Груди ее, освободившись от механической поддержки, выпали из него и бесформенно опустились. Стала рассматривать себя в зеркале. Она всегда гордилась своей грудью. Помнится, как хорошо она была всегда скроена, какой твердой, крепкой и брызжущей жизнью была она, вскармливая детей. Отец бывало наблюдал за ней с восхищением. Он сидел и некоторое время спустя со смехом говорил ребенку: "Эй, ты, сосунок, может хватит? Может оставишь немножко папе?. Она вспыхивала при этом, смеялась, прогоняла его прочь и велела ему не быть свиньей, но тем не менее гордилась. А теперь посмотрите на нее. Она его больше не радует.
Да и кто теперь может польститься на это? Она повернулась от зеркала к ванне. Теперь уж это было неважно. У них обоих не осталось никаких желаний. Борьба последних нескольких лет унесла у них все. Воспоминания об удовольствии лишь тускло мерцали в памяти. Лучше всего оставить все это молодежи и тем, у кого нет забот.
Она осторожно опустилась в ванну. Постепенно тепло воды пронизало ее.
Ей стало легко и свежо. Нежное журчание воды, казалось, отгоняло ее страхи, и снова ей стало легко и спокойно. Она откинулась назад, ей было приятно ощущение струй воды на плечах. Она оперлась головой о кафель над ванной. Ее охватила дрема, и веки у нее отяжелели.
Я становлюсь старой глупой бабой, — подумала она, закрыла глаза и задремала.
И вновь у нее забилось сердце. Она попробовала было двинуть руками, но они отяжелели и стали безжизненны. Надо встать, — отчаянно подумала она, — надо встать. С усилием она приподняла голову, открыла глаза и стала испуганно озираться.
Вдруг ей послышался телефонный звонок. Она сразу проснулась.
Вспомнила, что поднялась наверх, чтобы принять ванну. Она, должно быть, вздремнула, посчитала она, — ведь вода была почти холодной. Телефон внизу звонил так настойчиво, что нельзя было его проигнорировать. Она быстро вылезла из ванны, торопливо вытерла ноги о коврик и, завернувшись в полотенце, побежала вниз отвечать. Подняв трубку и услышав голос отца, она поняла, что случилось что-то плохое. Ведь она весь день ждала этого.
— Мэри, — простонал он нетвердым голосом, — банк вынес решение не в нашу пользу, и они собираются исполнить его завтра!
Она постаралась быть спокойной. — А ты с ними разговаривал? — спросила она, и в ее голосе отразились его страхи.
— Я сделал все, — отрешенно ответил он. — Я просил их, умоляя дать мне больше времени, но они сказали, что больше не могут сделать ничего.
— А ты говорил со своим братом, Дейвидом? — спросила мать. — Может быть, он уделит тебе денег?
— Говорил и с ним, — ответил он. Он немного помолчал и с отрешенностью в голосе произнес : «Мы пропали, все.»
— Гарри, что же делать? — Перед ней мелькнуло видение семьи, бредущей по улицам в лохмотьях. Она сдерживала в себе приступ истерии.
— Сегодня вечером приедет на машине Дейвид, — ответил отец. — Мы попробуем освободить магазин, насколько это возможно. Спрячем товар у него, пока я не найду способ открыть дело где-нибудь еще.
— Но если вас поймают, тебя посадят в тюрьму, — закричала она.
— Что ж, пойду в тюрьму, — ответил он глухим, обыденным голосом.
— Бывает гораздо хуже. — Говоря о том, что случилось, он утратил способность к эмоциям.
— Они присовокупили и дом. — Он перешел на идиш, что с ним случалось довольно редко. — Аллес исс форлорен, сказал он, — все пропало.
Вот в этот вечер я пришел домой и застал мать плачущей у кухонного стола. А Мими, тоже со слезами на глазах, держала ее за руку.
В тот вечер я ушел не поужинав, отправился к отцу в магазин и стал помогать переносить поспешно упакованные ящики с товаром в машину дяди Дейвида.
В эту ночь, в два часа, я стоял на темной улице, а отец мой, горько плача все это время, смотрел на окна магазина и бормотал: «Двадцать пять лет, двадцать пять лет.»
В эту ночь я видел, как отец с матерью, рыдая, упали друг другу в объятья и понял, что у них тоже есть чувства, которыми они не в силах управлять. Впервые в жизни я увидел страх, отчаяние и безнадежность явно выраженными у них на лице. Я тихо прошел в свою комнату, разделся, влез в постель и лежал, глядя вверх в темноту. Их приглушенные голоса доносились снизу. Я не мог уснуть и смотрел, как утро вползает ко мне в комнату, и ничего нельзя было поделать.
