«А-А-АРР!» — прорычал я, но тут же, зажав уши, затих. Дурацкий звук.
Внезапно осознав собственную глупость, я успокоился.
Движимый какой-то нелепой надеждой, я глянул поверх деревьев. У меня, наверное, помрачился рассудок, и я почти уже был готов увидеть там Бога, бородатого и унылого, как геометрия, хмуро взирающего на меня и грозящего мне бесплотным пальцем.
«Почему мне не с кем поговорить?» — спросил я. Звезды молчали, но я притворился, что не замечаю их грубости. «Сказителю есть с кем разговаривать, — сказал я и сжал кулаки. — Хродгару тоже есть с кем поговорить».
Я обдумал это.
Пожалуй, это неправильно.
В сущности, коль скоро видение добра и мира не пустые слова, а часть души Сказителя, тогда его никто, даже Хродгар, не в силах понять. Что до самого Хрод-гара с его идеей о славе — что его дети и дети его детей будут раздаривать сокровища, — то, если он действительно так думает, у меня есть для него сюрприз. Если у него будут сыновья, они не услышат его слов. Их головы будут заняты подсчетом серебра и золота. Я наблюдал не одно поколение людей. И видел их алчные глаза.
Я согнал с лица улыбку.
«Все может измениться, — сказал я, грозя пальцем воображаемой толпе слушателей. — Возможно, Сказитель все-таки сделает людей разумнее, умиротворит несчастных Данов».
Но они обречены. Я понимал это, и, не стану отрицать, меня это радовало. Пусть бродят среди миазмов ада.
* * *
Спустя две ночи я вернулся. Не мог удержаться. Сказитель воспевал славные подвиги павших в бою. Он пел о том, как они сражались со мной. Сплошная ложь. Его коварная арфа, славя смерть, шелестела, как змея в камышах. Я схватил дозорного и расшиб его о дерево, но пожирать не стал — от одной этой мысли меня чуть не вывернуло наизнанку. «Горе тому, кто предан злобной вражде; адское пламя пожрет его душу! — пел Сказитель. — Пусть оставит надежду: погибель его неизбежна! Счастлив лишь тот, кто после кончины узрит Спасителя, мир обретет в объятьях Отца своего!»
«Чушь!» — прошептал я сквозь сжатые зубы. В какую ярость ему удавалось меня приводить!
«Разве нет? — прошипела окружавшая меня тьма. — Разве нет? Разве нет?» Дразня и терзая, точно смерть холодной рукой сжимала мне запястье.
Воображение. Я знал это. Какое-то зло внутри меня рвалось наружу, в лес. Я знал то, что знаю: нерассуждающую, неумолимую жестокость вещей; и когда песня арфиста соблазняла меня сладкими видениями, мрак того, что есть и было всегда, настигал меня и валил с ног.
И все же, должен признать, я бы удивился, если бы нечто во мне было столь же холодным, мрачным, извечным, как то незримое присутствие, которое я ощущал вокруг. Чтобы прийти в себя, я схватился за ветку. Это оказалась змея. Я в ужасе отдернул руку.
Чуть позже я снова успокоился. Змея не укусила меня. Я осознал, что оно по-прежнему было где-то здесь, в самой глубине ночи. Я чувствовал, что, если поддамся, оно поглотит меня, оно уже втягивало меня, как водоворот; втягивало в себя весь мир.
Безумие, несомненно. Я поднялся, хотя ощущение нисколько не ослабло, и ощупью побрел обратно через лес, затем по скалам к озеру, потом в свою пещеру. Там я лежал, прислушиваясь к смутно звучащим в памяти отголоскам песен Сказителя. Мать понуро перебирала кучу костей. Я не принес никакой еды.
«Нелепость», — прошептал я.
Она взглянула на меня.
Это была хладнокровная ложь, ложь, что какой-то бог с любовью создал мир и пустил по небу солнце и луну, дарящие свой свет жителям земли, что между братьями была вражда и что потомство одного было спасено, а другого проклято. Однако он, старик-Сказитель, мог сделать это правдой при помощи нежноголо-сой арфы и изощренного надувательства. Да, ударило мне в голову, я хотел, чтоб это было так! Даже если я, по законам его мерзкой басни, должен быть отверженным и проклятым.
Мать заныла и потерла грудь, которой уже много лет не кормила меня. Жалкая и грязная, с улыбкой, неровной раной зияющей при свете огня, она была ненужным хламом. —
Потирая грудь, она продолжала монотонно причитать: «У-ул! У-ул!» — мучительная попытка вновь обрести речь.
Я сомкнул глаза, слушая подземную реку, и вскоре заснул.
