Наталья Александровна стояла у плиты, оттуда неслись шипение и треск, заглушавшие отцовские поучения.
Вскоре шипение и треск прекратились, и тотчас оборвались Генкино плескание и жужжание бритвы. Катя уже сидела за столом. Сели и отец с сыном. Руслан открыл было рот для очередного поучения, но вдруг переменил намерение и скороговоркой обратился к жене:
— Ой, Наташенька, чуть не забыл. Кинь мне пачку сахара — у нас кончился, а Левка забудет. Впрочем, смотря откуда он на работу пойдет.
— Тише, — прошуршала Наталья, мазнув глазами по детям. — Ладно. Сейчас в портфель положу.
Вскоре дом стал затихать. Первым уехал Руслан, предварительно поворчав по поводу дорогого бензина и в который раз подсчитав, что на горючее у него уходит треть основной ставки и, если б он не дежурил как сумасшедший, пришлось бы от машины отказаться. Это была ритуальная ежеутренняя разминка. Наталья Александровна тоже не преминула повториться, напомнив, что дети растут, северные накопления кончились и от машины все равно надо будет отказаться.
С тем и отбыл Руслан — пока на машине. Потом упорхнула Катя. А Генку долго еще пришлось подгонять, торопить, проверять, что он там надевает на себя, прежде чем и он отбыл наконец к месту своего образования.
У Натальи Александровны сегодня свободный день. Она убрала со стола остатки утренней трапезы, покрутилась немного на кухне между плитой, столом и мойкой. В феерическом темпе вспыхивали и гасли обычные кухонные звуки: бульканье, плеск, шуршание, шип, треск, стеклянное и металлическое громыхание. Вскоре весь этот фейерверк потух, и Наталья Александровна тут же на кухне села проверять тетради своих учеников.
Мать уехала на несколько дней к сестре, было тихо, спокойно. Сиди себе проверяй, никто не отвлекает. Сколько ж этих тетрадей! А меньше нельзя — мало часов будет, тогда и вовсе не потянем всю нашу ораву. Да и эта машина еще! Чисто престижное дело, не нужна она нам. Никуда не ездим, только он на работу и с работы. Разве что летом за грибами. Да к его родителям — тоже один раз за лето. И то на поезде всего ночь. А уж коль машина есть, он и гоняет ее неизвестно зачем. Пока диссертацию оформлял, наездил, наверное, километров — что от нас до Луны! Одно баловство да трата денег.
Устроился бы лучше в институт. Работник Руслан хороший— целыми сутками в больнице торчит, они без него ничего бы не сумели, никаких новых операций. Все на его плечах держится. На других батрачит. Конечно, возьмут в институт. Годы работы на Севере тоже не у каждого, кандидат наук да еще на практической работе — это не бездельник, что из учеников да опять в аспирантуру. А он ну ничего не делает, чтоб куда-нибудь перейти! Мог бы Алексея Алексеевича попросить, тот бы, может, взял. Хороший работник, ничем не подпорченный, всюду нужен. А то все для больных, для больных, а вся слава этому Льву. А тот так даже докторскую не хочет себе делать. Зачем Руслану на него работать?..
И пример этого Льва мужикам нашим не годится… Два дома, две жены. Непорядок и некрасиво. День здесь, два там. И сам сдохнет, и наши видят, что все можно. Их, мужиков, такая свобода, наверное, привлекает. Но, посмотрите-ка, этот Лев еще и жалуется — тяжело ему. А что ему-то тяжело? Здесь кормят — там кормят. Там жалеют — здесь ласкают. Нервы, видите ли, у него сдают. Сам выбирал. Или кто неволил?! Все больше прожить хотят, чем им отведено. Вот и хапает от жизни. Просто удобнее ему так. Знаем их!
Нечего наших мужиков развращать своим примером. Все хочет новое, новое. Ну и делай сам. И сценарии эти дурацкие пишет, и богема киношная вечно в больнице крутится, вечно у них болеет кто-то. Все сюда, все к ним. А эти вахлаки радуются. Интересно им стало. Пялятся на них как дети. Интересно! Совсем не интересно — одна распущенность и неустроенность. Бездельники. Собираются в кабинете и гоняют чаи. И те тоже приходят, тоже с ними чай пьют. А потом, конечно, умиляются: «Ах, как у вас хорошо! Ах, какой климат!» Показуха одна, а вовсе не «ах, какие прекрасные ребята». Они и млеют: «Ах, как у вас прекрасно работать!» — и они готовы. Напыжатся словно павлины. Баринов Алексей Алексеевич тоже скверную роль играет. Потакает их самодовольству. Хвалит, говорит, что их больница — лучшее место для настоящей работы. Нигде, говорит, не видел такой нравственной обстановки. Слышали вы что-нибудь подобное?! «Нравственной»?! Да что он понимает в нравственности? Это Львиное двоеженство, что ли, нравственность высокая? Оседлали слово, и гарцует на нем всяк как хочет.
