Джеймс вытянул шею — выяснить, кому это вздумалось, но Сэм Фрост сказал:
— Слыхал ты про свиную змею?
Джеймс повернулся обратно к нему и поднял стакан. В стакане было пусто. Из-за плеча у него голос Эмили спросил:
— Еще подать?
Он прямо подпрыгнул от неожиданности. И не успел подумать, как уже кивнул. Ладно, вреда не будет. Только полезно.
Мимо них прошлась в танце высокая студентка в паре с молодым Грэхемом. Парень глядел смущенно и с вызовом. Никто больше не танцевал. Здесь вообще не танцевали, это было не принято, не полагалось. Все равно как аплодисменты в церкви. Все присутствующие смотрели на них недовольно, с раздражением, даже сам Мертон из-за кассы. Что ее надоумило пуститься здесь танцевать под звуки музыкального автомата? Кино, что ли, какое? Встали и пошли к выходу парни Ранцона, за ними Сэм и Ленард Пайк. Потом еще и другие стали уходить, хотя и не из-за танца. Пора и ему, подумал Джеймс. Но вино играло с ним странные шутки. Время ускорилось и при этом замедлилось. Он мог бы спокойно сидеть тут и дальше, до бесконечности. Какое-то воспоминание, вполне могло быть, что и неприятное, продолжало задевать его мозг.
— Свинорылая змея, — говорил Сэм Фрост, — она притворщица, каких на свете нет. Что верно, то верно.
Партридж горячо закивал.
— Ее потревожишь, — продолжал Сэм, — она сразу хвост подвернет, голову подымет и шею расплющит — ну в точности кобра. В три раза у нее раздувается шея, мы с хозяюшкой в справочнике смотрели. И зашипит, и головой ударит, только что не ужалит. Ну, а не поверите, что кобра, она тогда гремучей змеей прикинется.
Партридж опять закивал.
— Да это что, — попытался перебить Генри. — Ты возьми обыкновенную лягушку...
Но Сэма уже было не остановить.
— Ежели свинорылая змея видит, что за гремучую ей себя не выдать, она тогда применяет совсем новую тактику. Разинет рот, забьется в конвульсиях, туда-сюда, а потом перекинется на спину, во рту — листья, комки земли, и застыла, посмотришь на нее, поклянешься, что дохлая, неделя, как сдохла.
— Ты возьми обыкновенную лягушку...
— Лягушка что, она только и умеет сидеть да ждать! — как отрезал Билл Партридж.
— Не так-то это мало, — возразил Генри. — Важно, как ждать.
— Но это все ничего, — продолжал Сэм. — Забавно то, что вы можете эту свинорылую змею палкой тыкать, за хвост качать, она все равно будет притворяться, что дохлая. — Он засмеялся. — И только одну она делает оплошку: слишком входит в роль. Если перевернуть ее на брюхо, она — раз, и снова на спину перекатится: дохлые, мол, всегда брюхом кверху лежат.
Все рассмеялись, кроме Джеймса.
— Если про хитрости говорить, — пряча обиду и улыбаясь, в который раз завел свое Генри Стампчерч, — то лучше взять обыкновенную лягушку.
Остальные наклонились, потянулись к нему, точно тени, когда огонь в очаге прогорает, так уважительно, будто к самому мистеру Итену Аллену, но не сказал старый верзила Генри и трех слов, а уж Сэм Фрост полез из кабины, заторопился в уборную.
Высокая студентка с молодым Грэхемом опять проплыли мимо, раскачиваясь в танце. Она толковала ему что-то о живописи: видно, в колледже занималась искусствоведением. Джеймс наклонил голову, подслушивая. В этом деле он и сам как-нибудь разбирается, но имена, которые она называла, были ему незнакомы, и он опять почувствовал себя отставшим от жизни, смешным. А ведь по честности говоря, он мог бы протянуть руку, когда они проплывали мимо, остановить их и сказать этой девушке: «В наших краях художников было полным-полно. С иными я лично был знаком. Моя двоюродная сестра даже позировала мистеру Рокуэллу, и я с ним встречался много раз. Еще я знавал мистера Пелама, ну, что обложки для журнала „Пост“ делал... Их целая компания жила в Арлингтоне в двух-трех кварталах от моей дочери. А еще знаете с кем я был знаком? С Анной Мэри Робертсон Мозес — ну да, она и есть Бабушка Мозес. В Игл-Бридж она жила, на той стороне, где штат Нью-Йорк. Работала у Пег Эллис, убирала у нее в доме. Но если уж говорить о живописцах, была тут одна монашенка, жила в Беннингтоне когда-то давным-давно...»
