Разве не так?
Ты спрашиваешь, Эстер, что я делаю по целым дням, как провожу время? Но что можно делать в этом осточертевшем Мариенбаде? Либо томиться у источника, либо делать моцион, либо дома сидишь и читаешь книгу. Никогда я столько не читал, сколько читаю здесь, в Мариенбаде. Редко-редко захожу в кафе «Эгерлендер» выпить стакан чаю и прочитать газету. Но долго сидеть там я не могу из-за толстых женщин с их дочерьми, которых мамаши привезли сюда на выставку. Благодарю Бога, что у нас сыновья а не дочери, – нам их не придется возить на показ, когда вырастут. Целуй детей, Эстер, и обязательно повидайся с доктором еще раз, пусть он скажет точно, когда ты можешь ждать… И будь здорова, целую тебя много раз, и дай Бог, чтобы ты меня осчастливила в скором времени радостной депешей.
Твой преданнейший супруг Хаим Сорокер
8. Ямайчиха из Мариенбада – своему мужу Велвлу Ямайкеру на улицу Налевки в Варшаву
Велвл! Ты пишешь, чтоб я тебе писала новости; так вот пишу тебе, что писать пока не о чем. Просто-таки не о чем. И еще пишу тебе, Велвл, боюсь, что из Мариенбада ничего не выйдет. Я все время говорила, что ехать нужно в Карлсбад, а не в Мариенбад. Потому что в Карлсбад, говорят, приезжает весь мир, в Карлсбаде, говорят, заключаются самые крупные сватовства тысячами. А ты заупрямился, как мужик: «Мариенбад!» Тебя, когда ты во что-нибудь упрешься, разве столкнешь, хотя бы с помощью трех пар волов? И пишу я тебе, Велвл, еще раз: на что мне нужен был Мариенбад, если мужчины тут не увидишь, хоть глаз выколи? Куда ни кинешь палку, попадешь в собаку, а куда ни повернешься, видишь мадам с мамзелью на выданье. А коль скоро Господь благословил меня тремя мамзелями, я должна была бы находиться в другом месте, а не выдерживать такую страшную конкуренцию! И, как назло, нынешним летом сюда ринулись все со своими мамзелями, и все сыплют приданными: двадцать тысяч, тридцать тысяч, сорок тысяч. О невестах с десятью тысячами никто и слышать не хочет. Ледащий докторишка, который у нас на Налевках с руками оторвал бы десять-пятнадцать тысяч, здесь велит себя озолотить. Из купеческого звания женихи нынче тоже на вес золота. И еще пишу я тебе, Велвл, что пока все очень невесело, потому что вот этот Свирский, о котором я тебе писала, этот мировой сват, привел ко мне как-то три штуки товара. Один из них лодзянин из Лодзи, видать по всему, что больной, потому что говорит он с отдышкой, хотя на вид очень прилично одет, и держит себя хорошо, и говорит, что у его отца фабрика в Лодзи, то есть не фабрика, а маленькая фабричка. А приданого ему дают десять тысяч, а получить он хочет двадцать пять. Вот я и толкую с ним, с этим мировым сватом: «За какие такие добрые дела ему полагается втрое больше? За то, что он так хорошо одет?» А сват отвечает: «Во-первых, двадцать пять – не в три раза больше, a в два с половиной, а во-вторых, вы должны благодарить Бога, что он не требует в пять раз больше. Вы же сами видите, что творится нынче с женихами в Мариенбаде! Дайте мне три дюжины таких лодзинских молодцов, и вы увидите, как их у меня расхватают!» Это одно. И еще я пишу тебе, Велвл, что второй – белосточанин из Белостока – тоже очень порядочный молодой человек и очень состоятельный, но уже вдовец. То есть не то что вдовец, а разведенный, он недавно развелся с женой. Но когда я хотела разузнать, по какой причине он развелся, сват не дал мне говорить: уселся против меня, закусил губу и моргает мне, как разбойник. Потом я ему сказала: «Ради бога, как я могу начать переговоры с человеком, не зная, почему он развелся? А вдруг это жена с ним развелась, а не он с женой?» А сват отвечает: «Во-первых, видно по человеку, что не она с ним, а он с ней развелся, потому что с таким человеком не разводятся! А во-вторых, если вы этак начнете копаться, почему то, да почему это, то можете ехать с вашим товаром обратно, в Варшаву, на Налевки». А я ему отвечаю: «Скажите, пожалуйста, что это вы меня попрекаете Налевками? Думаете, у нас не найдешь такого товара?» – «Если у вас можно найти такой товар, зачем вам было