Судорожно дернувшись, я приподнялся. Оно окружало меня со всех сторон, как надвигающаяся гроза.
«Кто там?» — спросил я.
Никакого ответа. Темнота.
Мать спала, мертвенно-серая рыжеватая туша, распростертая, как дряхлый морской слон на берегу моря в летний день.
Я встал и бесшумно вышел из пещеры. Я выбрался к утесам, затем спустился в поросшую вереском низину.
Все так же — ничего.
Отбросив все мысли, я камнем полетел через сушу и море к дракону.
5
Что толку от грозных криков, рычанья и рева при встрече с этим зверем! Необъятная багряно-золотистая туша, мощный, закрученный кольцами хвост, лапы, загребающие груды сокровищ, глаза, в которых нет огня — только холод, точно память о смерти близких. Весь пол в пещере, насколько хватало глаз, был завален украшениями из золота, драгоценными камнями, самоцветами и серебряными сосудами, на всем — кровавый отблеск красного мерцания дракона. Стены пещеры и своды над его головой кишели летучими мышами. Дракон размеренно дышал, пропуская воздух сквозь громадную внутреннюю топку, и чешуя его то разгоралась, то темнела; острые, как бритва, клыки ослепительно сверкали, как россыпи сокровищ под ним, словно тоже были из драгоценных камней и благородных металлов.
Сердце мое дрогнуло. Его глаза глядели прямо на меня. Я вдруг почувствовал такую слабость в животе и в коленях, что опустился на четвереньки. Дракон приоткрыл пасть. Из нее вырвались языки пламени.
А, Грендель! — сказал он. — Ты пришел. — Голосего был страшен. Не раскатистый рев, как можно было ожидать, но голос, который мог бы принадлежать глубокому старику. Громче, конечно, но ненамного.
Мы ждали тебя, — сказал он. И нервно хихикнул, точно скупец, застигнутый врасплох при подсчетах. Тяжелые веки прикрывали его глаза, испещренные сетью тонких прожилок и окруженные множеством морщин, как у старого любителя хмельного меда. — Будь добр, отойди в сторонку, мой мальчик, — сказал он. — Я иногда кашляю, а это весьма небезопасно на близком расстоянии.
Его высокие мертвенные веки сморщились еще больше, и уголки рта взметнулись вверх, когда он коварно засмеялся, почти не скрывая угрозы. Я поспешно отскочил в сторону.
— Славный мальчик, — сказал он. Склонил голову набок и приблизил ко мне один глаз. — Умный мальчик!Хи-хи-хи!
Он поднял морщинистую лапу с когтями в рост человека и занес над моей головой, будто собираясь раздавить меня, но потом легко опустил и только — раз, два, три — потрепал меня по голове.
— Ну, говори, мой мальчик, — произнес он. — Скажи: «Здравствуйте, господин Дракон!» — И захохотал.
Комок застрял у меня в горле, я попытался вздохнуть и заговорить, но не смог.
Дракон улыбнулся своими отвратно мерзкими губами. Мягкие и потрескавшиеся, они, как у старого пса, едва прикрывали зубы.
— Теперь ты знаешь, что они чувствуют, когда видят тебя, а? От страха готовы наложить в штаны!
Хи-хи! — Он вздрогнул, будто от неприятной мысли, потом помрачнел, — Не знал, да?
Я покачал головой.
— Ладно, — сказал он. — Кстати, стоишь-то ты на довольно ценных камешках. Фурункулах, геморроях, дубинах, слюнках, их-хе-хе… Так.
Он покрутил головой, будто тесный металлический воротник жал его шелушащуюся шею, и придал себе серьезное, как ему казалось, выражение, точно старый пьяница, который делает трезвое лицо перед судом. Затем, как бы непроизвольно, он снова захихикал. Это было отвратительно, отвратительно! Непристойно! Он не мог остановиться. Он хохотал так сильно, что блестящая слеза, как огромный алмаз, скатилась по его щеке. Но все равно не мог остановиться. Он поднял когтистую лапу и ткнул ею в меня. Откинув голову назад, он смеялся, выдувая пламя из пасти и ноздрей. Он попытался что-то сказать, но зашелся смехом пуще прежнего. Потом завалился набок, вытянув для равновесия огромное сморщенное крыло, одной лапой прикрыл глаза, а другой по-прежнему показывал на меня, сотрясаясь от раскатов хохота и взбрыкивая задними лапами. Я сразу рассердился, хотя показать этого не осмелился.