Все это он мог бы сказать, и, может быть, девушка не стала бы смеяться, а даже расширила бы свои модные серые глаза с притворным почтением: но он только пожевал щеку и сидел помалкивая, тлея глазами.
Теперь телевизор смотрели оба полицейских. На экране тоже были два полицейских, они преследовали большой грузовик. Вдруг взрыв на шоссе, под самым носом у полицейской машины, она буксует, скользит к самому обрыву. Крупным планом лица полицейских. И в это время ни с того ни с сего на экране появились женщина с белозубой улыбкой, желтый кусок мыла, потом две грубые, красные руки и бабочка. Вернулся Сэм Фрост, на ходу застегивая молнию на брюках.
У Джеймса немного кружилась голова. Народу в баре заметно поубавилось. Гул разговоров почти совсем стих, уступив место музыке из автомата. На экране телевизора молодая негритянка принимала душ, и, хотя звука Джеймс не слышал, можно было понять, что она поет что-то про особой марки шампунь. Она, похоже, была нагишом, как жена старого Джуды Шербрука, — хотя изображение кончалось как раз там, где полагалось бы начинаться купальному костюму; то-то, должно быть, такая реклама насильников плодит. А негритянка уже превратилась в бутылку, Джеймс даже вздрогнул. А на экране уже была лошадь и человек с сигаретой. У лошади то ли клещи в ушах, то ли костный шпат. Снизу прошла какая-то надпись, и вот уже, как ни в чем не бывало, снова полицейская машина буксует и скользит, объезжая горящее место, и выбирается обратно на шоссе и несется за грузовиком. Из кабины грузовика высовывается рука с револьвером, и полицейский справа тоже вынул револьвер и прицелился, поддерживая правую руку левой. Выстрел, и сразу же показали, как тот, что в грузовике, шарахается в сторону, и кисть у него отстрелена почти что напрочь, только ошметки болтаются. Местные полицейские у стойки смотрели телевизор и пили кока-колу. Полицейский на экране опять выстрелил, а полицейская машина и грузовик несутся ноздря в ноздрю — у грузовика что-то случилось с правой задней рессорой, — и, когда камера опять заглядывает в кабину, оказывается, что теперь у водителя размозжена голова. Потом вдруг вид сзади, обе машины с разгона врезаются в отвесную скалу, сталкиваются — два одновременных взрыва — конец. И вдруг ты уже смотришь, как какая-то баба поет в микрофон, одетая в одну только прозрачную штуковину наподобие чулка, а на титьках и на интересном месте — блестки,
Эмили налила ему вина в стакан и поставила бутылку на стол. Генри Стампчерч и Сэм Фрост все еще толковали про лягушек, спорили, нужна ли смекалка для того, чтобы просто затаиться и сидеть, пока не придет тебе конец. «Труха», — буркнул Билл Партридж, голос у него был слегка пьяный. Генри сказал: «Шестьдесят четыре года живу на свете, и ни разу...» «Труха», — повторил Билл Партридж. Генри выпил.
Мимо их столика медленно проплыли рябой парень с пухленькой студенткой, танцуя, вернее, лапая друг друга и шаркая ногами. Джеймс Пейдж поднял на них глаза, как раз когда толстушка оторвала голову от груди рябого парня и спросила, робко улыбаясь: «А ты читал такого писателя: Джон Апдайк?»
«Заставь меня, заставь меня!» — пел музыкальный автомат.
Джеймс вспомнил про Салли и про вечеринку у них на горе, и злость вскипела в нем с новой силой. У него утром дела по хозяйству. А как прикажете хозяйничать после бессонной ночи? Может, они воображают, что у него не дом, а «Уоллумсек-отель»? Деньги его, когда ей понадобится, — это она брать может, а как надо просто дать ему возможность работать, не говоря уж — помогать... Он смутно помнил, как ссорился когда-то с женой из-за денег, из-за времени, а позже со своим хмурым, слабохарактерным сыном. Грудь его вдруг перехватило от неожиданно подкравшегося воспоминания: его мальчик — вернее, тогда уже мужчина — висит под серым чердачным стропилом, точно мешок с овсом, такой неживой, будто и не жил никогда. Он много дней, даже месяцев, не мог в это поверить — каких-то несколько резких слов, быстрая, сгоряча, пощечина. Парень, видно, что-то такое натворил, один бог знает — что. Бог и жена Джеймса Ария. Со шлюхами, что ли, связался. А признаться не захотел и обозвал Джеймса гадом, потому и пощечина, да не сильная, а так только, демонстрация гнева. «Несильная» — это тогда Джеймсу казалось; с тех пор-то он кое-что понял, после того как сын своей каменной неподвижностью, своей безоговорочной, намертво окончательной победой ему отомстил. Какой бы осмысленной ни представлялась Джеймсу до той минуты наша жалкая земная жизнь, теперь он убедился воочию, что она лишь слабая попытка самоутверждения, условный уговор двух душ, и каждый может в любую минуту этот контракт порвать. Он вспоминал сына стоящим высоко на возу с сеном — едет и улыбается из-под шляпы, а солнечные блики бегут по лицу, и деревья качают и машут ветками над головой; и видел старик памятью своей окончательную, серую метафизическую недвижность стропил. Он пережил это, как и почему — бог весть. Работал, бродил ночами по склонам горы, будто медведь-шатун, ищущий дверь в подземное царство; какое-то время пил сверх меры; записывал колонки слов, обрывки мыслей, один раз нечто вроде молитвы, изливал, сколько было чего на сердце, в свой фермерский блокнот. Ночью, если засыпал и терял бдительность, — плакал. И просыпался — жена прижимала его к себе.
