся в истерике Натку.— Он и есть убийца, — заговорил Игорь. — Только бескровный. Такие вот высмотрят в человеке самое дорогое, без чего жить нельзя, и…— Как-кой он безобразный!— Нен-на-в-ви-жу! Нен-на-в-ви-жу! — металась Натка.— Разве не все равно, каким путем убить жизнь — ножом, ядом или подлым словом. Без жалости подлец! И ловко, ловко!…— Меня-то он за что? Я, фратеры, даже спас его. Яшка Топор подстраивал, я шепнул Генке…— Сократ, как младенца, укачивал гитару.— У всех нашел самое незащищенное, самое дорогое — и без жалости, без жалости!… Всех, и даже Натку…Натка перестала метаться, припав лбом к спинке скамьи, замерла, согнувшись.Юлечка снова передернулась:— Как-кой он, однако… Бесстыдный!— Фратеры, а ведь Яшка Топор снова его стережет, — объявил негромко Сократ.— Два сапога — пара, — процедил сквозь зубы Игорь.Натка оторвалась лбом от спинки скамьи, упираясь рукой, с усилием распрямилась — выбившиеся волосы падают на глаза, нос распух, губы вялые, бесформенные.— Я сегодня такое узнал, фратеры… Не хотел говорить Генке сразу, думал — праздник испорчу. Хотел шепнуть, когда домой пойдем.Игорь с досадой передернул плечами:— Какое нам до них дело!— Мне — дело! — произнесла Натка.У нее твердело лицо, губы сжались, под упавшими волосами скрытно тлели глаза.— Мне — дело! — повторила она громче, с гневным звоном в голосе.— А-а, ну их! Пусть перегрызутся. — Игорь неприязненно отвернулся в сторону обрыва.— И тебе есть дело! — Спрятанные за упавшими волосами Наткины глаза враждебно ощупывали Игоря.Игорь не ответил, упрямо смотрел в сторону.— Убийца же — сам сказал. Убийцу наказывают. А ты можешь?…— При случае припомню.— Не ври! Кишка у тебя тонка. А вот Яшка Топор может…— Не хочешь ли, чтоб я помогал Яшке?— Яшка сам справится, лишь бы не помешали.— Ну и пусть справляется. Плевать. Для меня теперь Генка чужой.Под спутанными волосами — враждебные глаза. Обернувшись на Натку, Игорь невольно поежился. Натка спросила:— Вдруг кто из нас захочет помешать Яшке, как ты тогда?— Никак. Мне-то что.— Врешь! Врешь!… Нен-на-виж-жу! И ты нен-нави-дишь!— Да чего ты от меня хочешь?— Хочу, чтобы Яшке не помешали! По старой дружбе, из жалости или просто так, из благородства сопливого. Хочу, чтоб все слово друг другу дали. Сейчас! Не сходя с места! От тебя первого хочу это слово услышать!— Лично я ни Яшке, ни Генке помогать не собираюсь.— Даешь слово?— Пожалуйста, если так тебе нужно.— Даешь или нет?— Да слышала же: у нас с Генкой все кончено, с какой стати мне к нему бежать.Натка минуту вглядывалась в Игоря недружелюбно мерцающими из-под упавших волос глазами, медленно повернулась к Сократу:— А ты?… Ты хотел шепнуть?… Снова не захочешь?— Я как все, фратеры. Генка и меня… ни за что ни про что.Натка подалась к Вере:— А ты?— Что, Наточка?— Что? Что? Не понесешь завтра на хвосте?— Но Яшка, Наточка… Он же зверь.— И верно, фратеры, Яшка на этот раз шутить не будет… Он страшненькое готовит.И Натка вскипела:— Уже сейчас раскисли! А завтра и совсем… Разжалобимся, перепугаемся, вспомним, что Яшка злой, Яшка страшненький, и — простим, простим, спасать наперегонки кинемся! Нен-на-виж-жу! Всех буду ненавидеть!— Мое дело предупредить, фратеры. А там решайте. Как все, так и я. Мне-то зачем стараться перед Генкой.— Ну, Верка?— Наточка, если уж все…— И все-таки жаль?— Противен он мне.— Даешь слово, что ни завтра, ни послезавтра — никогда не проговоришься?— Да… даю.Натка развернулась к Юлечке:— Ты?Юлечка, подняв кисейные плечики, стояла с прижатыми к груди кулачками, бледная, с заострившимся носом, с губами, сведенными в ниточку.— Что тянешь? Отвечай!— А если Яшка покалечит… или убьет?— Если б Яшка звал Генку в карты играть, то и разговора бы не было.— Даже если убьет?…Натка медленно-медленно поднялась со скамьи, раскосмаченная, с упрятанными глазами, распухшим носом, искривленным ртом, шагнула на Юлечку:— Жалеть прикажешь? Мне — его? Весь город завтра узнает, пальцами показывать станут: сук-ка!… Мне жить нельзя, а ему можно? Да я бы его своими руками!… Нен-на-виж-жу! Не смей!… Не смей дорогу перебегать! Только шепни… Мне терять нечего!Натка кричала, напирала грудью на побледневшую до голубизны, сжимавшую на груди маленькие кулачки Юлечку.Игорь не выдержал, сердито крикнул:— Хватит! О чем мы — Яшка, Генка… Да в первый раз такой треп слышим? Кто-то сболтнул, Сократ услышал, а мы заплясали. Ничего не случится, вот увидите — звон один.— Нет, фратеры, не звон. — Узкое лицо Сократа вытянуто, голос приглушен, руки, держащие гитару, беспокойны. — Точные сведения, верьте слову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43