— Как кролик! — выдавил он. — И-хи-хи-хи! Когда ты испуган, ты… И-хи-хи-хи… (задыхаясь) похож на…
Я нахмурился и сообразил, что сижу с прижатыми к груди руками и действительно похож на кролика на задних лапах. Я спрятал руки за спину. Мой рассерженный вид едва не доконал дракона. Ухая, всхлипывая и ловя ртом воздух, он чуть не задохнулся от смеха. От ярости я потерял голову. Схватил изумруд величиной с кулак и замахнулся, чтобы швырнуть его в дракона. Он сразу стал серьезным.
— : Положи на место! — сказал он. Глубоко вздохнув, он повернул громадную голову и посмотрел прямо на меня. Я бросил изумруд и с трудом подавил подступившую к горлу дурноту.
Не трожь, — сказал он. Старческий голос теперь был так же ужасен, как и его взгляд. Словно дракон был мертв уже тысячу лет. — Никогда, никогда, никогда не трогай моих вещей, — сказал он. Вместе со словами из его пасти вырвалось пламя, опалив мне волосы на животе и ногах. Я кивнул, весь дрожа от страха.
Вот так, — сказал он. Еще на мгновение задержал на мне взгляд и медленно-медленно отвернул голову. Затем как-то по-старушечьи, будто был — несмотря на злобу — слегка смущен, он взгромоздился обратно на груду сокровищ, распластал крылья и устроился поудобнее.
Настроение у него было препаршивое. Я засомневался, что смогу теперь что-нибудь узнать у него. Хорошо еще, если удастся выбраться отсюда живым. Я вдруг подумал о том, что он сказал: «Теперь ты знаешь, что они чувствуют, когда видят тебя». В чем-то он был прав. Впредь буду держаться от них подальше. Одно дело время от времени съедать человека — это-то вполне естественно: избавляет их от перенаселения и, возможно, от голодной смерти в суровую зиму; но совсем другое — пугать их, приводить в трепет, вызывать по ночам кошмары, просто так, развлечения ради.
— Ерунда, — сказал дракон.
Я моргнул.
Я говорю: ерунда, — повторил он, — Почему бы не попугать их? Послушай, малыш, я бы мог тебе рассказать… — Он закатил глаза под тяжелые веки и издал звук: «Гла-ах». Потом снова тяжело задышал от распиравшей его злобы.
Глупцы, глупцы, глупцы/ — прошипел он. — Вся эта чертова орава. Зачем ты пришел сюда? Почему ты беспокоишь меня? Не отвечай! — тут же добавил он, останавливая меня. — Знаю, что у тебя на уме. Я все знаю. Вот потому-то я весь такой больной, усталый и старый.
Мне очень жаль, — сказал я.
Молчи! — крикнул он. Пламя метнулось аж до самого входа в пещеру. — Знаю, что тебе жаль. В данный момент, скажем так. В этот бренный дурацкий проблеск в бесконечном унылом падении вечности.
Меня это не трогает — отнюдь! Молчи!
Его глаз резко открылся, как дыра, заставив меня молчать. Я закрыл рот. Направленный на меня глаз был ужасен. Я почувствовал, что проваливаюсь в него — неудержимо срываюсь в беззвучную пустоту. Он оставил меня падать — все ниже и ниже, навстречу черному солнцу и паукам, хотя знал, что я вот-вот погибну. Совершенно хладнокровное существо — змей до кончика хвоста.
Но в конце концов он заговорил, вернее, засмеялся, и все стало на свои места. Засмеялся, заговорил и остановил мое падение, но не из сострадания, а из холодного удовольствия знать то, что он знает. Я снова очутился в пещере, и жуткая улыбка зазмеилась на его морщинистом лице, а глаз опять наполовину закрылся.
Ты хочешь знать ответ, — сказал он. — За этим то ты и пришел. Мой совет тебе — не спрашивай!
Поступай, как я! Копи золото — но не мое золото —и стереги его!
Зачем? — сказал я.
МОЛЧИ!
Пещера озарилась белым светом от драконова пламени, и каменные стены отозвались гулким эхом. Летучие мыши разлетелись, как пыль в амбаре, потом постепенно вернулись на место, и все снова замерло, неподвижно, будто безжизненно. Взметнувшиеся было крылья дракона расслабились и опустились.
Я ждал, казалось, несколько часов, съежившись и прикрыв голову ладонями.
Потом:
— Ты хочешь узнать про Сказителя?
Я кивнул.