Старик вслушался в гул голосов. Словно поезд колесами стучит, и все больше у него в голове. Он отвык от вина, уже много лет как отвык, и, оказывается, утратил естественную защиту от его воздействия на тело и, что еще хуже, на дух. Рассеявшись под влиянием вина, он ненароком забрел в прошлое, которое всегда держал на запоре, заглянул и нашел там причину, по которой так старательно от него запирался. Когда-то давно, стоя в сумерках над ручьем, он посмотрел на собственное отражение и произнес пусть мелодраматично, но хладнокровно: «Ты — убийца». Голос прозвучал плоско и тускло и отдался от березовых стволов на том берегу. А дальше вздымались горы, уходя далеко-далеко, в Нью-Хэмпшир, и в сравнении с ними ничтожна была эта ненависть, ничтожна и любовь. «Ах, Джеймс, Джеймс», — услышал он снова в памяти шепот жены. Глаза его наполнились лучащимися слезами печали и гнева, но он тут же опять ее забыл, забыл сразу же все, что было.
Потом опять появилась Эмили, улыбаясь, как в телерекламе, и налила ему вина в стакан. Он отсчитал деньги, она сгребла их и опять улыбнулась. Он сообразил, что выпил слишком много. Чувства его были тупы и переполнены, как старые яблочные корзины. Под ладонью на щеке ощущалась щетина, ясно и вчуже, будто свиная, и вялая, безжизненная плоть. Он взглянул на часы над стойкой, но не различил стрелок, даже туманно. Вытащил свои. Без четверти двенадцать. Быть не может! Его дружки давно бы ушли. Или они из-за него остались по сию пору? Он старательно, осторожно поднял к губам стакан с вином.
— Так что делать-то будешь? — спросил Партридж.
Эмили снова оказалась рядом. Вытерла тряпкой стол и поставила новые бутылки пива. Потом собрала деньги и порожние бутылки и ушла.
— То есть как это что делать? — переспросил он.
— Да с сестрой твоей, — ответил Партридж.
Джеймс осушил стакан. Какая-то серьезная мысль скреблась на краю его сознания.
— Бог его знает, — сказал он и вздохнул. Возле музыкального автомата топтался толстый старик с клочковатой бородкой, нежно обхватив даму — возможно, жену, — и выписывал ногами крохотные загогулины. Джеймс никак не мог вспомнить, кто они такие. Танцуя, они разговаривали про «Челюсти». «Картина — умереть можно», — сказал толстяк.
Генри Стампчерч упер подбородок к кулаки, глаза у него слипались. Когда Джеймс отвернулся, наблюдая за танцующими, Генри, он видел, украдкой взглянул на свои часы. От стойки подошел с бутылкой пива Мертон. Он двумя толстыми пальцами уцепил за спинку стул и втащил к ним в кабину. Сел рядом с Джеймсом.
— Ну как вы здесь, ничего? — спросил он и хмыкнул.
— Мы вас задерживаем, — сказал Сэм.
— Да нет, что вы.
У стойки никого не было. На экране телевизора показывали космический корабль. Потом вместо корабля появился человек с заостренными ушами. Эмили пошла за стойку и, серая, как приведение, налила себе выпить. Она поглядела на часы над головой, сверила с часами у себя на руке, потом подошла к их столику, прихватив по дороге стул. Джеймс торопясь выпил и налил еще.
Неизвестно еще, поможет ли ему вино с запором, но вот с остальным его организмом оно ему наделало дел. Голова тяжелая, как утопленник в пруду. Мочевой пузырь болит. Джеймс поставил стакан, извинился, пролез мимо Мертона и побрел в туалет. Но ничего не вышло, кроме черной воды. Выливаясь, она жгла, будто бензин. Джеймс вымыл руки, стараясь не смотреть в зеркало: оттуда выглядывало лицо старого нищего, сейчас попросит милостыню. Джеймс вернулся за столик.