ездить так далеко, да еще с тремя дочерьми?» Вот на что способен нахал! У нас в Варшаве такой тип, как вот этот Свирский, полетел бы с лестниц, а здесь он носит желтые перчатки и печную трубу на голове и называет себя мировым сватом, и его разрывают на части. И пишу я тебе, Велвл, что много разговаривать с ним, с этим сватом, не приходится, потому что он считает себе большим барином. У него, говорит он, сватовство проводится не в старый манер, а через знакомство и любовь. Это значит, что сначала встречаются в кафе «Эгерлендер» – это такой сад с музыкой и множеством столиков. Там знакомятся, как бы случайно, но, конечно при его помощи. Потом встречаются возле источника, где пьют воду, и уже без него. Затем идут в театр или на концерт, а этого мирового свата все еще не видать. И вот там, в театре или на концерте, влюбляются друг в друга, потом идет обручение, и только тогда, только на обручении, появляется сват и получает свое, сколько причитается. Но как нам наконец дожить до этого, господи! Вот тебе, стало быть, два жениха. И пишу я тебе, Велвл, что третий – кишеневец, то есть он из Кишинева. Но с ним мы еще как следует не повидались, так как был вечер и он познакомился с детьми в театре. О нем я напишу в другой раз. И пишу я тебе, Велвл, можешь говорить что хочешь, но со сватовством нам не везет. Лодзянин, который из Лодзи, вдруг надумал и уехал из Мариенбада. Отец, говорит он, вызвал его в Лодзь. Так говорит сват. Однако оказалось, что это вранье: он уехал куда-то в санаторию. И пишу я тебе, Велвл, как я узнала, что он поехал в санаторию, а не в Лодзь. Мы все пришли на вокзал – я, и дети, и сват – проводить его, и мы хорошенько следили, не едет ли вместе с ним наш мировой сват, смотреть новую невесту, – мало ли что такой сват может придумать? И пишу я тебе, Велвл, что я следила, как он, этот мировой сват, берет билет, и слышала, как он сказал кассиру: «Баденвейлер». Это я хорошо слышала, я не глухая. Потом я свату и говорю: «Ведь вы же сказали, что он едет в Лодзь, а билет вы ему взяли в Баденвейлер!» А он мне: «Что за Баден? Какой такой Вейлер?» – «Я хорошо слышала, как вы сказали «Баденвейлер», я не глухая». Тогда он говорит: «Странная вы женщина! Вы разве не знаете, что Баденвейлер – по ту сторону Лодзи?» – «Быть бы вам так с носом, – отвечаю я ему, – как возле Лодзи имеется какой-то Баденвейлер! Вы послали его, наверное, в Баденвейлер смотреть новую невесту! Признайтесь, бросьте ваши собачьи штучки!» Тогда он, этот мировой сват, отводит меня в сторону и рассказывает всю правду и так клянется при этом, что выкресту поверить можно: парню, мол, нездоровится, не то чтобы он был болен, упаси бог, но его немного лихорадит, и врачи отослали его на короткое время в санаторию в Баденвейлере. И пишу я тебе, Велвл, что я не успокоилась, пока не разузнала точно, правда ли, что в Баденвейлере есть санатория. Оказалось, что это действительно так. Но что из этого? Пока что в Мариенбаде стало одним женихом меньше. И еще пишу тебе, Велвл, что сегодня утром я здесь встретила на вокзале жену нашего Шлоймы Курлендера, Бейльцю. Она расфуфырена, как невеста. На вокзале ее ожидал сынок нашего Марьямчика из Одессы, Меер-шарлатан. Я своими глазами видела – я не слепая, – как он посадил ее в пролетку. И видела своими глазами – я не слепая, – как они вместе сели и поехали в город, дай мне Бог так видеть своих детей под венцом в недалеком будущем, аминь! И еще пишу тебе, Велвл, что о втором женихе, белосточанине из Белостока, писать еще нечего, потому что мне не нравится, что он уже познакомился с Чапнихой. Каким образом он попал к Чапнихе? Ну, если с ней дружен наш Хаим Сорокер и они дни и ночи играют вдвоем в «шестьдесят шесть» – горе его жене Эстер! Но что общего с мадам Чапник имеет этот молодой человек из Белостока? И еще пишу тебе, Велвл, что я внимательно слежу за этим белосточанином и все, что узнаю, я тебе сообщу. Пока пиши мне, почему ты ничего не пишешь о доме, что слышно дома? И будь здоров, и кланяются тебе сердечно дети, и кланяйся остальным детям сердечно.