Ничего!
В эту ночь я впервые признался себе, что это не мой дом, что в действительности он принадлежал кому-то другому, и что в душе моей больше не оставалось места для слез.
День переезда
1 декабря 1932 года
Не так. Все было не так, все шло кувырком. Я понял это в тот миг, когда, вместо того, чтобы идти домой, вошел в станцию метро ДМТ на Черч-авеню. Когда я встал утром, у меня было ощущение, что кто-то ударил меня в солнечное сплетение, и оно становилось все хуже в течение дня.
Теперь я чувствовал, как эта боль растекается у меня по всему телу. Я возвращался из школы, но возвращался уже не домой.
Когда я спустился по ступеням, на станции стоял экспресс, и я машинально побежал к нему. Я вбежал в вагон как раз тогда, когда двери уже закрывались. Свободных мест не было, и я прислонился к двери на противоположной стороне. Эта дверь открывается только один раз на всем пути, на Атлантик-авеню, так что, по крайней мере, можно стоять там почти безо всяких помех.
В поезде было холодно, и я запахнул поплотнее воротник своей цигейковой куртки вокруг шеи. Несколько дней тому назад прошел снег, но теперь улицы были достаточно хорошо вычищены. На путях еще было немного снегу, когда поезд подошел к Проспект-парку. На нас надвинулся туннель и скрыл от нас белый свет...Я глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от тошнотворного ощущения. Но не помогло. Даже стало хуже.
Сегодня утром тюки и ящики в уже каких-то странных и пустых комнатах напомнили мне: день переезда. Я тогда вышел из комнаты, не оглядываясь, по пятам за мной следовала Рекси. Мне хотелось забыть обо всем этом, забыть, что я когда-то был ребенком и верил, что это в самом деле мой дом. А теперь я уже стал достаточно взрослым и знал, что такие сказки говорят только детям.
Вдруг в вагоне снова стало светло. Я выглянул в окно: мы ехали по Манхэттенскому мосту. Следующая остановка — Канал-стрит. Там мне надо делать пересадку на ветку Бродвей-Бруклин. Поезд снова нырнул в туннель, и через мгновенье двери открылись. Мне пришлось подождать несколько минут следующего поезда, но все равно, когда я вышел наверх на углу улиц Эссекс и Дилэнси, было еще только без четверти четыре.
Это был совсем другой мир. Улицы заполнены людьми, которые непрерывно двигались, разговаривая на разных языках. Много уличных торговцев с тележками, кричали стоявшие на перекрестках со своими лотками зазывалы, всегда готовые свернуть их и бежать, если полицейские прикажут им убираться прочь. Было холодно, но многие были без пальто и головных уборов, у женщин на плечи накинуты шали. И везде вокруг слышен тихий, приглушенный голос бедности. На улице почти не было слышно смеха, за исключением детского, и даже дети, проявляя радость, вели себя сдержанно.
Я прошел по Дилэнси мимо дешевых лавок с шумными распродажами, мимо кинотеатра с большими афишами, рекламирующими утренние сеансы стоимостью в 10 центов. На углу Клинтон-стрит я свернул влево и два квартала до Стэнтон прошел с опущенной головой. Мне не хотелось смотреть вокруг, а тяжелое чувство у меня в груди подымалось к горлу.
Тут я посмотрел вверх. Да, это он: старый серый дом с полинявшими узкими окнами, вздымающийся на пять этажей вверх в небо. Ко входу вело небольшое крыльцо, а по обе стороны его были лавки. Одна из них была портновской мастерской, окна которой покрыты пылю, другая была пустой.
Медленно, неохотно я поднялся по ступеням. Наверху остановился и посмотрел на улицу. Вот здесь мы будем жить. Из дома вышла какая-то женщина и протиснулась мимо меня вниз по ступеням. Я почувствовал, как от нее пахнет чесноком. Я проследил за ней, пока она переходила улицу и подошла к торговой тележке, где остановилась и стала болтать с каким-то мужчиной.
Я повернулся и вошел в дом. В парадной было темно, и я споткнулся обо что-то на полу. Ругнувшись вполголоса, я нагнулся и стал было подымать этот предмет. Им оказался бумажный мешок, наполненный мусором. Я бросил его там, где нашел, и стал подниматься по лестнице. Три пролета вверх и на каждой лестнице стояли у дверей мешки в ожидании дворника, который должен убирать их. Тяжелый кухонный дух стоял в затхлом холодном воздухе коридоров. Я узнал нашу квартиру по багажу, стоявшему в вестибюле рядом с дверью. Постучал.
