Но неожиданно лицо его переменилось, мысль внезапно перескочила на нечто иное, обозначились смущение и тревога. — И комары такие же, черт их подери! И никому не болит.
Упоминание о боли вновь подстегнуло любознательность Федора к судьбам города, подальше от болезней. Но он не успел задать вопрос, Геннадий оказался шустрее:
— Ну а ты-то расскажи, как ты-то тут маешься? Или хорошо все? Как тебе работа здесь?
— Хорошо. В этой больнице мне хорошо. Начальники ничего, работать дают. В душу не лезут. К черту в зубы не посылают. Хочешь — только больных лечи, а хочешь — и науку толкай.
— И что делаешь?
— Что, что? Оперирую и науку тоже толкаю. Дома у меня двое растут. Кандидат наук уже пять лет, почитай. — Федор, по-видимому, застеснялся своих успехов: откуда-то вылезло и пристроилось к сообщению о диссертации это «почитай», он преувеличенно хлопнул Геннадия по плечу, и опять в лице появилось что-то детское — застенчивость, робость и желание спрятаться. — Да ладно. Ген, пустое все это. — И еще раз зачем-то стукнул его по плечу.
— А чего ж пустое? Молоток ты, Федюха! Не посрамил наш город. Мы все тебе желаем успехов в работе и счастья в личной жизни.
— Ну, ну, ладно. Разошелся. Ты скажи, кто из наших чем занимается?
— Многие очень по хозяйству покатились. Работа, дом — и больше ничего. А на общество?..
— Раз работают — чего ж ты хочешь? Тоже на общество. И хозяйство нужно.
— Хозяйство — да-а… Хозяйство очень нужно. Иначе нельзя… Но хозяйство — это на себя. А работа! Он за работу деньги получает — тоже на себя. А не на общество.
— Ну у тебя представления! Что ж, если я оперирую за зарплату, обществу это без пользы, что ли?
— А диссертация? Это ж кроме работы.
— И за диссертацию лишнюю десятку дают. — Федор опять засмеялся.
Последняя часть разговора, видно, была сложна для Геннадия. Время от времени он, либо от трудности темы, либо от растерянности, либо желая заручиться Фединым доброжелательством, осторожно клал руку Федору на плечо, на колено и ласковым глазом как бы призывал его присоединиться, согласиться, а то и помочь понять. А может быть, он сам про себя согласился, что Федор тоже не работает на общество, и утешал его.
— Ну ничего, Федька, хорошо: кому что нужно, кому что дается. Дело к старости.
Зачин о старости обычно предваряет сказ о болезни, Федор это знал и опять увернулся:
— Не горячись. Поборемся еще, потолкаемся. Я хочу еще доктором наук стать.
— Молоток, Федька. Молодец, Федор Сергеевич! Профессором будешь?
— Каким профессором! Здесь простая больница — здесь профессоров не бывает. Хоть и хорошая, но простая. — На лице Федора вновь проявилась детская неподдельная гордость, смешанная со смущением.
Этот разговор, уводящий в прошлое, в молодые годы и толкаемый к старости, к нынешним болезням, которых у Феди пока нет, был ему отраден. Неспешная беседа без особого стремления проникнуть в суть слов и истинных желаний другого уводила от насущных забот. А может, в этом и есть всегдашняя прелесть встреч с людьми из твоего далекого прошлого?
— Не знаю. Но я так понимаю, что если врач — доктор наук, так, значит, профессор.
— Это ты меня можешь называть профессором — по душевной склонности ко мне. А здесь я так и останусь врачом с докторской степенью.
— Не знаю, что у вас тут за строгости такие. А башли-то? Башлей больше будет?
— Есть прибавка к докторской. — Федор постеснялся повторять размеры прибавки, пусть и впредь Геннадий относится к нему с уважением.
— А в институте стал бы профессором? Почему не перейдешь туда?
— Там свои профессора растут. А потом, и неохота уходить отсюда. Мы здесь хорошо сработались. А разбредемся — все рухнет. — Беседа начинала терять свою прелесть: как ни крутись, а все равно выходишь на то же. — Да ладно тебе, что мы про меня да про меня. Ты про себя рассказывай.
— Я, Федь, работаю, как и прежде. Я хоть техникум кончил, но работаю инженером. У нас молодые приезжают с институтов, с высшим образованием, но на инженерские должности им так быстро не попасть.
— Молодцы.
— А со здоровьем похуже. Это да. Ноги болят. У нас говорили, хорошо про тебя говорили, будто ты ногами-то как раз и занимаешься. Вот и надумал к тебе поехать: все ж будет какой интерес к моему здоровью. Не чужой ведь дядя.