От меня, твоей верной жены Перл Ямайкер
9. Шлойма Курлендвр с Налевок в Варшаве – своей жене Бейльце Курлендер в Мариенбад
Моей дорогой супруге госпоже Бейльце, да здравствует она!
Твое письмо о том, что ты благополучно приехала в Мариенбад, я получил. Слава богу, что ты вырвалась из этого проклятого Берлина с Вертгеймерами, с прощелыгами, со старыми холостяками и прочими шутами гороховыми, счастливо перебралась через границу и благополучно добралась до Мариенбада. Чудеса да и только! Все ездят в Мариенбад, но ни с кем не случаются такие истории, как с тобой. Во-первых, для чего тебе понадобилось ехать в третьем классе? Ты говоришь, что виноват во всем я. Не понимаю, как ты можешь так говорить, когда я тебе чуть не тысячу раз наказывал, чтобы ты не жалела денег для себя. Если я иной раз и жалуюсь на то, что уходят лишние деньги, то только в том случае, когда их тратят на ветер, черт знает на что, на тряпки. Но когда речь идет о здоровье, деньги для меня никакой роли не играют! Доказательство: ведь я же перед отъездом, на вокзале в Варшаве, чуть ли не силой навязал тебе лишнюю сотню рублей, еле уговорил тебя взять ее. Как же ты можешь жаловаться, будто я жалею для тебя лишний грош или чересчур присматриваюсь к счетам? Ты отлично знаешь, дорогая Бейльця, как дорого мне твое здоровье, ты знаешь, что я не смотрю ни на что – платят квартиранты или нет, строюсь я или не строюсь, – то, что тебе требуется, всегда есть и, даст Бог, будет. И еще должен тебе сказать, дорогая Бейльця, что ни в чем я тебя не подозреваю, я целиком доверяю тебе с первого часа, когда я тебя впервые увидел. Я знаю, что все эти ухажеры, прощелыги, шарлатаны, которые увиваются вокруг тебя и здесь, в Варшаве (помнишь, в прошлом году в Фаленице?), и в Берлине, и в дороге, и в Мариенбаде, все, что сохнут и дохнут по тебе, должны меня волновать как прошлогодний снег. Я знаю, что и тебе в высокой степени наплевать на них, потому что ты безупречно чистая душа и верна своему мужу, которому ты предана, и знаешь также, что он тебе предан душой и телом. Поэтому не подозревай, что я могу о тебе дурно подумать. Поверь мне, я отлично понимаю, что шарлатан, который имел наглость поцеловать руку чужой жене, этим нисколько не унизил тебя, как не повредил тебе тот болван в Фаленице, который мне признался, что подыхает по тебе… Конечно, был бы я с тобой, я бы с этим лодзинским вояжером от трех фабрик поступил иначе: я бы ему переломал все кости, так что черт бы его побрал. Я бы научил его, как надо себя вести с замужними женщинами. Я, право, удивляюсь тебе, почему ты не позвала кондуктора и не приказала вытурить этого нахала ко всем чертям! Как ты могла допустить, чтобы такой наглец еще помогал тебе выгрузить багаж из вагона, когда ты приехала на место? Или, к примеру, как ты могла позволить, чтобы такой тип, как этот старый холостяк в Берлине, после того что он так откровенно тебе наговорил на Фридрихштрассе, еще подносил тебе цветы на вокзале? У меня такой наглец получил бы цветами по поганой роже! Кто он тебе, чтобы подносить подарки, букеты? Есть у нас поговорка: «Как человек себя соблюдает, так и Бог ему помогает». Я не хочу тебя этим, упаси бог, обидеть. Я хочу только сказать, что человек должен держать себя в строгости, оберегая свою честь, не допускать таких скандалов: не посмел бы шарлатан, как тот, что из Лодзи, набраться нахальства и целовать тебе руку, да еще в вагоне, у всех на глазах! Слава богу, что не было при этом никого из варшавян с Налевок, и хорошо ты сделала, что не сказала им своего имени, – пусть эти собаки не знают, кто ты такая. Однако все это вещи, которым я не придаю значения. Но прошу тебя, пусть это останется между нами – ни одна душа не должна знать, о чем я тебе пишу. Это святая тайна. Я поклялся, что тебе ни слова не напишу об этом. А дело вот в чем.