— Иллюзия, — сказал он. Затем едва заметно улыбнулся, но согнал с лица улыбку, словно безмерно устал, изнемог от тяжести Времени. — Видишь ли, я знаю все. — Старческий голос притворно потеплел. — Начало, середину, конец. Все. Вот, скажем, ты: сейчас ты видишь прошлое и настоящее, как и все прочие низшие существа, — память и восприятие — и никаких более высоких способностей. Но драконы, мой мальчик, обладают совершенно иным разумом. — Его рот растянулся в подобии улыбки, в которой не было ни следа удовольствия. — Мы видим все с вершины горы: все время, все пространство. В единый миг мы видим и взрыв страсти, и следнюю вспышку гнева. Не мы вызываем угасание всего, понимаешь? — Он вдруг сразу стал нетерпеливо-раздражительным, будто отвечал на возражения, которые ему выдвигали так часто, что его от них уже тошнило. — Драконам нет дела довашей куцей свободы воли. Тьфу! Слушай меня, мальчик. — Его тусклый глаз вспыхнул. — Если ты со своим знанием настоящего и прошлого вспомнишь, что некий человек поскользнулся, скажем, на банановой кожуре, или свалился со стула, или утонул в реке, то это воспоминание вовсе не значит, что ты вызвал то, что он поскользнулся, или упал, или утонул. Верно? Конечно, верно! Это случилось, и ты знаешь об этом, но знать не значит вызвать. Конечно! Всякий, кто утверждает обратное, — глупец и невежда. Вот так и со мной. Мое знание будущего не вызывает будущее. Я его просто вижу, точно так же, как вы на своем низшем уровне вспоминаете произошедшее в прошлом. И даже если, предположим, я вмешаюсь — сожгу, к примеру, чей-нибудь дворец — то ли потому, что у меня такое настроение, то ли потому, что кое-кто меня об этом попросил, — даже тогда я не изменю будущее, а всего лишь сделаю то, что видел с самого начала. Это, конечно же, очевидно. Будем считать этот вопрос решенным. Хватит о свободной воле и постороннем вмешательстве! Дракон прищурил глаз.
— Грендель!
Я подскочил.
— Ну что у тебя за скучный вид, — сказал он и сурово посмотрел на меня, черный, как полночь. — Подумай лучше, каково приходится мне, — сказал он.
Я чуть снова не сказал: «Мне очень жаль», но вовремя спохватился.
— Люди, — сказал он, потом надолго замолчал, на полняя пещеру презрением, словно ядом своего дыхания. — Я вижу, ты понимаешь их. Считающих, из меряющих, создающих теории. Все поросята любят сыр.
Дружище Снэггл — поросенок. И если Снэггл заболеет и откажется поесть, Предложите ему сыр.
Игры, игры, игры! — Он фыркнул пламенем. — Они только думают, что думают. Никакого общего видения, общей системы, лишь схемки с отдаленным сходством, никакого соответствия действительности, не более чем мостики или, скажем, паутина. Но они сломя голову устремляются по паутине через пропасть, иногда им удается перебраться, и они думают, что это решает проблему! Я мог бы рассказать тебе сотни утомительно-скучных историй про человеческую глупость. С по? мощью своих сумасшедших теорий они составляют план дорог, ведущих в ад, а также с помощью длинных — отсюда-до-луны-и-обратно— перечней никчемных фактов. Безумие, самое что ни на есть заурядное безумие! Простые разрозненные факты, и факты, чтобы их С9единить, — всякие там «и» или «но» — вот sine qua поп всех их славных достижений. Но таких фактов не существует. Связанность — вот сущность всего. Это их не останавливает, куда там. Они возводят мироздание из зубов, которые лишены десен и которым не на чем держаться и нечего жевать. Время от времени они, разумеется, чувствуют это; их гнетет ощущение, что все, чем они живут, — бессмыслица. У них возникает смутное подозрение, что такие высказывания, как «Бога нет», несколько сомнительны, по крайней мере по сравнению с утверждениями вроде «Все плотоядные коровы едят мясо». Вот тут-то им на помощь и приходит Сказитель. Дает им иллюзию реальности — скрепляет все их факты своим клейким подвыванием о связанности. Чушь собачья, поверь мне. Всего-навсего словесные выкрутасы. О действительной всеобщности он знает не больше, чем они, — даже меньше, если на то пошло; жонглирует все тем же хаосом атомов, условиями своего времени, места и языка. Но он сплетает все это, тренькая на своей арфе, и люди думают, что все, о чем они думают, оживает, думают, что небеса благоволят им. Это дает им силы идти дальше — чего бы это ни стоило. Что касается меня, глаза бы мои на них не смотрели.
— Понятно, — сказал я. Это было не совсем правдой.
Дракон улыбнулся и на миг показался почти дружелюбным.
Учитывая все обстоятельства, — сказал он, — ты слушал внимательно и вдумчиво. Поэтому я расскажу тебе о Времени и Пространстве.
Спасибо, — сказал я как можно искреннее. Пищи для размышлений у меня уже было, пожалуй, предостаточно.