— Ноги болят… — Опять Федор засмущался. — Рассказывай тогда.
— Вот понимаешь, так-то не болит. Сижу разговариваю — не болит, а вот пойду… И тоже сначала не болит. А шагов пятьдесят пройду — и все. Останавливаться должен.
— Понятно. Ничего хорошего, конечно, черт возьми. Тебе сорок уже есть?
— Перевалил. Сорок один.
— Ноги мерзнут?
— Это да. Сильно мерзнут. Мне этот вопрос уже задавали. И пульса нет.
— Где нет?
— На ногах нет!
— Где на ногах?
— Вот тут — на лапе. И тут — на щиколотке.
— На лапе… А в паху? Здесь?
— Тут не щупали.
— Ну вот. Ну-ка, опусти штаны… Да не стоя… Приляг. Да-а… Задал ты задачку. Эта похуже?
— Хуже, хуже. Это точно. Куда как!
— Я говорю, эта, правая, похуже, наверное?
— Ага, правая раньше болит. Правая хуже. Слушай, Федь, пока суд да дело, давай со свиданьицем, а? У меня с собой и коньячок есть.
— Пошел ты! А если б без болезни ко мне пришел, ты бы притащил бутылку?
— Без болезни я б к тебе совсем не пришел.
— Ну вот. Если б ты ко мне в гости пришел, домой, еще другое дело. Тогда б и я на стол выставил. Если бы так пришел…
— Нет. Так бы не пришел.
— Вот это точно, к сожалению. Профессия у нас такая, черт возьми, что в конце концов друзей теряем редко… Кто живой — все объявляются в итоге. Даже если до итогов далеко. Кажется, что далеко.
— Ну ладно. Ты скажи мне, Федор, оперировать меня надо? Скажи, нужна мне операция?
— Пожалуй, не обойтись. Придется, наверное.
— Сделаешь?
— Сам не буду. Начальника…
— Начальник-то мне чужой. Я ему кто… Никто. А ты ж меня знаешь.
— То и дело, что свой.
— Федь, к осени бы лучше… Не срочно ведь? Хозяйство у меня.
— Не срочно-то не срочно, ждать можно. Если больницу не закроют. Слух такой прошел.
— Шутишь, что ли? Даже у нас про вас знают. Доктор наш, хирург, мне сказал. Не один же я еду к вам. «Закроют»! А ты ж куда тогда?
— Поеду обратно домой, но зато самым главным хирургом… Если докторскую защищу.
Такая идея была понятна и мила сердцу Геннадия. Он вскочил, с силой стукнул Федора по плечу — по реакции видно было, что руки у него не болят.
— Что ты! Вот рады будут! Точно, Федька! Давай к нам. И чтоб главным самым к нам! Ну, а начальник твой что?
— Не рассчитывай, Геныч. Начальник к вам не поедет.
— Да я не про то. А начальник что, знает? Он-то куда?
— А что начальник? Тоже будет мыкаться, искать. Он такой же врач-практик, такой же кандидат, только старше и еще заведованием подпорченный. Кому он нужен? Его дела совсем плохи, Геныч. Разве вдруг новую больницу строить надумают, одна надежда. Но это когда еще… Знаешь, пока одно за другое зацепится, пока шестереночки сойдутся да дальше куда повернут, глядишь, и к пенсии дело подгребет.
— Успею я, пожалуй, до осени… Авось успею, Федор Сергеевич.
— Посмотрим. А сейчас собирайся, пошли ко мне. Тут рядом. Детишек посмотришь, с женой познакомлю.
В тот день Федор Сергеевич ушел домой значительно раньше, чем обычно. Оттого ли, что гость приехал? Или оттого, что вслед слухам вползло в душу некое, пока копеечное, отчуждение от их дела?
РАЗНОС
Федор и Руслан сидели в кабинете шефа и блюли традицию. Ничего не поделаешь: если операции на сегодня кончены и в комнате оказывалось два или больше хирургов отделения, начинали пить чай. По правде говоря, им и самим поднадоел этот ритуал, но традиции, коль их удалось создать, надо холить и лелеять. Они и лелеяли.