Дверь открыла мать. Мы постояли мгновенье, глядя друг на друга, затем, молча, я вошел в квартиру. Отец сидел у стола. Голос Мими доносился откуда-то из передней.
Я постоял на кухне, стены которой были покрыты странного цвета белой краской, под которой виднелись пятна грязи. Ярко-желтые занавески, которые Мими уже повесила на небольшое окошко у стола, создавали принужденное радостное впечатление. Она выжидательно посмотрела на меня. Я не знал, что и сказать. В это время ко мне из другой комнаты выбежала Рекси, помахивая хвостом, и я опустился на колени, чтобы приласкать ее.
— Очень мило, — сказал я, подняв голову.
Все помолчали некоторое время, краем глаза я увидел, что мать с отцом переглянулись. Затем заговорила мать. — Не так уж и плохо, Дэнни. На первое время, пока отец снова станет на ноги, сгодится. Пойдем, я покажу тебе квартиру.
Я последовал за ней по комнатам. Смотреть-то особо было не на что, да и что вообще можно разглядывать в небольшой четырехкомнатной квартире. Моя комната была вполовину меньше прежней, да и у них не намного больше. Мими собиралась спать на диване в гостиной.
Осматривая комнаты, я промолчал. Стены в них были окрашены все той же невзрачной белой краской. Что можно было сказать? Но главное — плата была невысока: двадцать пять долларов в месяц с паровым отоплением и горячей водой.
Мы вернулись на кухню. Рекси все так же следовала за мной по пятам.
Отец не проронил ни слова. Он просто сидел у стола и курил сигарету, поглядывая на меня.
Я потрепал собаке ухо. — С Рекси не было хлопот? спросил я его.
Он покачал головой. — Нет, она не беспокоила, — почти сухо ответил он. У него был другой голос, совсем не похожий на его, как будто бы он не совсем уверен в себе.
— Пойди погуляй с ней, Дэнни, — сказала мать. Она не выходила сегодня вообще. Думаю, что ей немного не по себе.
Я обрадовался, что надо что-то делать, пошел к двери и позвал ее.
— Возьми поводок, Дэнни, здесь незнакомое место, и она может затеряться, — сказал отец, протягивая его мне.
— Да, верно, — ответил я. Мы с Рекси вышли в темный коридор и направились вниз по лестнице.
Примерно на половине первого пролета я понял, что она не идет со мной. Она стояла на верху лестницы и смотрела вниз на меня. Я позвал ее:
«Пойдем, девочка.» Она не пошевелилась. Я позвал снова. Она уселась на пол и смотрела на меня, нервно помахивая хвостом. Я вернулся на площадку и прицепил поводок к ошейнику. «Ну, пошли, — сказал я ей, — не будь такой дурашкой».
Когда я снова стал спускаться по лестнице, она осторожно последовала за мной. На каждой площадке мне приходилось понукать ее идти дальше.
Наконец мы вышли на крыльцо, где она остановилась, глядя на улицу. Вдруг она дернулась было обратно в парадную. Поводок натянулся, и она села. Я стал рядом с ней на колени и взял ее голову в руки. Я чувствовал, как она дрожит. Я поднял ее и отнес вниз с крыльца. На улице она, казалось, не так уж боялась, но когда мы направились в сторону Клинтон-стрит, она испуганно озиралась. Ее вроде бы пугал шум транспорта.
Дальше по кварталу было меньше движения, и я решил прогулять ее в эту сторону. Перед кондитерским магазином я остановился у светофора. Мимо с грохотом проехал грузовик, и она сильно натянула поводок. Я услышал, как у нее захрипело в груди, когда поводок стал душить ее. Хвост у нее был опущен между ног. Теперь она действительно была напугана. Когда я снова стал на колени, чтобы успокоить ее, то услышал позади себя нахальный смех и оглянулся через плечо. Перед кондитерской стояли три паренька примерно моего возраста. Один из них хохотал над испуганной собакой. Они заметили, что я смотрю на них.
— В чем дело, друг? — с усмешкой спросил тот парень, который смеялся, — Твой щенок сдрейфил?
— Не больше твоего, друг, — съязвил я, все еще пытаясь успокоить ее.