Он нахмурился, и я больше ничего не сказал. Глубоко вздохнув, он поудобнее вытянул передние лапы и, на секунду задумавшись, начал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Внезапно осознав собственную глупость, я успокоился.
Движимый какой-то нелепой надеждой, я глянул поверх деревьев. У меня, наверное, помрачился рассудок, и я почти уже был готов увидеть там Бога, бородатого и унылого, как геометрия, хмуро взирающего на меня и грозящего мне бесплотным пальцем.
«Почему мне не с кем поговорить?» — спросил я. Звезды молчали, но я притворился, что не замечаю их грубости. «Сказителю есть с кем разговаривать, — сказал я и сжал кулаки. — Хродгару тоже есть с кем поговорить».
Я обдумал это.
Пожалуй, это неправильно.
В сущности, коль скоро видение добра и мира не пустые слова, а часть души Сказителя, тогда его никто, даже Хродгар, не в силах понять. Что до самого Хрод-гара с его идеей о славе — что его дети и дети его детей будут раздаривать сокровища, — то, если он действительно так думает, у меня есть для него сюрприз. Если у него будут сыновья, они не услышат его слов. Их головы будут заняты подсчетом серебра и золота. Я наблюдал не одно поколение людей. И видел их алчные глаза.
Я согнал с лица улыбку.
«Все может измениться, — сказал я, грозя пальцем воображаемой толпе слушателей. — Возможно, Сказитель все-таки сделает людей разумнее, умиротворит несчастных Данов».
Но они обречены. Я понимал это, и, не стану отрицать, меня это радовало. Пусть бродят среди миазмов ада.
* * *
Спустя две ночи я вернулся. Не мог удержаться. Сказитель воспевал славные подвиги павших в бою. Он пел о том, как они сражались со мной. Сплошная ложь. Его коварная арфа, славя смерть, шелестела, как змея в камышах. Я схватил дозорного и расшиб его о дерево, но пожирать не стал — от одной этой мысли меня чуть не вывернуло наизнанку. «Горе тому, кто предан злобной вражде; адское пламя пожрет его душу! — пел Сказитель. — Пусть оставит надежду: погибель его неизбежна! Счастлив лишь тот, кто после кончины узрит Спасителя, мир обретет в объятьях Отца своего!»
«Чушь!» — прошептал я сквозь сжатые зубы. В какую ярость ему удавалось меня приводить!
«Разве нет? — прошипела окружавшая меня тьма. — Разве нет? Разве нет?» Дразня и терзая, точно смерть холодной рукой сжимала мне запястье.
Воображение. Я знал это. Какое-то зло внутри меня рвалось наружу, в лес. Я знал то, что знаю: нерассуждающую, неумолимую жестокость вещей; и когда песня арфиста соблазняла меня сладкими видениями, мрак того, что есть и было всегда, настигал меня и валил с ног.
И все же, должен признать, я бы удивился, если бы нечто во мне было столь же холодным, мрачным, извечным, как то незримое присутствие, которое я ощущал вокруг. Чтобы прийти в себя, я схватился за ветку. Это оказалась змея. Я в ужасе отдернул руку.
Чуть позже я снова успокоился. Змея не укусила меня. Я осознал, что оно по-прежнему было где-то здесь, в самой глубине ночи. Я чувствовал, что, если поддамся, оно поглотит меня, оно уже втягивало меня, как водоворот; втягивало в себя весь мир.
Безумие, несомненно. Я поднялся, хотя ощущение нисколько не ослабло, и ощупью побрел обратно через лес, затем по скалам к озеру, потом в свою пещеру. Там я лежал, прислушиваясь к смутно звучащим в памяти отголоскам песен Сказителя. Мать понуро перебирала кучу костей. Я не принес никакой еды.
«Нелепость», — прошептал я.
Она взглянула на меня.
Это была хладнокровная ложь, ложь, что какой-то бог с любовью создал мир и пустил по небу солнце и луну, дарящие свой свет жителям земли, что между братьями была вражда и что потомство одного было спасено, а другого проклято. Однако он, старик-Сказитель, мог сделать это правдой при помощи нежноголо-сой арфы и изощренного надувательства. Да, ударило мне в голову, я хотел, чтоб это было так! Даже если я, по законам его мерзкой басни, должен быть отверженным и проклятым.
Мать заныла и потерла грудь, которой уже много лет не кормила меня. Жалкая и грязная, с улыбкой, неровной раной зияющей при свете огня, она была ненужным хламом. —
Потирая грудь, она продолжала монотонно причитать: «У-ул! У-ул!» — мучительная попытка вновь обрести речь.
Я сомкнул глаза, слушая подземную реку, и вскоре заснул.
Судорожно дернувшись, я приподнялся. Оно окружало меня со всех сторон, как надвигающаяся гроза.