Разговаривали про Салли; ему бы должно быть интересно, но они говорили, будто посторонние. Его мысли вернулись к учителю и двум писателям, к книге, которую он скормил свиньям, к его упрямой ослице-сестре, голодающей у себя в комнате и во всем на свете винящей брата, и на душе у него стало еще тяжелее: прибавилась жалость к самому себе, и жалость ко всем ним, и к стране, заболевшей из-за какого-то глупого, случайного, слепого недоразумения. За окнами непогода разыгралась не на шутку, выл ветер, начинался дождь. Капли побежали по стеклу, светлея у неоновых огней, а дальше снова темнея. Он опять представил себе, как улыбался тот мексиканец, озирая кухню, прикидывая цену раковины, плиты, стульев, стеклянных дверных ручек, посуды.
Смолк музыкальный автомат, и толстушка с рябым парнем прошли к своему месту, держась за руки. Молодой Грэхем и вторая студентка, повыше и покрасивее, сидели рядышком, плечо к плечу. Ресницы у нее были длинные-длинные.
— Ты ничего, мне нравишься, — сказал молодой Грэхем.
— А знаешь, — сказала девушка, — ты мне тоже нравишься. — Она поглядела на него. — Правда-правда.
Третий парень, с длинной черной шевелюрой, Элберт, вернулся из туалета и направился было обратно к столику, но передумал, остановился в нерешительности, посматривая на товарищей. Потом, изменив направление, побрел к кабине, где сидела компания Джеймса. Он волочил за собою стул.
— М-м-можно м-м-мне к вам? — неразборчиво промямлил он. И, садясь, едва не свалился, хорошо, Эмили его поддержала.
— Элберт, ты пьян, — смеясь, сказала она.
— По-твоему, так я всегда пьян, верно?
Он положил ладонь на ее крутое бедро, но она мягко отвела его руку. И словно в утешение, дала ему отпить из своего стакана — виски у нее там было или еще что понамешано. Джеймс налил себе вина, но не тронул стакан и набил трубку. Эмили, как мать, поила Элберта из своих рук.
— Ты имеешь полное право вышвырнуть ее к чертовой матери! — решительно сказал Билл Партридж.
— Не факт, — ответил Джеймс. Что-то творилось с его зрением. Он прищурил один глаз и посмотрел на Генри Стампчерча, чтобы узнать его мнение, но Генри спал. Мертон пососал из горлышка, потом поставил бутылку. Элберт положил голову на плечо Эмили. Она мягко, со смехом, оттолкнула его, усадила прямо, словно игрушечного, и пошла опустить монету в музыкальный автомат. Заиграла музыка, и оказалось, что это скрипки. Эмили вернулась, допила из своего стакана и ушла за стойку налить себе еще. А вернувшись и снова усевшись с ними, улыбнулась, подвинула стул поближе к Элберту и, взяв его голову в обе ладони, положила к себе на плечо.
Мертон сказал, задумчиво вертя перед глазами бутылку:
— Мало кто стал бы с этим мириться. — И кивнул в подтверждение собственных слов.
— Она свою работу делает, — возразил Джеймс. — Делала, покуда до телевизора не дошло.
Билл Партридж сказал, свирепея:
— Да что ты! Ничего подобного.
— То есть как это? — не понял Джеймс.
— Надувает она тебя, Джеймс, — осторожно сказал Сэм Фрост, пряча глаза. — Сам знаешь. Уже давно.
Джеймс поднял стакан. Он ждал. Ему казалось, что он действительно сам уже давно знал.
— Женщине нельзя доверять, — сказал Билл Партридж. — Вон когда Джуда Шербрук застал жену в теплице...
— То есть как это — надувает? — спросил Джеймс. За спиной у него неприятным звуковым фоном шелестели слова толстухи-студентки: «Но ведь это чувство вполне определенное».
— Скажи ему, — вздохнул Мертон.
— Понимаешь, какое дело, — извиняясь, сказал Сэм Фрост, — моя хозяюшка взяла за моду подслушивать по телефону.
Джеймс отпил вина. Он ждал. Чтобы не расплывалось в глазах, он разглядывал свои пальцы.
Сэм говорил, уставясь в стол:
— Помнишь, ты объявление сдал в «Эконом» насчет помощника по хозяйству?.. Так знаешь, почему к тебе ни одна живая душа не обратилась?