Двое остальных ребят примолкли, услышав мой ответ. Они выжидательно посмотрели на того, с кем я говорил. Он многозначительно посмотрел на них и затем вразвалку подошел ко мне. Ситуация была слишком знакома. Ему придется постоять за свои слова. Я угрюмо усмехнулся. Вот ему будет сюрприз. Я почувствовал себя немного лучше, вероятность драки как-то ослабила боль в моей душе.
Он остановился надо мной. Я посмотрел на него снизу вверх, руки мои все еще были заняты собакой.
— Что ты сказал, друг? — медленно произнес он. Я криво улыбнулся. — Ты прекрасно все слышал, друг, — ответил я, копируя его голос, и стал подыматься на ноги.
Я видел, как подымается у него нога, но не сумел достаточно быстро увернуться. Он попал мне ботинком прямо в рот и я покатился навзничь на панель. Поводок вылетел у меня из рук. Я отчаянно перевернулся, чтобы схватить его, но он ускользнул. Я тряхнул головой, пытаясь прояснить ее и вдруг услышал визг.
Я вскочил на ноги, совсем позабыв о драке. Рекси бежала посреди улицы среди машин, испуганно кидаясь то туда, то сюда.
— Рекси! — завопил я.
Она развернулась и бросилась назад ко мне. Я услышал ее высокий визг, когда она исчезла под колесами небольшого грузовичка, поворачивавшего за угол и спешившего успеть на зеленый свет. Она взвизгнула еще раз, но уже слабее. Она лежала на панели на боку, грудь у нее вздымалась, ее прекрасный коричневый мех был забрызган кровью и грязью. Я упал на колени на панель рядом с ней.
— Рекси, — крикнул я сдавленным голосом. Когда я поднял ее, она тихо застонала, почти вздохнула. Глаза у нее затуманились от боли. Она мягко высунула язык и лизнула мне руки, на которых остался кровавый след.
Я прижал ее к себе, тело у нее слабо колотилось. Вдруг она выдохнула и замерла. Лапы у нее безвольно повисли. Свет померк у нее в глазах.
— Рекси, — умоляюще промолвил я. Я не мог поверить, она была такой живой, такой красивой.
— Рекси, девочка.
Какой-то мужчина протолкался сквозь обступившую меня толпу. Лицо у него было бледное.
— Господи, детка, — я даже не видел ее.
Я посмотрел на него невидящим взглядом. Мне запомнилось лишь его бледное лицо, ничего больше. Я направился к дому с Рекси на руках. Люди молча расступались передо мной. Плакать я не мог. Глаза у меня жгло, но плакать я не мог. Я поднялся на крыльцо, прошел затем в темную парадную, на странную лестницу с тяжелым запахом и остановился перед дверью. Я открыл ее ногой.
Мать, вскрикнув, вскочила со стула, — Дэнни! Что случилось?
Я глупо смотрел на нее. Вначале я не мог ничего сказать. Отец и Мими вбежали в комнату, услышав ее крик. Теперь они стояли передо мной, безмолвно глядя на нас с собакой.
— Она погибла, — наконец выдавил я и не узнал своего голоса. Он был хриплым и сипел. — Ее задавили.
На полу передо мной стояла пустая картонная коробка. Я стал на колени и осторожно опустил ее туда. Медленно прикрыл створки коробки и встал.
В глазах у Мими стояли слезы. — К-как это случилось?
Я позавидовал ее слезам. Мне тоже хотелось заплакать, может быть станет легче. К горлу у меня подступила горечь. — Так уж вышло, — просто ответил я. — Какая теперь разница как?
Я смыл у раковины кровь с рук и вытер их полотенцем. Затем взял коробку и пошел открывать дверь.
Голос отца остановил меня. — Ты куда?
— Похоронить ее, — глухо ответил я. — Нельзя же ее оставить здесь.
Он положил мне руку на плечо и посмотрел мне в глаза. — Как жаль, Дэнни, — участливо произнес он. В глазах у него светилось понимание, но это было уже неважно, теперь уже все было все равно.
Я устало смахнул его руку со своего плеча. — Да, очень жаль, — сердито сказал я. — Это все ты виноват. Если бы мы не потеряли свой дом и нам не пришлось бы переезжать, то этого никогда бы не случилось.
В глазах у него мелькнула вспышка боли, а руки у него буквально упали. Я ушел в коридор и закрыл за собой дверь. Это все он виноват. Не надо было терять дом.