«Кто там?» — спросил я.
Никакого ответа. Темнота.
Мать спала, мертвенно-серая рыжеватая туша, распростертая, как дряхлый морской слон на берегу моря в летний день.
Я встал и бесшумно вышел из пещеры. Я выбрался к утесам, затем спустился в поросшую вереском низину.
Все так же — ничего.
Отбросив все мысли, я камнем полетел через сушу и море к дракону.
5
Что толку от грозных криков, рычанья и рева при встрече с этим зверем! Необъятная багряно-золотистая туша, мощный, закрученный кольцами хвост, лапы, загребающие груды сокровищ, глаза, в которых нет огня — только холод, точно память о смерти близких. Весь пол в пещере, насколько хватало глаз, был завален украшениями из золота, драгоценными камнями, самоцветами и серебряными сосудами, на всем — кровавый отблеск красного мерцания дракона. Стены пещеры и своды над его головой кишели летучими мышами. Дракон размеренно дышал, пропуская воздух сквозь громадную внутреннюю топку, и чешуя его то разгоралась, то темнела; острые, как бритва, клыки ослепительно сверкали, как россыпи сокровищ под ним, словно тоже были из драгоценных камней и благородных металлов.
Сердце мое дрогнуло. Его глаза глядели прямо на меня. Я вдруг почувствовал такую слабость в животе и в коленях, что опустился на четвереньки. Дракон приоткрыл пасть. Из нее вырвались языки пламени.
А, Грендель! — сказал он. — Ты пришел. — Голосего был страшен. Не раскатистый рев, как можно было ожидать, но голос, который мог бы принадлежать глубокому старику. Громче, конечно, но ненамного.
Мы ждали тебя, — сказал он. И нервно хихикнул, точно скупец, застигнутый врасплох при подсчетах. Тяжелые веки прикрывали его глаза, испещренные сетью тонких прожилок и окруженные множеством морщин, как у старого любителя хмельного меда. — Будь добр, отойди в сторонку, мой мальчик, — сказал он. — Я иногда кашляю, а это весьма небезопасно на близком расстоянии.
Его высокие мертвенные веки сморщились еще больше, и уголки рта взметнулись вверх, когда он коварно засмеялся, почти не скрывая угрозы. Я поспешно отскочил в сторону.
— Славный мальчик, — сказал он. Склонил голову набок и приблизил ко мне один глаз. — Умный мальчик!Хи-хи-хи!
Он поднял морщинистую лапу с когтями в рост человека и занес над моей головой, будто собираясь раздавить меня, но потом легко опустил и только — раз, два, три — потрепал меня по голове.
— Ну, говори, мой мальчик, — произнес он. — Скажи: «Здравствуйте, господин Дракон!» — И захохотал.
Комок застрял у меня в горле, я попытался вздохнуть и заговорить, но не смог.
Дракон улыбнулся своими отвратно мерзкими губами. Мягкие и потрескавшиеся, они, как у старого пса, едва прикрывали зубы.
— Теперь ты знаешь, что они чувствуют, когда видят тебя, а? От страха готовы наложить в штаны!
Хи-хи! — Он вздрогнул, будто от неприятной мысли, потом помрачнел, — Не знал, да?
Я покачал головой.
— Ладно, — сказал он. — Кстати, стоишь-то ты на довольно ценных камешках. Фурункулах, геморроях, дубинах, слюнках, их-хе-хе… Так.
Он покрутил головой, будто тесный металлический воротник жал его шелушащуюся шею, и придал себе серьезное, как ему казалось, выражение, точно старый пьяница, который делает трезвое лицо перед судом. Затем, как бы непроизвольно, он снова захихикал. Это было отвратительно, отвратительно! Непристойно! Он не мог остановиться. Он хохотал так сильно, что блестящая слеза, как огромный алмаз, скатилась по его щеке. Но все равно не мог остановиться. Он поднял когтистую лапу и ткнул ею в меня. Откинув голову назад, он смеялся, выдувая пламя из пасти и ноздрей. Он попытался что-то сказать, но зашелся смехом пуще прежнего. Потом завалился набок, вытянув для равновесия огромное сморщенное крыло, одной лапой прикрыл глаза, а другой по-прежнему показывал на меня, сотрясаясь от раскатов хохота и взбрыкивая задними лапами. Я сразу рассердился, хотя показать этого не осмелился.
— Как кролик! — выдавил он. — И-хи-хи-хи! Когда ты испуган, ты… И-хи-хи-хи… (задыхаясь) похож на…
Я нахмурился и сообразил, что сижу с прижатыми к груди руками и действительно похож на кролика на задних лапах. Я спрятал руки за спину. Мой рассерженный вид едва не доконал дракона. Ухая, всхлипывая и ловя ртом воздух, он чуть не задохнулся от смеха. От ярости я потерял голову. Схватил изумруд величиной с кулак и замахнулся, чтобы швырнуть его в дракона. Он сразу стал серьезным.
