Работал я у него здорово, но после все-таки стал подумывать, что не мешало бы и денег получить. А он молчит, как будто так и полагается. А тут еще староста пронюхал, что я без документов. Пришел раз и спрашивает, кто да откуда.
Стал я ему опять историю свою рассказывать. Слушает чертов старикашка, поддакивает, а после говорит:
«Так-то так, но все-таки должен я тебя в волость направить»
Испугался я, стал просить, чтоб не отправлял. Сдался.
«Ну ладно, — говорит, — понимаю горе твое. Так и быть, промолчу, а ты приди-ка завтра ко мне — дров поколоть».
Обещал я, а сам думаю: «Добры, сволочи, все, да, видно, за доброту содрать шкуру хотят».
Собрался я ночью, прихватил у хозяина фунта два сала да хлеба и задрал дёру.
Иду себе дальше, посвистываю. Шамовка была, да и сам я подправился, пока жил у мужика. Кое-как добрался до Смоленска. И опять тут круто пришлось. Стал я понемножку продавать с себя вещи. Рубашку хорошую продал, штаны запасные. Стал ходить на биржу — такое место было около рынка, там работу разную можно было достать. Кое-что зарабатывал. Однажды стою там, смотрю — идет дядька. Бороденка рыженькая, паршивая, нос толстый, прыщеватый. На башке картуз, блуза замасленная, а в руках связка мелких шестеренок.
«Эй, дядя, давай поднесу», — говорю ему.
Посмотрел дядька, усмехнулся.
«Неси, — говорит, — если делать нечего».
Взял я шестерни, взвалил на плечи и попер. Долго шли. По дороге дядька расспрашивает, кто я, да что делаю, да где живу… Я ему накручиваю: «Безработный и беженец…» И всю историю старую выкладываю…
Так доходим мы до слесарной мастерской. Взял у меня шестерни дядька, дает гривенник.
«Ты вот что, — говорит. — Поступай ко мне в мастерскую. Выучишься на слесаря, а пока разную работу будешь делать. Харчи мои, жилье мое и жалованья трешку…»
Подумал я: где лучше сыщешь? И остался.
Была мастерская небольшая, на шесть станков. Восемь рабочих, я девятый. Работали по десять часов, а вечером все вместе или в карты играли, или песни пели. Пьяные каждый день напивались. Всё, бывало, денатурат перегоняли на спирт. Это моя обязанность была. Сидишь и трясешь бутыль с денатуратом, а потом через ватку цедишь.
Напьются вечером работники и начнут ругать все и вся. А больше всего войну костили, и так это у них складно выходило, что никак не переспоришь их. Особенно хорошо ругался один слесарь. Шмель по прозвищу. Как начнет крыть — царя ругает, царицу ругает, министров, войну… Одно за другое цепляет, и получается так, что царь во всем виноват и война никому не нужна, а министры-сволочи только деньги на ней заколачивают…
Говорили ребята, что Шмель раньше в Москве на заводе работал и за свою ругань даже в тюрьме сидел, а потом без работы мотался с волчьим паспортом, пока наш дядька не подобрал его к себе.
Хотелось мне с ним поближе познакомиться, да не пришлось. Выгнали меня. №
И выгнали-то из-за него.
Принес как-то вечером Шмель книжку, подает мне.
«Вот прочти-ка мальцам. Больно веселая сказка…»
Ну, я взял и стал читать. Читаю и вижу, что сказка-то не простая, а про нашего царя, и таким он палачом выведен, что даже читать страшно. Ребята присмирели, слушают. Вдруг появляется наш дядька-хозяин. Сначала и не заметили его. Послушал немножко дядька, потом говорит:
«Покажи-ка книжку-то».
Я и дал ему, а он ее в карман и говорит:
«Завтра я приставу покажу. Узнаю вот, можно ли такие книжки читать».
И ушел.
«Ну, — говорит Шмель. — Удирай сегодня же… А то в тюрьму посадят. Политическая это книжка».
Собрали мне мастеровые пятерку денег, я и ушел.
Потом работал в Клястицах у бараночника и тоже не усидел долго на месте, потому что начал я ребятам проповедовать про хозяев, что обирают они рабочих. Однажды наш булочник услышал, ввязался:
«Так, говоришь, хозяева рабочих обирают?»
«Обирают».
«Значит, и я обираю?»
«Обираете», — говорю, потому что никак мне не вывернуться и надо крыть на чистоту».
Подумал, подумал булочник.
«Так, так, — говорит. — А я думал, что от голода тебя спас да от смерти. Ну, коли я кровосос, то получай расчет и шагай дальше.
Долго болтался я после этого. Однажды арестован был — в облаву попал.