Я сел на троллейбус Ютика-Рейд на площадке под мостом и держал коробку на коленях весь долгий путь через мост, через Уильямсбург и, наконец, вот Флэтбуш. Я вышел из троллейбуса на Кларендон-роуд, а коробка в руках казалась такой тяжелой, пока я шел по знакомым улицам. Я представлял себе, как она бежит за мной, помахивая хвостом. Мне даже слышался ее лай, когда она встречала меня. Мне виднелся ее прекрасный рыжевато-коричневый мех, и я как бы ощущал его шелковистую мягкость, когда гладил ее по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Да и кто теперь может польститься на это? Она повернулась от зеркала к ванне. Теперь уж это было неважно. У них обоих не осталось никаких желаний. Борьба последних нескольких лет унесла у них все. Воспоминания об удовольствии лишь тускло мерцали в памяти. Лучше всего оставить все это молодежи и тем, у кого нет забот.
Она осторожно опустилась в ванну. Постепенно тепло воды пронизало ее.
Ей стало легко и свежо. Нежное журчание воды, казалось, отгоняло ее страхи, и снова ей стало легко и спокойно. Она откинулась назад, ей было приятно ощущение струй воды на плечах. Она оперлась головой о кафель над ванной. Ее охватила дрема, и веки у нее отяжелели.
Я становлюсь старой глупой бабой, — подумала она, закрыла глаза и задремала.
И вновь у нее забилось сердце. Она попробовала было двинуть руками, но они отяжелели и стали безжизненны. Надо встать, — отчаянно подумала она, — надо встать. С усилием она приподняла голову, открыла глаза и стала испуганно озираться.
Вдруг ей послышался телефонный звонок. Она сразу проснулась.
Вспомнила, что поднялась наверх, чтобы принять ванну. Она, должно быть, вздремнула, посчитала она, — ведь вода была почти холодной. Телефон внизу звонил так настойчиво, что нельзя было его проигнорировать. Она быстро вылезла из ванны, торопливо вытерла ноги о коврик и, завернувшись в полотенце, побежала вниз отвечать. Подняв трубку и услышав голос отца, она поняла, что случилось что-то плохое. Ведь она весь день ждала этого.
— Мэри, — простонал он нетвердым голосом, — банк вынес решение не в нашу пользу, и они собираются исполнить его завтра!
Она постаралась быть спокойной. — А ты с ними разговаривал? — спросила она, и в ее голосе отразились его страхи.
— Я сделал все, — отрешенно ответил он. — Я просил их, умоляя дать мне больше времени, но они сказали, что больше не могут сделать ничего.
— А ты говорил со своим братом, Дейвидом? — спросила мать. — Может быть, он уделит тебе денег?
— Говорил и с ним, — ответил он. Он немного помолчал и с отрешенностью в голосе произнес : «Мы пропали, все.»
— Гарри, что же делать? — Перед ней мелькнуло видение семьи, бредущей по улицам в лохмотьях. Она сдерживала в себе приступ истерии.
— Сегодня вечером приедет на машине Дейвид, — ответил отец. — Мы попробуем освободить магазин, насколько это возможно. Спрячем товар у него, пока я не найду способ открыть дело где-нибудь еще.
— Но если вас поймают, тебя посадят в тюрьму, — закричала она.
— Что ж, пойду в тюрьму, — ответил он глухим, обыденным голосом.
— Бывает гораздо хуже. — Говоря о том, что случилось, он утратил способность к эмоциям.
— Они присовокупили и дом. — Он перешел на идиш, что с ним случалось довольно редко. — Аллес исс форлорен, сказал он, — все пропало.
Вот в этот вечер я пришел домой и застал мать плачущей у кухонного стола. А Мими, тоже со слезами на глазах, держала ее за руку.
В тот вечер я ушел не поужинав, отправился к отцу в магазин и стал помогать переносить поспешно упакованные ящики с товаром в машину дяди Дейвида.
В эту ночь, в два часа, я стоял на темной улице, а отец мой, горько плача все это время, смотрел на окна магазина и бормотал: «Двадцать пять лет, двадцать пять лет.»
В эту ночь я видел, как отец с матерью, рыдая, упали друг другу в объятья и понял, что у них тоже есть чувства, которыми они не в силах управлять. Впервые в жизни я увидел страх, отчаяние и безнадежность явно выраженными у них на лице. Я тихо прошел в свою комнату, разделся, влез в постель и лежал, глядя вверх в темноту. Их приглушенные голоса доносились снизу. Я не мог уснуть и смотрел, как утро вползает ко мне в комнату, и ничего нельзя было поделать.
Ничего!
В эту ночь я впервые признался себе, что это не мой дом, что в действительности он принадлежал кому-то другому, и что в душе моей больше не оставалось места для слез.