Джеймс все ждал, но тело его наливалось тяжестью, разогревалось злостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Слыхал ты про свиную змею?
Джеймс повернулся обратно к нему и поднял стакан. В стакане было пусто. Из-за плеча у него голос Эмили спросил:
— Еще подать?
Он прямо подпрыгнул от неожиданности. И не успел подумать, как уже кивнул. Ладно, вреда не будет. Только полезно.
Мимо них прошлась в танце высокая студентка в паре с молодым Грэхемом. Парень глядел смущенно и с вызовом. Никто больше не танцевал. Здесь вообще не танцевали, это было не принято, не полагалось. Все равно как аплодисменты в церкви. Все присутствующие смотрели на них недовольно, с раздражением, даже сам Мертон из-за кассы. Что ее надоумило пуститься здесь танцевать под звуки музыкального автомата? Кино, что ли, какое? Встали и пошли к выходу парни Ранцона, за ними Сэм и Ленард Пайк. Потом еще и другие стали уходить, хотя и не из-за танца. Пора и ему, подумал Джеймс. Но вино играло с ним странные шутки. Время ускорилось и при этом замедлилось. Он мог бы спокойно сидеть тут и дальше, до бесконечности. Какое-то воспоминание, вполне могло быть, что и неприятное, продолжало задевать его мозг.
— Свинорылая змея, — говорил Сэм Фрост, — она притворщица, каких на свете нет. Что верно, то верно.
Партридж горячо закивал.
— Ее потревожишь, — продолжал Сэм, — она сразу хвост подвернет, голову подымет и шею расплющит — ну в точности кобра. В три раза у нее раздувается шея, мы с хозяюшкой в справочнике смотрели. И зашипит, и головой ударит, только что не ужалит. Ну, а не поверите, что кобра, она тогда гремучей змеей прикинется.
Партридж опять закивал.
— Да это что, — попытался перебить Генри. — Ты возьми обыкновенную лягушку...
Но Сэма уже было не остановить.
— Ежели свинорылая змея видит, что за гремучую ей себя не выдать, она тогда применяет совсем новую тактику. Разинет рот, забьется в конвульсиях, туда-сюда, а потом перекинется на спину, во рту — листья, комки земли, и застыла, посмотришь на нее, поклянешься, что дохлая, неделя, как сдохла.
— Ты возьми обыкновенную лягушку...
— Лягушка что, она только и умеет сидеть да ждать! — как отрезал Билл Партридж.
— Не так-то это мало, — возразил Генри. — Важно, как ждать.
— Но это все ничего, — продолжал Сэм. — Забавно то, что вы можете эту свинорылую змею палкой тыкать, за хвост качать, она все равно будет притворяться, что дохлая. — Он засмеялся. — И только одну она делает оплошку: слишком входит в роль. Если перевернуть ее на брюхо, она — раз, и снова на спину перекатится: дохлые, мол, всегда брюхом кверху лежат.
Все рассмеялись, кроме Джеймса.
— Если про хитрости говорить, — пряча обиду и улыбаясь, в который раз завел свое Генри Стампчерч, — то лучше взять обыкновенную лягушку.
Остальные наклонились, потянулись к нему, точно тени, когда огонь в очаге прогорает, так уважительно, будто к самому мистеру Итену Аллену, но не сказал старый верзила Генри и трех слов, а уж Сэм Фрост полез из кабины, заторопился в уборную.
Высокая студентка с молодым Грэхемом опять проплыли мимо, раскачиваясь в танце. Она толковала ему что-то о живописи: видно, в колледже занималась искусствоведением. Джеймс наклонил голову, подслушивая. В этом деле он и сам как-нибудь разбирается, но имена, которые она называла, были ему незнакомы, и он опять почувствовал себя отставшим от жизни, смешным. А ведь по честности говоря, он мог бы протянуть руку, когда они проплывали мимо, остановить их и сказать этой девушке: «В наших краях художников было полным-полно. С иными я лично был знаком. Моя двоюродная сестра даже позировала мистеру Рокуэллу, и я с ним встречался много раз. Еще я знавал мистера Пелама, ну, что обложки для журнала „Пост“ делал... Их целая компания жила в Арлингтоне в двух-трех кварталах от моей дочери. А еще знаете с кем я был знаком? С Анной Мэри Робертсон Мозес — ну да, она и есть Бабушка Мозес. В Игл-Бридж она жила, на той стороне, где штат Нью-Йорк. Работала у Пег Эллис, убирала у нее в доме. Но если уж говорить о живописцах, была тут одна монашенка, жила в Беннингтоне когда-то давным-давно...»