Да и то, что они работают дружно и хорошо, так это только кажется. Никакой субординации не соблюдается. Беспорядок полный. Каждый делает что хочет, во что горазд. Может, с операциями и не так, но в остальном кавардак. Отделение что твой проходной двор: кто хочет, тот и ходит. А Лев теоретизирует при этом: «В наших условиях порядок только ухудшит положение. Родственники должны иметь возможность прийти в отделение в любое время, чтобы поговорить с врачом и ухаживать за своими близкими». Ну?! Это как?! Где это видано?! Родственники должны ухаживать за их больными! «Всем известно, что с санитарками плохо не только у нас. Пусть ухаживают». Хорошо жить захотел! Есть проблема — он ее и скинул на плечи родственников. Вот и развел бардак. Нет, это уж всегда, если в своем доме нет порядка, так и на работе не будет. А как же в других больницах, где за порядком следят? Там кто ухаживает за больными? Или там плохо работают, плохо лечат? У них ведь тоже больные выздоравливают, между прочим.
Нет-нет! Руслану надо уходить во что бы то ни стало, я ему все время говорю. А он: нельзя да нельзя. Не время! Предательство! И миллион других красивых слов. Да что он предает? Без него, что ли, работать не смогут? Прекрасно смогут. Обойдутся. Говорит, не физическое предательство, а моральное. Так надо без скандала, по-хорошему. «Предательство»! Вот Лев, тот действительно семью свою предал. Да и сам Лев, кстати, мог бы ему помочь в институт перебраться. У него по всем линиям связи есть. Устроился неплохо. В институте за кандидатскую, наверное, около ста набавят. А здесь десятку только.
Надо о детях тоже думать — не только о себе. Да и не сделал бы он своей диссертации, если б я не помогла, не создала условий, не освободила его от всех домашних обязанностей. Почти от всех. Правильно тогда об этом на банкете говорили. А он раздулся — все сам будто. Нет, попрошу Алексея Алексеевича, чтоб посодействовал и взял Руслана. Пример Льва не может не повлиять на наших мужей. Вот ушли бы они все, и было б ему наказание за его аморальность. Пусть тогда похвалится своими успехами, своим коллективом. Пусть лучше собой только хвалится.
Еще и сахар потащил — да они свое пустое времяпрепровождение на самом деле любят больше работы. Им пустота эта милее дела. Закончили — идите по домам, а не сидите, не набирайтесь дурного духа. Заставить бы их еще тетрадки дома проверять. Проявят себя героями на два часа в операционной, а остальные двадцать два часа, как петухи, гордятся этим. Или вдруг ночью в больницу вызывают — тут уж они такие утомленные чайльд гарольды, что не приведи господь. — А вот так бы, по капельке, по тетрадочке, про того же Чайльд Гарольда бы попроверяли — тогда бы узнали настоящую работу.
Нет. Надо Руслану уходить. Все сделаю для этого. Придумает же такое! «Предательство»! «Не могу, — говорит, — ломать своими руками то, что мы делали, — от самых такелажных работ до самых больших операций и диссертаций». Много понимает про себя. Да что он сломать-то может? Придумывает красивые слова, красивые оправдания, а про детей думай я. Нет у него никаких оправданий, что б он там ни придумывал. Тьфу!
Ну ладно, черт с ними и с их больницей. Мне вон еще сколько тетрадей проверять…
СВАДЬБА
— Брачующиеся Орловы, пройдите в комнаты.
Все задвигались, стали перемещаться с места на место, скученная до этого компания в считанные мгновения расползлась по обеим комнатам. Лев Михайлович полностью отдался неведомо какому течению, направившему, а затем задержавшему его чуть позади дочери.