День переезда
1 декабря 1932 года
Не так. Все было не так, все шло кувырком. Я понял это в тот миг, когда, вместо того, чтобы идти домой, вошел в станцию метро ДМТ на Черч-авеню. Когда я встал утром, у меня было ощущение, что кто-то ударил меня в солнечное сплетение, и оно становилось все хуже в течение дня.
Теперь я чувствовал, как эта боль растекается у меня по всему телу. Я возвращался из школы, но возвращался уже не домой.
Когда я спустился по ступеням, на станции стоял экспресс, и я машинально побежал к нему. Я вбежал в вагон как раз тогда, когда двери уже закрывались. Свободных мест не было, и я прислонился к двери на противоположной стороне. Эта дверь открывается только один раз на всем пути, на Атлантик-авеню, так что, по крайней мере, можно стоять там почти безо всяких помех.
В поезде было холодно, и я запахнул поплотнее воротник своей цигейковой куртки вокруг шеи. Несколько дней тому назад прошел снег, но теперь улицы были достаточно хорошо вычищены. На путях еще было немного снегу, когда поезд подошел к Проспект-парку. На нас надвинулся туннель и скрыл от нас белый свет...Я глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от тошнотворного ощущения. Но не помогло. Даже стало хуже.
Сегодня утром тюки и ящики в уже каких-то странных и пустых комнатах напомнили мне: день переезда. Я тогда вышел из комнаты, не оглядываясь, по пятам за мной следовала Рекси. Мне хотелось забыть обо всем этом, забыть, что я когда-то был ребенком и верил, что это в самом деле мой дом. А теперь я уже стал достаточно взрослым и знал, что такие сказки говорят только детям.
Вдруг в вагоне снова стало светло. Я выглянул в окно: мы ехали по Манхэттенскому мосту. Следующая остановка — Канал-стрит. Там мне надо делать пересадку на ветку Бродвей-Бруклин. Поезд снова нырнул в туннель, и через мгновенье двери открылись. Мне пришлось подождать несколько минут следующего поезда, но все равно, когда я вышел наверх на углу улиц Эссекс и Дилэнси, было еще только без четверти четыре.
Это был совсем другой мир. Улицы заполнены людьми, которые непрерывно двигались, разговаривая на разных языках. Много уличных торговцев с тележками, кричали стоявшие на перекрестках со своими лотками зазывалы, всегда готовые свернуть их и бежать, если полицейские прикажут им убираться прочь. Было холодно, но многие были без пальто и головных уборов, у женщин на плечи накинуты шали. И везде вокруг слышен тихий, приглушенный голос бедности. На улице почти не было слышно смеха, за исключением детского, и даже дети, проявляя радость, вели себя сдержанно.
Я прошел по Дилэнси мимо дешевых лавок с шумными распродажами, мимо кинотеатра с большими афишами, рекламирующими утренние сеансы стоимостью в 10 центов. На углу Клинтон-стрит я свернул влево и два квартала до Стэнтон прошел с опущенной головой. Мне не хотелось смотреть вокруг, а тяжелое чувство у меня в груди подымалось к горлу.
Тут я посмотрел вверх. Да, это он: старый серый дом с полинявшими узкими окнами, вздымающийся на пять этажей вверх в небо. Ко входу вело небольшое крыльцо, а по обе стороны его были лавки. Одна из них была портновской мастерской, окна которой покрыты пылю, другая была пустой.
Медленно, неохотно я поднялся по ступеням. Наверху остановился и посмотрел на улицу. Вот здесь мы будем жить. Из дома вышла какая-то женщина и протиснулась мимо меня вниз по ступеням. Я почувствовал, как от нее пахнет чесноком. Я проследил за ней, пока она переходила улицу и подошла к торговой тележке, где остановилась и стала болтать с каким-то мужчиной.
Я повернулся и вошел в дом. В парадной было темно, и я споткнулся обо что-то на полу. Ругнувшись вполголоса, я нагнулся и стал было подымать этот предмет. Им оказался бумажный мешок, наполненный мусором. Я бросил его там, где нашел, и стал подниматься по лестнице. Три пролета вверх и на каждой лестнице стояли у дверей мешки в ожидании дворника, который должен убирать их. Тяжелый кухонный дух стоял в затхлом холодном воздухе коридоров. Я узнал нашу квартиру по багажу, стоявшему в вестибюле рядом с дверью. Постучал.
Дверь открыла мать. Мы постояли мгновенье, глядя друг на друга, затем, молча, я вошел в квартиру. Отец сидел у стола. Голос Мими доносился откуда-то из передней.