Все это он мог бы сказать, и, может быть, девушка не стала бы смеяться, а даже расширила бы свои модные серые глаза с притворным почтением: но он только пожевал щеку и сидел помалкивая, тлея глазами.
Теперь телевизор смотрели оба полицейских. На экране тоже были два полицейских, они преследовали большой грузовик. Вдруг взрыв на шоссе, под самым носом у полицейской машины, она буксует, скользит к самому обрыву. Крупным планом лица полицейских. И в это время ни с того ни с сего на экране появились женщина с белозубой улыбкой, желтый кусок мыла, потом две грубые, красные руки и бабочка. Вернулся Сэм Фрост, на ходу застегивая молнию на брюках.
У Джеймса немного кружилась голова. Народу в баре заметно поубавилось. Гул разговоров почти совсем стих, уступив место музыке из автомата. На экране телевизора молодая негритянка принимала душ, и, хотя звука Джеймс не слышал, можно было понять, что она поет что-то про особой марки шампунь. Она, похоже, была нагишом, как жена старого Джуды Шербрука, — хотя изображение кончалось как раз там, где полагалось бы начинаться купальному костюму; то-то, должно быть, такая реклама насильников плодит. А негритянка уже превратилась в бутылку, Джеймс даже вздрогнул. А на экране уже была лошадь и человек с сигаретой. У лошади то ли клещи в ушах, то ли костный шпат. Снизу прошла какая-то надпись, и вот уже, как ни в чем не бывало, снова полицейская машина буксует и скользит, объезжая горящее место, и выбирается обратно на шоссе и несется за грузовиком. Из кабины грузовика высовывается рука с револьвером, и полицейский справа тоже вынул револьвер и прицелился, поддерживая правую руку левой. Выстрел, и сразу же показали, как тот, что в грузовике, шарахается в сторону, и кисть у него отстрелена почти что напрочь, только ошметки болтаются. Местные полицейские у стойки смотрели телевизор и пили кока-колу. Полицейский на экране опять выстрелил, а полицейская машина и грузовик несутся ноздря в ноздрю — у грузовика что-то случилось с правой задней рессорой, — и, когда камера опять заглядывает в кабину, оказывается, что теперь у водителя размозжена голова. Потом вдруг вид сзади, обе машины с разгона врезаются в отвесную скалу, сталкиваются — два одновременных взрыва — конец. И вдруг ты уже смотришь, как какая-то баба поет в микрофон, одетая в одну только прозрачную штуковину наподобие чулка, а на титьках и на интересном месте — блестки,
Эмили налила ему вина в стакан и поставила бутылку на стол. Генри Стампчерч и Сэм Фрост все еще толковали про лягушек, спорили, нужна ли смекалка для того, чтобы просто затаиться и сидеть, пока не придет тебе конец. «Труха», — буркнул Билл Партридж, голос у него был слегка пьяный. Генри сказал: «Шестьдесят четыре года живу на свете, и ни разу...» «Труха», — повторил Билл Партридж. Генри выпил.
Мимо их столика медленно проплыли рябой парень с пухленькой студенткой, танцуя, вернее, лапая друг друга и шаркая ногами. Джеймс Пейдж поднял на них глаза, как раз когда толстушка оторвала голову от груди рябого парня и спросила, робко улыбаясь: «А ты читал такого писателя: Джон Апдайк?»
«Заставь меня, заставь меня!» — пел музыкальный автомат.
Джеймс вспомнил про Салли и про вечеринку у них на горе, и злость вскипела в нем с новой силой. У него утром дела по хозяйству. А как прикажете хозяйничать после бессонной ночи? Может, они воображают, что у него не дом, а «Уоллумсек-отель»? Деньги его, когда ей понадобится, — это она брать может, а как надо просто дать ему возможность работать, не говоря уж — помогать... Он смутно помнил, как ссорился когда-то с женой из-за денег, из-за времени, а позже со своим хмурым, слабохарактерным сыном. Грудь его вдруг перехватило от неожиданно подкравшегося воспоминания: его мальчик — вернее, тогда уже мужчина — висит под серым чердачным стропилом, точно мешок с овсом, такой неживой, будто и не жил никогда. Он много дней, даже месяцев, не мог в это поверить — каких-то несколько резких слов, быстрая, сгоряча, пощечина. Парень, видно, что-то такое натворил, один бог знает — что. Бог и жена Джеймса Ария. Со шлюхами, что ли, связался. А признаться не захотел и обозвал Джеймса гадом, потому и пощечина, да не сильная, а так только, демонстрация гнева. «Несильная» — это тогда Джеймсу казалось; с тех пор-то он кое-что понял, после того как сын своей каменной неподвижностью, своей безоговорочной, намертво окончательной победой ему отомстил. Какой бы осмысленной ни представлялась Джеймсу до той минуты наша жалкая земная жизнь, теперь он убедился воочию, что она лишь слабая попытка самоутверждения, условный уговор двух душ, и каждый может в любую минуту этот контракт порвать. Он вспоминал сына стоящим высоко на возу с сеном — едет и улыбается из-под шляпы, а солнечные блики бегут по лицу, и деревья качают и машут ветками над головой; и видел старик памятью своей окончательную, серую метафизическую недвижность стропил. Он пережил это, как и почему — бог весть. Работал, бродил ночами по склонам горы, будто медведь-шатун, ищущий дверь в подземное царство; какое-то время пил сверх меры; записывал колонки слов, обрывки мыслей, один раз нечто вроде молитвы, изливал, сколько было чего на сердце, в свой фермерский блокнот. Ночью, если засыпал и терял бдительность, — плакал. И просыпался — жена прижимала его к себе.