Нагляделся всего, а главное — на что ни взгляну, все слова Шмеля-слесаря вспоминаю: как он говорил о рабочем классе, так все и выходило правдой.
Потом попал в одну деревню. Батрачил, с хозяином воровать лес по ночам ездил. Потом в драке порезали меня парни. В больнице долго лежал. Тогда и письмо сочинил вам от скуки.
Колька встал, отряхнул листья, прилипшие к платью.
— А как же война? — спросил Роман. — Значит, не был на войне?
— Нет, — усмехнулся Колька. — Там без меня обошлись… Ну вот что, — сказал он. — Иди домой, а завтра опять приходи сюда.
Колька засмеялся, шлепнул Романа по затылку и, насвистывая, пошел из сада.
В этот же вечер Роман, не удержавшись, раскрыл матери свою тайну. На другой день она пошла вместе с Романом и на пустыре, плача, обнимала растерявшегося и сконфуженного оборванца. Потом вместе пошли домой.
Только поздно вечером, когда уже все были в кроватях, улеглось радостное возбуждение.
— А ты давно с фронта? — спросил Колька брата.
— Весной приехал. Наша часть сюда нарочно послана.
— На отдых?
— Нет.
— Значит, пополняться?
— Нет, — сказал Александр. — Мы приехали, чтобы поддерживать Временное правительство и ударить кое-кого как следует. Ты что-нибудь слыхал о большевиках?
— Слыхал, — сказал Колька, и в его голосе Роману послышалась усмешка.
— Ну так вот. Понимаешь, какое положение? Мы на фронте кормим вшей, a тут изменники сдавать Россию хотят.
— Это кто же вшей-то кормил? спросил Колька.
— Мы кормили, — сказал Шурка холодно.
— И ты кормил? А еще что делал?
— Воевал.
— С корнетом? Немцев маршами пугал?
Роман с удовольствием следил за разыгравшейся ссорой братьев.
— Никто не собирается сдавать Россию, — сказал Колька. — А сам народ хочет кончить войну и уходить с фронта.
— Врешь. С фронта бегут только мерзавцы и сволочи.
— А ты как же?
Роман фыркнул. Ловко Колька поддел брата. Александр засопел и некоторое время молчал. Потом вдруг спросил:
— Ты в большевики, что ли, записался?
Колька только усмехнулся.
— Давай спать, — сказал он. — Об этом в другой раз поговорим. Ладно?
БОЛЬШЕВИКИ
Странные вещи творились в доме. Квартиры разделились на враждебные лагери. Везде спорили.
У Рожновых каждый вечер собирались соседи и знакомые. Приходил дворник, сапожник Худоногай, изредка кузнец, зачастила Настасья Яковлевна.
Говорили о политике. На политике все помешались. Даже дед и бабушка ввязывались в спор. Они были за царя и за старое. Александр стоял за Временное правительство. Колька ругал всех и называл себя большевиком. Только сестра, мать и
Роман хранили нейтралитет. Сестру политика не интересовала, мать слушала всех и молчала, а Роман приглядывался и прислушивался к спорам.
— Свобода! А на кой ляд нужна она? — спрашивала бабушка сердито. — Какая же это свобода, если жрать нечего?
— Ты ничего не понимаешь, — говорил Александр. — Голод был бы и при царе. Корень в экономических причинах. Голод — неизбежное наследие войны.
— А коли так, то к чертовой матери войну, — г говорила улыбаясь Настасья Яковлевна.
— Верно! Долой войну! — поддерживал ее Ко-* лька. — Большевики этого и хотят.
По вопросу о войне Колька имел солидную1 поддержку со стороны Худоногая.
— Правильно, — говорил Худоногай. — Очень правильно. Ведь большевики и землю хотят крестьянам отдать?
— Это в программе, — заявлял Колька. — ; Земля — крестьянам, фабрики — рабочим…
— Вот видите, какая программа. Даже сомневаться нельзя. Это настоящая народная партия. У них и девиз, помнится мне, такой: «Не трудящийся — не ест».
— Золотые слова, — говорит Настасья Яковлевна. — Я б в макушку поцеловала того, кто сказал это…
— Стар я, — вздыхал Худоногай, — а то бы прямо в большевики записался. Уж поработал бы для народа. Ну, да и так поработаю.
Худоногай стал везде говорить, что он большевик, и даже стихотворение написал, в котором говорилось, как большевики, распределив землю между крестьянами и доходы с фабрик между рабочими, стали управлять миром.
— Большевики хотят опозорить Россию, — кипятился Александр.
— А мне так думается, — вставлял негромко Худоногай, — мне думается, что хоть разные министры-капиталисты и говорят о войне, но война уже кончилась.
— Неправда!
— А как же неправда, если солдаты с фронта уходят?