Я постоял на кухне, стены которой были покрыты странного цвета белой краской, под которой виднелись пятна грязи. Ярко-желтые занавески, которые Мими уже повесила на небольшое окошко у стола, создавали принужденное радостное впечатление. Она выжидательно посмотрела на меня. Я не знал, что и сказать. В это время ко мне из другой комнаты выбежала Рекси, помахивая хвостом, и я опустился на колени, чтобы приласкать ее.
— Очень мило, — сказал я, подняв голову.
Все помолчали некоторое время, краем глаза я увидел, что мать с отцом переглянулись. Затем заговорила мать. — Не так уж и плохо, Дэнни. На первое время, пока отец снова станет на ноги, сгодится. Пойдем, я покажу тебе квартиру.
Я последовал за ней по комнатам. Смотреть-то особо было не на что, да и что вообще можно разглядывать в небольшой четырехкомнатной квартире. Моя комната была вполовину меньше прежней, да и у них не намного больше. Мими собиралась спать на диване в гостиной.
Осматривая комнаты, я промолчал. Стены в них были окрашены все той же невзрачной белой краской. Что можно было сказать? Но главное — плата была невысока: двадцать пять долларов в месяц с паровым отоплением и горячей водой.
Мы вернулись на кухню. Рекси все так же следовала за мной по пятам.
Отец не проронил ни слова. Он просто сидел у стола и курил сигарету, поглядывая на меня.
Я потрепал собаке ухо. — С Рекси не было хлопот? спросил я его.
Он покачал головой. — Нет, она не беспокоила, — почти сухо ответил он. У него был другой голос, совсем не похожий на его, как будто бы он не совсем уверен в себе.
— Пойди погуляй с ней, Дэнни, — сказала мать. Она не выходила сегодня вообще. Думаю, что ей немного не по себе.
Я обрадовался, что надо что-то делать, пошел к двери и позвал ее.
— Возьми поводок, Дэнни, здесь незнакомое место, и она может затеряться, — сказал отец, протягивая его мне.
— Да, верно, — ответил я. Мы с Рекси вышли в темный коридор и направились вниз по лестнице.
Примерно на половине первого пролета я понял, что она не идет со мной. Она стояла на верху лестницы и смотрела вниз на меня. Я позвал ее:
«Пойдем, девочка.» Она не пошевелилась. Я позвал снова. Она уселась на пол и смотрела на меня, нервно помахивая хвостом. Я вернулся на площадку и прицепил поводок к ошейнику. «Ну, пошли, — сказал я ей, — не будь такой дурашкой».
Когда я снова стал спускаться по лестнице, она осторожно последовала за мной. На каждой площадке мне приходилось понукать ее идти дальше.
Наконец мы вышли на крыльцо, где она остановилась, глядя на улицу. Вдруг она дернулась было обратно в парадную. Поводок натянулся, и она села. Я стал рядом с ней на колени и взял ее голову в руки. Я чувствовал, как она дрожит. Я поднял ее и отнес вниз с крыльца. На улице она, казалось, не так уж боялась, но когда мы направились в сторону Клинтон-стрит, она испуганно озиралась. Ее вроде бы пугал шум транспорта.
Дальше по кварталу было меньше движения, и я решил прогулять ее в эту сторону. Перед кондитерским магазином я остановился у светофора. Мимо с грохотом проехал грузовик, и она сильно натянула поводок. Я услышал, как у нее захрипело в груди, когда поводок стал душить ее. Хвост у нее был опущен между ног. Теперь она действительно была напугана. Когда я снова стал на колени, чтобы успокоить ее, то услышал позади себя нахальный смех и оглянулся через плечо. Перед кондитерской стояли три паренька примерно моего возраста. Один из них хохотал над испуганной собакой. Они заметили, что я смотрю на них.
— В чем дело, друг? — с усмешкой спросил тот парень, который смеялся, — Твой щенок сдрейфил?
— Не больше твоего, друг, — съязвил я, все еще пытаясь успокоить ее.
Двое остальных ребят примолкли, услышав мой ответ. Они выжидательно посмотрели на того, с кем я говорил. Он многозначительно посмотрел на них и затем вразвалку подошел ко мне. Ситуация была слишком знакома. Ему придется постоять за свои слова. Я угрюмо усмехнулся. Вот ему будет сюрприз. Я почувствовал себя немного лучше, вероятность драки как-то ослабила боль в моей душе.
Он остановился надо мной. Я посмотрел на него снизу вверх, руки мои все еще были заняты собакой.