Старик вслушался в гул голосов. Словно поезд колесами стучит, и все больше у него в голове. Он отвык от вина, уже много лет как отвык, и, оказывается, утратил естественную защиту от его воздействия на тело и, что еще хуже, на дух. Рассеявшись под влиянием вина, он ненароком забрел в прошлое, которое всегда держал на запоре, заглянул и нашел там причину, по которой так старательно от него запирался. Когда-то давно, стоя в сумерках над ручьем, он посмотрел на собственное отражение и произнес пусть мелодраматично, но хладнокровно: «Ты — убийца». Голос прозвучал плоско и тускло и отдался от березовых стволов на том берегу. А дальше вздымались горы, уходя далеко-далеко, в Нью-Хэмпшир, и в сравнении с ними ничтожна была эта ненависть, ничтожна и любовь. «Ах, Джеймс, Джеймс», — услышал он снова в памяти шепот жены. Глаза его наполнились лучащимися слезами печали и гнева, но он тут же опять ее забыл, забыл сразу же все, что было.
Потом опять появилась Эмили, улыбаясь, как в телерекламе, и налила ему вина в стакан. Он отсчитал деньги, она сгребла их и опять улыбнулась. Он сообразил, что выпил слишком много. Чувства его были тупы и переполнены, как старые яблочные корзины. Под ладонью на щеке ощущалась щетина, ясно и вчуже, будто свиная, и вялая, безжизненная плоть. Он взглянул на часы над стойкой, но не различил стрелок, даже туманно. Вытащил свои. Без четверти двенадцать. Быть не может! Его дружки давно бы ушли. Или они из-за него остались по сию пору? Он старательно, осторожно поднял к губам стакан с вином.
— Так что делать-то будешь? — спросил Партридж.
Эмили снова оказалась рядом. Вытерла тряпкой стол и поставила новые бутылки пива. Потом собрала деньги и порожние бутылки и ушла.
— То есть как это что делать? — переспросил он.
— Да с сестрой твоей, — ответил Партридж.
Джеймс осушил стакан. Какая-то серьезная мысль скреблась на краю его сознания.
— Бог его знает, — сказал он и вздохнул. Возле музыкального автомата топтался толстый старик с клочковатой бородкой, нежно обхватив даму — возможно, жену, — и выписывал ногами крохотные загогулины. Джеймс никак не мог вспомнить, кто они такие. Танцуя, они разговаривали про «Челюсти». «Картина — умереть можно», — сказал толстяк.
Генри Стампчерч упер подбородок к кулаки, глаза у него слипались. Когда Джеймс отвернулся, наблюдая за танцующими, Генри, он видел, украдкой взглянул на свои часы. От стойки подошел с бутылкой пива Мертон. Он двумя толстыми пальцами уцепил за спинку стул и втащил к ним в кабину. Сел рядом с Джеймсом.
— Ну как вы здесь, ничего? — спросил он и хмыкнул.
— Мы вас задерживаем, — сказал Сэм.
— Да нет, что вы.
У стойки никого не было. На экране телевизора показывали космический корабль. Потом вместо корабля появился человек с заостренными ушами. Эмили пошла за стойку и, серая, как приведение, налила себе выпить. Она поглядела на часы над головой, сверила с часами у себя на руке, потом подошла к их столику, прихватив по дороге стул. Джеймс торопясь выпил и налил еще.
Неизвестно еще, поможет ли ему вино с запором, но вот с остальным его организмом оно ему наделало дел. Голова тяжелая, как утопленник в пруду. Мочевой пузырь болит. Джеймс поставил стакан, извинился, пролез мимо Мертона и побрел в туалет. Но ничего не вышло, кроме черной воды. Выливаясь, она жгла, будто бензин. Джеймс вымыл руки, стараясь не смотреть в зеркало: оттуда выглядывало лицо старого нищего, сейчас попросит милостыню. Джеймс вернулся за столик.