— Это не солдаты, а изменники! Их большевики сманивают, но скоро мы и большевиков прижмем. Немцам мир нужен, вот для этого они и подсылают большевиков-шпионов.
— Это вы напрасно говорите — про шпионов, — вставлял Худоногай. — Меня это удивляет. Образованный человек, а верите разным сплетням, как, извините, баба. Надо разъяснять, кто такие большевики, а не болтать, что говорят другие.
— Ну и разъясняйте.
— Я так и делаю. Я теперь нарочно хожу по улицам и всем говорю, кто такие большевики.
Роман и Пеца сидят в Александровском саду. В деревянном павильоне играет духовой оркестр. Он играет какой-то веселый вальс. Под эту музыку по дорожкам, усыпанным шелухой от подсолнухов, окурками и огрызками яблок, бродят солдаты и матросы. С ними девушки в коротеньких юбочках клеш и в высоких шнурованных ботинках.
Ребята поглядывают на гуляющих, слушают Музыку и разговаривают между собой.
— Теперь без партии нельзя, — говорит Роман. — Теперь каждый человек в партии. И нам надо найти свою партию.
— Мы же социалисты, — говорит Пеца. — Социалисты-революционеры. Это ничего партия.
— Дурак! Там буржуи! Большевики лучше!
— А меньшевики?
— Меньшевики — это маленькая партия, ерундовая…
— Маленькая, да удаленькая, — язвит Пеца. — Вон Андреяшку видел… Он прапор теперь!
И верно. Андреяшка, когда-то атаман шайки «Саламандра», появился снова во дворе в форме прапорщика, щеголеватый, с усиками.
— Так он не меньшевик…
— А кто?
— Социалист…
— Ну, это вопрос…
Роман и Пеца спорят горячо, но ни один из них не уверен в своей правоте.
— Все-таки, по-моему, большевики — самая лучшая партия, — говорит Роман. — И Колька большевик, и батька твой большевик.
Роману хочется склонить Пецу на свою сторону. Но Пеца колеблется, увиливает.
— Давай закурим, — говорит он, и Роман достает пачку «Зефира».
— А кто лучше? — спрашивает он.
— Дай папироску, тогда скажу.
— Нет, ты сейчас скажи.
Пеца косится на папиросы и пожимает плечами:
— Пожалуй, большевики ничего.
Они закуривают и смотрят на компанию матросов, расположившихся на скамье против них. У матросов гармошка. Гармонист, маленький кривоногий матросик в огромном клеше, неустанно наяривает на двухрядке и подмигивает проходящим мимо девушкам.
— Веселые ребята, — говорит Роман. — Матросы все большевики.
Рядом с Романом сидит пара. Пожилой хмурый мужчина с тросточкой и дама. Они другого мнения.
— Боже мой! Это и есть большевики! — вздыхает громко дама. — Во что они превратили этот чудный сад!
Пеца смотрит на Романа и хихикает.
— Пойдем отсюда, — говорит Роман.
Они поднимаются и идут к выходу, но Пеца уже настроен критически. Он поддает ногами яблочные огрызки и рассуждает:
— Действительно… Во что сад превратили!
Они идут по Вознесенскому проспекту. На Вознесенском около булочной Филиппова огромная очередь за хлебом. У дверей, конечно, скандал. Несколько женщин оттаскивают от дверей тощего, заморенного солдата.
— Не пускайте его! Он без очереди, бесстыжая рожа, — галдят женщины и тянут солдата за рубаху.
Солдат упирается.
— Я не рожа, граждане! — кричит он. — Нельзя оскорблять, я командированный!
— Знаем… С фронта утек… Шкура болыыевицкая!..
— Ничего себе партия, — ядовито говорит Пеца. — Знаменитая! На всех углах поминают… Шкуры!..
Роман видит, что Пеца окончательно разуверится в большевиках. Он останавливается.
— Значит, по-твоему, шкуры?
— А ты разве не слышал? — смеется Пеца.
Роман поворачивается и идет прочь.
— Да ты чего? — кричит Пеца. — Чего злишься?
Он бежит за Романом.
— Чего я сказал? Подумаешь, обиделся…
— Да, обиделся…
— Да я так, нарочно, потрепался.
Во дворе они все-таки мирятся и прощаются снова друзьями. Роман идет домой хмурый и задумчивый. Он даже не замечает Иськи, попавшегося навстречу. Только когда Иська окликнул его, Роман поднял голову.
— Здравствуй, — говорит Иська, улыбаясь. Иська в потрепанной кожанке, высокий, сухой, жилистый. Настоящим рабочим стал.
Роман смотрит на него и ничего не отвечает.
— Ты что такой? — спрашивает Иська. — Больной, что ли?
Но Роман опять молчит некоторое время и вдруг спрашивает:
— А ты кто?