С самого возникновения в семье свадебной идеи он вынужден был оставаться в полной пассивности. Как бы с ним почтительно ни разговаривали, ему лишь сообщали, доводили до сведения, подталкивали к тому или другому, пока не привели к сегодняшней церемонии. Сознавая свой грешный отрыв от семьи, он не мог позволить себе как-то влиять на события, даже если бы и были у него соображения против надвигающегося изменения в жизни Ирины. Впрочем, никто и не спрашивал, как он относится к этому. Он не видел ничего плохого в наступающих переменах, просто пытался разглядеть происходящее с холма, построенного своими руками в равнине, где существовала его семья. Сверху, конечно, обзор шире, но зато детали, столь важные в близком постоянном общении, разглядеть не удавалось. Он мог лишь банально удивляться катастрофическому росту своего ребенка и соответственно сокрушаться быстрому умалению дней, отпущенных нам природой. Лев Михайлович, не Бог весть как оригинально размышляя на эту тему, пожалуй, не совсем уместно и не ко времени пришел в радостное возбуждение не столько от бурлящего вокруг празднества, сколько от сознания мудрости природы, не сообщающей никому, какой каждому отпущен срок.
Вся его якобы принципиальная пассивность на самом деле была вынужденной расплатой за ту странную, удобную и тяжелую ситуацию, которую он сам создал в своей прошлой, когда-то сравнительно равнинной, плоской жизни. Все сделал своими руками. Как бы сейчас ни рассуждать по этому поводу, факт остается непреложным: сегодняшняя его роль ограничивалась лишь воспоминаниями, размышлениями, представлениями и показной веселостью.
Лев Михайлович вспоминал, как однажды в воскресное утро Сережа вошел к нему в комнату. Лев Михайлович на мгновение удивился появлению этого мальчика в такую рань. Разумеется, вида не подал, но с горечью сообразил, что многого не видит в своем доме, не замечает, что происходит в жизни носителя его бессмертного гена — в жизни дочери; прозрачно ясна причина утреннего появления этого милого, приятного его сердцу юноши.
Сергей вошел, а в глубине квартирки сквозь чуть прикрытую дверь Лев Михайлович разглядел Ирку, промелькнувшую в легком халатике в сторону кухни. Лев Михайлович вообразил, будто пришел час решения. Он было приосанился, но быстро понял, что, как говорится в вульгарных ссорах, «вас не спрашивают»: все решения уже приняты, и ему, заезжему отцу, как он в этот момент сам себя назвал, остается только проштемпелевать нечто уже рожденное жизнью. Впрочем, с матерью тоже не церемонились. Лев Михайлович почувствовал себя загсом, приобщающим отношения Ирки и Сережи к государству, когда нельзя отказать, как бы ты к этому ни относился в глубине души.
В то раннее воскресное утро ныне брачующийся Орлов вошел и, смущаясь, оттого и ерничая, необычным для него голосом мальчика-паиньки из детской радиопередачи извинился, что не сумел раньше словить отца семейства, а потому не согласовал с ним событие, о котором должен сообщить. Сергей сказал, что он надеется на все понимающего и любящего папу, который не станет ругать свою дочь за торопливость и уже отданное без отцовского благословения заявление в загс. Он просил Льва Михайловича учесть, что делают они это первый раз в жизни и опыта у них еще нет.
Отцу бы посмеяться вместе с юношей над многообещающей заявкой, но душа Льва Михайловича молчала, скованная чем-то похожим на стыд, на неловкость, чем-то рождающим желание оправдываться, доказывать, что не такой уж он плохой, как это кажется попервоначалу. Хотелось пригласить Сергея взглянуть куда-то в глубину, в бездны отцовской чистой души, хотя, когда сам он пытался рассмотреть дно, свое собственное дно, ему это не удавалось. Пожалуй, не чужая душа потемки, а именно своя — потемки без дна. Темно и глубоко, ничего не мог он там увидеть. Заробел отец своего примера: кому какие пути он показывает?
— Лев Михайлович, вы извините, если что не так, но мы первый раз…
Оба посмеялись этой невеликой, но неожиданной, а стало быть, и удачной шутке, которую потом не раз можно будет повторить в разных компаниях. Потом прошли к Ирине. Она сидела в кресле и спокойно читала книгу, словно в соседней комнате обсуждалось, стоит ли вечером смотреть программу «Время». А может быть, просто играла в спокойную сверхдевицу, дочь супермена. В комнате все было прибрано и на первый взгляд никаких следов ночного пребывания Сережи. Лев Михайлович долго не мог сосредоточиться, все рыскал взором в поисках улик. Вошла Вера. Вчетвером стали обсуждать разные мелочи предстоящего торжества. Наконец и Лев Михайлович сумел полностью включиться в семейный разговор. Он нашел улику и облегченно вздохнул: на маленьком столике в изголовье девичьего ложа Иры лежали переплетенные заушниками две пары очков: побольше, в темной оправе — его и чуть меньшего размера, чуть вычурнее да посветлее — ее. Лев Михайлович успокоился, принял пристойный случаю вид и приготовился обсуждать.