— : Положи на место! — сказал он. Глубоко вздохнув, он повернул громадную голову и посмотрел прямо на меня. Я бросил изумруд и с трудом подавил подступившую к горлу дурноту.
Не трожь, — сказал он. Старческий голос теперь был так же ужасен, как и его взгляд. Словно дракон был мертв уже тысячу лет. — Никогда, никогда, никогда не трогай моих вещей, — сказал он. Вместе со словами из его пасти вырвалось пламя, опалив мне волосы на животе и ногах. Я кивнул, весь дрожа от страха.
Вот так, — сказал он. Еще на мгновение задержал на мне взгляд и медленно-медленно отвернул голову. Затем как-то по-старушечьи, будто был — несмотря на злобу — слегка смущен, он взгромоздился обратно на груду сокровищ, распластал крылья и устроился поудобнее.
Настроение у него было препаршивое. Я засомневался, что смогу теперь что-нибудь узнать у него. Хорошо еще, если удастся выбраться отсюда живым. Я вдруг подумал о том, что он сказал: «Теперь ты знаешь, что они чувствуют, когда видят тебя». В чем-то он был прав. Впредь буду держаться от них подальше. Одно дело время от времени съедать человека — это-то вполне естественно: избавляет их от перенаселения и, возможно, от голодной смерти в суровую зиму; но совсем другое — пугать их, приводить в трепет, вызывать по ночам кошмары, просто так, развлечения ради.
— Ерунда, — сказал дракон.
Я моргнул.
Я говорю: ерунда, — повторил он, — Почему бы не попугать их? Послушай, малыш, я бы мог тебе рассказать… — Он закатил глаза под тяжелые веки и издал звук: «Гла-ах». Потом снова тяжело задышал от распиравшей его злобы.
Глупцы, глупцы, глупцы/ — прошипел он. — Вся эта чертова орава. Зачем ты пришел сюда? Почему ты беспокоишь меня? Не отвечай! — тут же добавил он, останавливая меня. — Знаю, что у тебя на уме. Я все знаю. Вот потому-то я весь такой больной, усталый и старый.
Мне очень жаль, — сказал я.
Молчи! — крикнул он. Пламя метнулось аж до самого входа в пещеру. — Знаю, что тебе жаль. В данный момент, скажем так. В этот бренный дурацкий проблеск в бесконечном унылом падении вечности.
Меня это не трогает — отнюдь! Молчи!
Его глаз резко открылся, как дыра, заставив меня молчать. Я закрыл рот. Направленный на меня глаз был ужасен. Я почувствовал, что проваливаюсь в него — неудержимо срываюсь в беззвучную пустоту. Он оставил меня падать — все ниже и ниже, навстречу черному солнцу и паукам, хотя знал, что я вот-вот погибну. Совершенно хладнокровное существо — змей до кончика хвоста.
Но в конце концов он заговорил, вернее, засмеялся, и все стало на свои места. Засмеялся, заговорил и остановил мое падение, но не из сострадания, а из холодного удовольствия знать то, что он знает. Я снова очутился в пещере, и жуткая улыбка зазмеилась на его морщинистом лице, а глаз опять наполовину закрылся.
Ты хочешь знать ответ, — сказал он. — За этим то ты и пришел. Мой совет тебе — не спрашивай!
Поступай, как я! Копи золото — но не мое золото —и стереги его!
Зачем? — сказал я.
МОЛЧИ!
Пещера озарилась белым светом от драконова пламени, и каменные стены отозвались гулким эхом. Летучие мыши разлетелись, как пыль в амбаре, потом постепенно вернулись на место, и все снова замерло, неподвижно, будто безжизненно. Взметнувшиеся было крылья дракона расслабились и опустились.
Я ждал, казалось, несколько часов, съежившись и прикрыв голову ладонями.
Потом:
— Ты хочешь узнать про Сказителя?
Я кивнул.