Электрический чайник стоял посредине большого стола начальника. Когда чайник закипал, вода выплескивалась, заливала стол и попадала под стекло, где лежали списки больничных телефонов, расписание дежурств, календарь. Каждый раз, будто исполняя ритуал, все кидались в панике, поднимали стекло, вытирали полотенцем, сушили списки. Лев ворчал, что опять использовали его полотенце не по назначению, устроили из кабинета чайхану, беспорядок хуже, чем во всем отделении, а здесь должен быть самый идеальный порядок, пример всему отделению… Это утопическое заявление он с завидной настырностью повторял ежедневно, и столь же ежедневно повторялось завершающее умозаключение: «Сделали из кабинета черт-те что». Подчиненные не обижались и не пугались, хотя и пренебрежения к начальственному брюзжанию не высказывали. Все выглядело ритуальным, как когда-то в приличных домах застольная молитва.
Все было как обычно — необычным было лишь отсутствие Льва. Он всегда уезжал в отпуск в это время, осенью, когда все уже приехали, когда ушла хорошая погода, которая могла вытянуть его из дома, когда он мог сидеть в теплой, уютно накуренной комнате и сочинять свои сценарии, или валяться на диванчике, считая пятна на стенах, мух на потолке, или придумывать, на что похоже каждое проплывающее за окном облако. Или мог гадать, сколько же еще дней будет идти дождь, или снег, или ветер дуть, — хотя какая ему разница? Или негодовал на шум моря, если жил на побережье. Шум моря он не любил, шум моря отвлекал его, неизвестно, правда, от чего, но шум моря властно заполнял его уши, мозг; принять его за неизбежную данность и не реагировать, как на бульканье воды в трубах, он не мог.
Короче говоря, Федор и Руслан были вдвоем, чай был уже разлит по чашкам, и оба сидели в разных углах командирского дивана, поставив чашки на столик по обоим его концам. Оба предпочитали пить чай вприкуску, особенно когда ничего другого поесть не было. На время отпуска зава начальником остался Федор, но сидел он все-таки на своем любимом месте, оставляя свободным шефский трон.
Все было как всегда: беспрерывно кто-то входил, что-то спрашивал, а те, кто вернулся из операционной, закончив работу, оставались, наливали себе чай и без особого разгона включались в общий разговор. В последнее время они все чаще прерывали любое словопрение ради новых известий по поводу возможного превращения больницы в дом для престарелых ветеранов и инвалидов труда. Эти вести могли прийти в кабинет из любого места, врачи выспрашивали всех и каждого, производя впечатление людей, более заинтересованных в различных слухах, чем в существе творимого ими дела. Правда, когда случался — а это бывало, естественно, нередко — действительно настоящий их, медицинский катаклизм, они выглядели нормальными, занимающимися своим делом хирургами. Но червь, заставляющий поднимать пустые, сомнительные слухи выше дела, постепенно вползал в их души.
Редко кого в этот кабинет вызывали для проработки. Как правило, если надо было сделать «втык», Лев шел либо на место грехопадения, либо в кабинет старшей сестры. Иногда свой тихий гнев он изливал на утренней пятиминутке отделения, когда дежурные сестры сообщали, что произошло за ночь. Кабинет оставался местом для чисто дружеских бесед, «охотничьих» хирургических воспоминаний, утопических розовых мечтаний. Кабинет оставался местом отдыха и чая, а сейчас стал еще и средоточием всяких деморализующих слухов. Слухи копились и разъедали привычное рабочее настроение; поскольку никто ничего не сообщил официально, хирурги не знали, что с ними хотят делать, что теперь нужно делать им самим, как сложится судьба каждого. Так всегда: отсутствие информации ломает нормальную работу. Но работа тем не менее шла. Как бы и что бы ни мешало, а тяжелый больной все равно заставлял всех работать на полную выкладку. Но везло лишь тяжелым больным, легкие же страдали оттого, что интересы персонала переключались. Но ведь не всем такое «счастье» — заболеть тяжело.
Сегодняшнее осложнение, ЧП, вынудило старейшин отделения, Федора и Руслана, прекратить сбор разнообразной информации и вызвать в кабинет дежурившую ночью Надю, чтобы учинить ей разнос. Надя вводила внутривенно хлористый кальций и, проколов вену, попала раствором под кожу. Это чревато повреждением кожи и затем раной в месте укола, если вовремя не принять меры.