— Что ты сказал, друг? — медленно произнес он. Я криво улыбнулся. — Ты прекрасно все слышал, друг, — ответил я, копируя его голос, и стал подыматься на ноги.
Я видел, как подымается у него нога, но не сумел достаточно быстро увернуться. Он попал мне ботинком прямо в рот и я покатился навзничь на панель. Поводок вылетел у меня из рук. Я отчаянно перевернулся, чтобы схватить его, но он ускользнул. Я тряхнул головой, пытаясь прояснить ее и вдруг услышал визг.
Я вскочил на ноги, совсем позабыв о драке. Рекси бежала посреди улицы среди машин, испуганно кидаясь то туда, то сюда.
— Рекси! — завопил я.
Она развернулась и бросилась назад ко мне. Я услышал ее высокий визг, когда она исчезла под колесами небольшого грузовичка, поворачивавшего за угол и спешившего успеть на зеленый свет. Она взвизгнула еще раз, но уже слабее. Она лежала на панели на боку, грудь у нее вздымалась, ее прекрасный коричневый мех был забрызган кровью и грязью. Я упал на колени на панель рядом с ней.
— Рекси, — крикнул я сдавленным голосом. Когда я поднял ее, она тихо застонала, почти вздохнула. Глаза у нее затуманились от боли. Она мягко высунула язык и лизнула мне руки, на которых остался кровавый след.
Я прижал ее к себе, тело у нее слабо колотилось. Вдруг она выдохнула и замерла. Лапы у нее безвольно повисли. Свет померк у нее в глазах.
— Рекси, — умоляюще промолвил я. Я не мог поверить, она была такой живой, такой красивой.
— Рекси, девочка.
Какой-то мужчина протолкался сквозь обступившую меня толпу. Лицо у него было бледное.
— Господи, детка, — я даже не видел ее.
Я посмотрел на него невидящим взглядом. Мне запомнилось лишь его бледное лицо, ничего больше. Я направился к дому с Рекси на руках. Люди молча расступались передо мной. Плакать я не мог. Глаза у меня жгло, но плакать я не мог. Я поднялся на крыльцо, прошел затем в темную парадную, на странную лестницу с тяжелым запахом и остановился перед дверью. Я открыл ее ногой.
Мать, вскрикнув, вскочила со стула, — Дэнни! Что случилось?
Я глупо смотрел на нее. Вначале я не мог ничего сказать. Отец и Мими вбежали в комнату, услышав ее крик. Теперь они стояли передо мной, безмолвно глядя на нас с собакой.
— Она погибла, — наконец выдавил я и не узнал своего голоса. Он был хриплым и сипел. — Ее задавили.
На полу передо мной стояла пустая картонная коробка. Я стал на колени и осторожно опустил ее туда. Медленно прикрыл створки коробки и встал.
В глазах у Мими стояли слезы. — К-как это случилось?
Я позавидовал ее слезам. Мне тоже хотелось заплакать, может быть станет легче. К горлу у меня подступила горечь. — Так уж вышло, — просто ответил я. — Какая теперь разница как?
Я смыл у раковины кровь с рук и вытер их полотенцем. Затем взял коробку и пошел открывать дверь.
Голос отца остановил меня. — Ты куда?
— Похоронить ее, — глухо ответил я. — Нельзя же ее оставить здесь.
Он положил мне руку на плечо и посмотрел мне в глаза. — Как жаль, Дэнни, — участливо произнес он. В глазах у него светилось понимание, но это было уже неважно, теперь уже все было все равно.
Я устало смахнул его руку со своего плеча. — Да, очень жаль, — сердито сказал я. — Это все ты виноват. Если бы мы не потеряли свой дом и нам не пришлось бы переезжать, то этого никогда бы не случилось.
В глазах у него мелькнула вспышка боли, а руки у него буквально упали. Я ушел в коридор и закрыл за собой дверь. Это все он виноват. Не надо было терять дом.
Я сел на троллейбус Ютика-Рейд на площадке под мостом и держал коробку на коленях весь долгий путь через мост, через Уильямсбург и, наконец, вот Флэтбуш. Я вышел из троллейбуса на Кларендон-роуд, а коробка в руках казалась такой тяжелой, пока я шел по знакомым улицам. Я представлял себе, как она бежит за мной, помахивая хвостом. Мне даже слышался ее лай, когда она встречала меня. Мне виднелся ее прекрасный рыжевато-коричневый мех, и я как бы ощущал его шелковистую мягкость, когда гладил ее по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45