— Иллюзия, — сказал он. Затем едва заметно улыбнулся, но согнал с лица улыбку, словно безмерно устал, изнемог от тяжести Времени. — Видишь ли, я знаю все. — Старческий голос притворно потеплел. — Начало, середину, конец. Все. Вот, скажем, ты: сейчас ты видишь прошлое и настоящее, как и все прочие низшие существа, — память и восприятие — и никаких более высоких способностей. Но драконы, мой мальчик, обладают совершенно иным разумом. — Его рот растянулся в подобии улыбки, в которой не было ни следа удовольствия. — Мы видим все с вершины горы: все время, все пространство. В единый миг мы видим и взрыв страсти, и следнюю вспышку гнева. Не мы вызываем угасание всего, понимаешь? — Он вдруг сразу стал нетерпеливо-раздражительным, будто отвечал на возражения, которые ему выдвигали так часто, что его от них уже тошнило. — Драконам нет дела довашей куцей свободы воли. Тьфу! Слушай меня, мальчик. — Его тусклый глаз вспыхнул. — Если ты со своим знанием настоящего и прошлого вспомнишь, что некий человек поскользнулся, скажем, на банановой кожуре, или свалился со стула, или утонул в реке, то это воспоминание вовсе не значит, что ты вызвал то, что он поскользнулся, или упал, или утонул. Верно? Конечно, верно! Это случилось, и ты знаешь об этом, но знать не значит вызвать. Конечно! Всякий, кто утверждает обратное, — глупец и невежда. Вот так и со мной. Мое знание будущего не вызывает будущее. Я его просто вижу, точно так же, как вы на своем низшем уровне вспоминаете произошедшее в прошлом. И даже если, предположим, я вмешаюсь — сожгу, к примеру, чей-нибудь дворец — то ли потому, что у меня такое настроение, то ли потому, что кое-кто меня об этом попросил, — даже тогда я не изменю будущее, а всего лишь сделаю то, что видел с самого начала. Это, конечно же, очевидно. Будем считать этот вопрос решенным. Хватит о свободной воле и постороннем вмешательстве! Дракон прищурил глаз.
— Грендель!
Я подскочил.
— Ну что у тебя за скучный вид, — сказал он и сурово посмотрел на меня, черный, как полночь. — Подумай лучше, каково приходится мне, — сказал он.
Я чуть снова не сказал: «Мне очень жаль», но вовремя спохватился.
— Люди, — сказал он, потом надолго замолчал, на полняя пещеру презрением, словно ядом своего дыхания. — Я вижу, ты понимаешь их. Считающих, из меряющих, создающих теории. Все поросята любят сыр.
Дружище Снэггл — поросенок. И если Снэггл заболеет и откажется поесть, Предложите ему сыр.
Игры, игры, игры! — Он фыркнул пламенем. — Они только думают, что думают. Никакого общего видения, общей системы, лишь схемки с отдаленным сходством, никакого соответствия действительности, не более чем мостики или, скажем, паутина. Но они сломя голову устремляются по паутине через пропасть, иногда им удается перебраться, и они думают, что это решает проблему! Я мог бы рассказать тебе сотни утомительно-скучных историй про человеческую глупость. С по? мощью своих сумасшедших теорий они составляют план дорог, ведущих в ад, а также с помощью длинных — отсюда-до-луны-и-обратно— перечней никчемных фактов. Безумие, самое что ни на есть заурядное безумие! Простые разрозненные факты, и факты, чтобы их С9единить, — всякие там «и» или «но» — вот sine qua поп всех их славных достижений. Но таких фактов не существует. Связанность — вот сущность всего. Это их не останавливает, куда там. Они возводят мироздание из зубов, которые лишены десен и которым не на чем держаться и нечего жевать. Время от времени они, разумеется, чувствуют это; их гнетет ощущение, что все, чем они живут, — бессмыслица. У них возникает смутное подозрение, что такие высказывания, как «Бога нет», несколько сомнительны, по крайней мере по сравнению с утверждениями вроде «Все плотоядные коровы едят мясо». Вот тут-то им на помощь и приходит Сказитель. Дает им иллюзию реальности — скрепляет все их факты своим клейким подвыванием о связанности. Чушь собачья, поверь мне. Всего-навсего словесные выкрутасы. О действительной всеобщности он знает не больше, чем они, — даже меньше, если на то пошло; жонглирует все тем же хаосом атомов, условиями своего времени, места и языка. Но он сплетает все это, тренькая на своей арфе, и люди думают, что все, о чем они думают, оживает, думают, что небеса благоволят им. Это дает им силы идти дальше — чего бы это ни стоило. Что касается меня, глаза бы мои на них не смотрели.
— Понятно, — сказал я. Это было не совсем правдой.
Дракон улыбнулся и на миг показался почти дружелюбным.
Учитывая все обстоятельства, — сказал он, — ты слушал внимательно и вдумчиво. Поэтому я расскажу тебе о Времени и Пространстве.
Спасибо, — сказал я как можно искреннее. Пищи для размышлений у меня уже было, пожалуй, предостаточно.
Он нахмурился, и я больше ничего не сказал. Глубоко вздохнув, он поудобнее вытянул передние лапы и, на секунду задумавшись, начал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14