Они по очереди отхлебывали чай, и пока один хватал чашку, другой ставил ее и продолжал читать нотацию. Как на качелях — то один, то другой. Тоже обычная метода «втыка»: Лев начинал, потом кто-нибудь подключался, перебивая начальника, будто боясь, что выволочка окажется недостаточно активной и они упустят многое из того, что необходимо сказать нагрешившему по поводу его проступка. Лев распекал недостаточно активно, как бы нехотя и, если его друзья-коллеги-помощники начинали зарываться в ругани, старался их перевести в более нежную тональность. Он все время напоминал им, что нехватка сестер — одна из объективных причин огрехов. А мало сестер не только потому, что их не могут набрать до положенного по штату количества, но и потому, что само число штатных должностей недостаточно. Тридцать — сорок больных на одну ночную сестру — слишком большая нагрузка, чтобы требовать от нее скрупулезного выполнения всех назначений. Да еще санитарок не хватает — попробуй все успеть. Вот почему, не справляясь, сестры зачастую неоправданно вдруг вовсе перестают работать и начинают отдыхать ночью, стало быть, спят.
Но ведь их «материал» — больные, живые люди, и, что бы ни было, надо все назначенное выполнить. В результате у Льва появился комплекс вины перед сестрами, и коллеги пытались компенсировать мягкость его замечаний. В ответ у него добавлялся еще и комплекс вины перед товарищами, которых он вроде бы понуждал ругаться больше, чем следует интеллигентному человеку. Постепенно Лев стал кладезем комплексов, поскольку чувствовал свою вину еще и перед семьей, и перед Мартой, и перед хирургией — оттого что много времени отдавал научно-популярной стезе; и перед медициной в целом — поскольку в глубине души думал, что лучше бы не знать обывателю так много про свои болезни. Но все эти комплексы хороши для литературы или малой психиатрии, а жить-то надо, лечить-то надо…
Лев наставлял коллег: если сестра пропустит один укол антибиотика, надо пожурить, это еще не катастрофа, лишь бы, конечно, подобные пропуски не вылились в систему. Но вот если сестра не сделает вовремя инсулин, тут уж щадить нельзя: может случиться беда. «По голове бейте за инсулин, хамство и вранье. В принципе им заведомо не под силу… не под силу их вниманию и прилежанию сделать все — и абсолютно легко они могут обходиться без хамства и вранья». И действительно, в отделении улыбались чаще, чем там, где кровь из носу, но сделай все.
Беда в том, что все-таки делать-то надо все. А сегодняшний случай был из тех, за которое «надо бить по голове». Не сказать, что случилось, вовремя — тоже вранье. Вот уже где действительно «дорога ложка к обеду». Конечно, любой может промахнуться, ввести кальций мимо вены и вызвать осложнение. Не это грех. Работают люди — не машины. Опасен не грех — страшно зло.
Начал, как всегда, более активный и агрессивный Руслан:
— Как же так, ведь знаешь, что вводишь, и такая невнимательность! Теперь будет некроз, язва! Когда теперь мы ее выпишем, уже совсем выздоровевшую? Наконец, это же больно!
Потом вступил Федор. Он говорит мягче, но четче, его замечания продуктивнее:
— Ну ладно, с кем не бывает. Но почему ты никому не сказала? Любое осложнение — тотчас надо сказать всем. Каждый может знать что-то еще, чем можно помочь. Ведь когда у Льва Михайловича что-нибудь случается, он всегда со всеми советуется, не боится за свой престиж. Потому что надеется на помощь: кто-то где-то когда-то видел что-то похожее. Все вместе и исправляем.
— Ты-то сама знала, что надо делать? Ведь не знала! Увидела да молчком в тряпочку — авось пронесет. Ты же не знаешь, черт побери!
— Теперь знаю.
— «Теперь знаю, теперь знаю»! Так это через два часа. А надо было сразу обколоть новокаином. Немедленно! И было бы все нормально.
Опять Федор:
— Если бы ты, Наденька, сразу нагнала туда побольше новокаина, почти наверняка бы все обошлось. А теперь неизвестно. Никто бы тебе голову за это не оторвал. Почему надо было молчать? Непонятно. Ошибки бывают у всех. Их надо исправлять, а не скрывать. — Федор говорил все эти банальности занудным, поучающим тоном школьного учителя младших классов. Но именно тогда, когда забывается банальное, и приходят катастрофы. Все беды приходят от забвения очевидного. К оригинальностям приходится прибегать, когда упущена банальность.
Надя молчала. Руслан перешел к оргвыводам:
— За это выговор тебе надо дать и вывесить приказ на обозрение всей больницы. Приятно будет?
— Да что там выговор! Не выговор важен, — между начальниками появились разногласия, — а чтоб не отходила от больной ни на шаг, сиднем сидела рядом! Дело чести твоей и нашей, чтоб обошлось без осложнения и чтоб жалобы никакой не было. А если и будет осложнение, больная все равно должна быть нам благодарна за лечение, уход и внимательность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17