Но обсуждать-то нечего. Дети все уже меж собой обсудили, все решили, а теперь просто разъясняли родителям, их роли и обязанности. Вера еще пыталась внести свои коррективы, но права ее, во всяком случае теперь, были начисто растоптаны. Вера, скорее всего, ждала поддержки со стороны отца, но тот не нашел в себе сил разогнать туман нечистой совести, который всегда мешал ему чувствовать себя естественно в доме, где росла его дочь, где была хозяйкой его законная жена, где он, в конце концов, был прописан, что весьма немаловажно в наших условиях для поддержания в себе собственного достоинства.
Что говорить, какова основа — таково и достоинство.
В то утро в роли загса выступали они с Верой: оба лишь утверждали, оформляли официальным согласием решенное Ирой и Сергеем. Отец думал об их любви, об объективной основе их любви, пока не сообразил, что в любви, слава Богу, не должно быть никакой объективности. Радость любви — в ее слепоте и прекрасной субъективности. Какая, к черту, это любовь, если править будет унылая, размеренная объективность! Это расчет, а не любовь. Отец подавал иногда шутливые реплики, подтверждающие его формальное участие. Все шутки были вроде: «Вы меня, конечно, извините, если что не так, но я первый раз…» Вера мрачно молчала. Счастье дочери лишь усугубляло ее личные тяготы и потери. Она не нуждалась и в смущенных шутках неофита, поскольку, в отличие от Льва, Вера час за часом наблюдала сравнительно долгий роман дочери. Главной причиной ее молчаливости было отношение к отцу.
Кто в нее за это кинет камень?
Дети заявили, что свадьбы — никакой, что одеваться в спецодежды они не собираются. Милостиво разрешили отцу отвезти их на своей машине в загс и оттуда прямо на вокзал: они на три дня собираются смотаться к Сережкиным родителям, которые не получили сыновнего дозволения на личное присутствие в загсе. Дети играли в решительность и самостоятельность. В отличие от отца, они искренне верили, что принимают решение независимо, действуют оригинально, что такое начало позволит им и в дальнейшем строить жизнь только по своему желанию.
Более того — они планировали!
Лев Михайлович соглашался, что решение молодых обжалованию не подлежит. Пусть жизнь сама в дальнейшем… Наверное, тогда больше нужна будет их родительская помощь — сейчас они действительно не нужны, сейчас детям еще легко. Так он оправдывался сам перед собой от того воскресного утра до самой свадьбы, пересыпая разумные и серьезные мысли красивыми и легковесными, лежавшими на поверхности, — все-таки они хоть как-то утепляли душу, помогали жить.
Вера Максимовна эти месяцы с ним почти не разговаривала. «Беда, — думал Лев. — По какому в конце концов самому больному месту все ударит, когда воздастся?»
— Брачующиеся Орловы! — призвал бодрый голос, зазвучала обязательная музыка Мендельсона, и все тронулись «жениться».
Она и он были здесь сейчас самыми важными, а вокруг колготились их друзья — молодые ребята и мальчики, иные выглядели совсем детьми, хотя некоторые уже прошли сквозь тайны и трюизмы этого обряда, а кое-кто успел совершить и обратный ритуал.
Они идут впереди: Ирина одета в новое, но обычное, не «форменное» платье — не белое, не длинное и без фаты, Сергей тоже не выглядит типичным женихом. Он на голову выше Ирины, у него радостное лицо человека, довольного прежде всего своей независимостью, знающего, как он будет строить свою жизнь рука об руку с этой прекрасной, милой маленькой женщиной. И ничто ему не помешает идти вот так же радостно вперед. И слава Богу.
КОНСИЛИУМ
Лев лежал на тахте, подложив руки под голову, обратив лицо, полное безмятежности, к потолку. Время от времени он выстреливал изо рта дымное одиночное кольцо, которое от момента рождения у самых губ и до растворения в сизом пространстве крутилось само в себе, завораживая своего творца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17