— Как кто? — смеется Иська. — Человек, конечно.
— А к какой партии примыкаешь?
— Вон что! — Иська перестает смеяться. — Я рабочий, — говорит он, — а все рабочие за большевиков.
— Значит, большевик, — говорит Роман задумчиво и, не прощаясь, уходит домой.
Дома он с нетерпением ждет Кольку. Колька теперь занят страшно. Он поступил в полк музыкантом. Там в полку его выбрали в солдатский комитет. Колька усердно занимается комитетскими делами и часто даже ночевать остается в казарме.
Но в этот вечер Колька пришел домой. Он голоден. Мать греет ему суп, и Колька, сев за стол, жадно ест, а Роман обдумывает, как заговорить с ним. Наконец находит способ. Надо Кольку разозлить.
Роман ходит некоторое время вокруг стола, потом громко говорит:
— Смешные эти большевики!
Колька перестает чавкать и, выпучив глаза, смотрит на Романа.
— Это почему же смешные? — спрашивает он, хмурясь.
— Ругают их все…
Колька усмехается и, принимаясь снова за суп, говорит:
— Дурак!
Но Роман не теряется.
— А кто они такие, большевики?
— Все рабочие и крестьяне.
— А солдаты?
— А солдаты разве не рабочие?
— Значит, большевики?
— Большевики.
— А ты?
— И я большевик.
— А почему?
— Потому что большевики хотят, чтоб вся земля перешла к крестьянам, чтоб солдаты больше не сидели в окопах, а вернулись домой, чтобы рабочие получали все, что они зарабатывают, а не работали на хозяина. Понял?
— Немного понял, — говорит Роман.
— Ну и ладно. Остальное потом объясню, а завтра вечером приезжай-ка ко мне в казармы. Там у меня граммофон есть. Домой повезешь.
На другой день Роман и Пеца поехали в казармы. Устроившись на колбасе, Роман объяснял Пеце программу большевиков.
— Пожалуй, ничего, — сказал Пеца. — Приемлемая программа.
Он боялся теперь спорить с Романом.
На Неве ребята сошли с трамвая. Но к казармам пройти оказалось нелегко. На площади около низенького здания вокзала стояла огромная толпа. Со всех сторон подходили новые и новые колонны, с плакатами, с оркестрами. Колонны пробивались на площадь и там останавливались.
Было уже темно, но толпа не расходилась.
— Митинг, наверно, будет, — сказал Пеца. Вдруг с разных сторон вспыхнули прожекторы и осветили площадь, залитую народом.
Ребята пролезли в самую гущу к прожекторам, около которых стояли солдаты.
Роман и Пеца никогда не видели близко прожекторов. Они ходили вокруг них, прыгали, зажмурившись, перед светом, заглядывали в огромные светящиеся жерла, не обращая внимания на солдат, отгонявших их. Вдруг толпа заволновалась. Со всех сторон грохнуло оглушительное ура, а прожекторы повернули к подъезду вокзала.
— Приехал, приехал! Вон он! — говорили со всех сторон.
— Приехал кто-то! — закричал Пеца. — Идем смотреть!
Не обращая внимания на толчки, пинки и давку, ребята протиснулись к подъезду и сквозь шеренгу матросов увидели какую-то делегацию, впереди которой шел бородатенький приземистый мужчина. Вокруг гремело бешеное ура. Человек с бородкой шел, немного наклонив лысеющую голову, и чуть улыбался.
Толпа сомкнулась, смяла ребят, потискала и выбросила куда-то в сторону.
— Идем в казармы, — крикнул Пеца. — Поздно…
— Погоди, — сказал Роман. — Надо узнать, кто приехал.
Он подошел к солдату, который, покуривая, смотрел на толпу.
— Дяденька…
— Чего? — спросил солдат.
— Кто это приехал?
— Ленин приехал, — сказал солдат.
— Кто такой Ленин?
— Ленин? — Солдат посмотрел на Романа и; заплевав папироску, неторопливо сказал:
— Ленин — это самый главный большевик.
Ребята сидели в землянке и делили кокос, только что принесенный с Лоцманки. Женька старательно ломал крепкие корки ореха на равные части и раскладывал их на шесть кучек.
Воровали вместе, всей партией. Пеца, Сергей и Роман таскали кокос. Васька, Шурка и Женька «стремили» за сторожами. Так уже повелось, что всем клубом ходили на промыслы.
Женька разломал последнюю корку и облегченно вздохнул.
— Берите!
— Здорово натаскали, — сказал Женька. — Мы, социалисты-революционеры, не зеваем. Вон малковские ребята, как ни пробовали, а все боялись тащить, а мы…
— Мы не социалисты-революционеры, W вдруг сказал Роман.
Женька удивленно уставился на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20