Разговаривали про Салли; ему бы должно быть интересно, но они говорили, будто посторонние. Его мысли вернулись к учителю и двум писателям, к книге, которую он скормил свиньям, к его упрямой ослице-сестре, голодающей у себя в комнате и во всем на свете винящей брата, и на душе у него стало еще тяжелее: прибавилась жалость к самому себе, и жалость ко всем ним, и к стране, заболевшей из-за какого-то глупого, случайного, слепого недоразумения. За окнами непогода разыгралась не на шутку, выл ветер, начинался дождь. Капли побежали по стеклу, светлея у неоновых огней, а дальше снова темнея. Он опять представил себе, как улыбался тот мексиканец, озирая кухню, прикидывая цену раковины, плиты, стульев, стеклянных дверных ручек, посуды.
Смолк музыкальный автомат, и толстушка с рябым парнем прошли к своему месту, держась за руки. Молодой Грэхем и вторая студентка, повыше и покрасивее, сидели рядышком, плечо к плечу. Ресницы у нее были длинные-длинные.
— Ты ничего, мне нравишься, — сказал молодой Грэхем.
— А знаешь, — сказала девушка, — ты мне тоже нравишься. — Она поглядела на него. — Правда-правда.
Третий парень, с длинной черной шевелюрой, Элберт, вернулся из туалета и направился было обратно к столику, но передумал, остановился в нерешительности, посматривая на товарищей. Потом, изменив направление, побрел к кабине, где сидела компания Джеймса. Он волочил за собою стул.
— М-м-можно м-м-мне к вам? — неразборчиво промямлил он. И, садясь, едва не свалился, хорошо, Эмили его поддержала.
— Элберт, ты пьян, — смеясь, сказала она.
— По-твоему, так я всегда пьян, верно?
Он положил ладонь на ее крутое бедро, но она мягко отвела его руку. И словно в утешение, дала ему отпить из своего стакана — виски у нее там было или еще что понамешано. Джеймс налил себе вина, но не тронул стакан и набил трубку. Эмили, как мать, поила Элберта из своих рук.
— Ты имеешь полное право вышвырнуть ее к чертовой матери! — решительно сказал Билл Партридж.
— Не факт, — ответил Джеймс. Что-то творилось с его зрением. Он прищурил один глаз и посмотрел на Генри Стампчерча, чтобы узнать его мнение, но Генри спал. Мертон пососал из горлышка, потом поставил бутылку. Элберт положил голову на плечо Эмили. Она мягко, со смехом, оттолкнула его, усадила прямо, словно игрушечного, и пошла опустить монету в музыкальный автомат. Заиграла музыка, и оказалось, что это скрипки. Эмили вернулась, допила из своего стакана и ушла за стойку налить себе еще. А вернувшись и снова усевшись с ними, улыбнулась, подвинула стул поближе к Элберту и, взяв его голову в обе ладони, положила к себе на плечо.
Мертон сказал, задумчиво вертя перед глазами бутылку:
— Мало кто стал бы с этим мириться. — И кивнул в подтверждение собственных слов.
— Она свою работу делает, — возразил Джеймс. — Делала, покуда до телевизора не дошло.
Билл Партридж сказал, свирепея:
— Да что ты! Ничего подобного.
— То есть как это? — не понял Джеймс.
— Надувает она тебя, Джеймс, — осторожно сказал Сэм Фрост, пряча глаза. — Сам знаешь. Уже давно.
Джеймс поднял стакан. Он ждал. Ему казалось, что он действительно сам уже давно знал.
— Женщине нельзя доверять, — сказал Билл Партридж. — Вон когда Джуда Шербрук застал жену в теплице...
— То есть как это — надувает? — спросил Джеймс. За спиной у него неприятным звуковым фоном шелестели слова толстухи-студентки: «Но ведь это чувство вполне определенное».
— Скажи ему, — вздохнул Мертон.
— Понимаешь, какое дело, — извиняясь, сказал Сэм Фрост, — моя хозяюшка взяла за моду подслушивать по телефону.
Джеймс отпил вина. Он ждал. Чтобы не расплывалось в глазах, он разглядывал свои пальцы.
Сэм говорил, уставясь в стол:
— Помнишь, ты объявление сдал в «Эконом» насчет помощника по хозяйству?.. Так знаешь, почему к тебе ни одна живая душа не обратилась?
Джеймс все ждал, но тело его наливалось тяжестью, разогревалось злостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53