Ты пишешь, что на вокзале в Мариенбаде встретила нашу Ямайчиху с Налевок. Лучше бы ты с нею не встречалась, я бы теперь был спокойнее и не испытывал стыда перед людьми. Муж Ямайчихи встретил меня сегодня на Генсей-улице и говорит: «Могу передать вам, реб Шлойма, привет от вашей жены из Мариенбада». Спасибо за привет, отвечаю. Как вы попали в Мариенбад? А он говорит: «Не я, а жена моя сейчас в Мариенбаде, она там лечится и чувствует себя неплохо». – «Слава богу! – отвечаю. – Что же вам пишет ваша жена из Мариенбада?» Тогда он достает длинное письмо, берет с меня слово и клятву, загибает верхнюю часть листа и показывает несколько нижних строк. У меня в глазах потемнело! Вот что пишет ему Ямайчиха, передаю ее слова: «И еще пишу я тебе, Велвл, что встретила здесь, в Мариенбаде, на вокзале сегодня утром вторую жену нашего Шлоймы Курлендера, Бейльцю, расфуфыренную, как невеста под венцом. А на вокзале ее ожидал сынок нашего Марьямчика, Меер-шарлатан. И я сама видела, – пишет она, – своими глазами, как они оба, Меер и Бейльця, сели в пролетку, дай Бог мне так видеть детей моих под венцом…» Ну как это тебе нравится? Я, конечно, сказал ему, что это вранье. Показалось, говорю, вашей жене, вот и приняла она ворону за корову. Это, наверное, был не Меерка Марьямчик, а мой друг Хаим Сорокер, потому что я писал ему, что моя Бейльця на днях едет в Мариенбад. Так я сказал мужу Ямайчихи, и так именно я и решил про себя. Но когда я пришел домой и прочел твое письмо, в котором ты пишешь, что ты в самом деле встретила на вокзале в Мариенбаде Ямаичиху и что твоя родственница, Хавеле Чапник, не пришла встречать тебя, потому что сидела и играла с Хаимом Сорокером в «шестьдесят шесть», то ведь совершенно ясно, что это был не Хаим. А если не Хаим, то кто же это был?
Я даже представить себе не могу, дорогая Бейльця, чтобы это был Меерка Марьямчик, потому что ты с ним, кажется, вовсе не так близко знакома. А тем более ты сама пишешь, что он шарлатан и что его Ханця с ним несчастна. Разве что ты с ним ближе познакомилась в последнее время, как раз у жены Хаима Сорокера, у Эстер? Но ты бы, кажется, могла и мне рассказать, что познакомилась с этим сокровищем! А если ты не рассказала, значит, ты с ним не познакомилась. А если ты с ним не познакомилась, то возникает тот же вопрос: кто же был молодой человек, который ожидал тебя в Мариенбаде на вокзале, и откуда он знал, что ты приезжаешь? Думаю, однако, что вся эта история – вранье, потому что исходит она от Ямайчихи. Поэтому прошу тебя, дорогая моя Бейльця, не обижайся, что я пишу тебе о таких вещах, которых на свете не было. Еще и еще раз прошу тебя повидаться с моим добрым другом Хаимом Сорокером и чтобы ты брала у него деньги, сколько тебе нужно, и не экономь на своем здоровье, и доставляй себе все возможные удовольствия и развлечения, и приезжай домой здоровая и крепкая, как желает тебе твой супруг
Шлойма Курлендер
10. Хаим Сорокер из Мариенбада – своему другу Шлойме Курлендеру на улицу Налевки в Варшаву
Дорогой друг Шлойма!
Теперь я могу тебе написать о твоей Бейльце. Она уже, слова богу, в Мариенбаде, и я уже с ней повидался, но поговорить с ней я удостоился не больше двух минут по причине, от меня не зависевшей. Однако я лучше расскажу по порядку все как было. Ты ведь знаешь, я люблю так: уж если рассказывать, то со всеми подробностями.
Как я писал тебе в прежнем письме, здесь, в Мариенбаде, почти весь день проводишь на улице, на прогулке. Делать, слава богу, нечего, никто палец о палец не ударяет, все только и делают, что шагают взад-вперед по улицам. Встретишь одного, другого, поздороваешься и шагаешь дальше – просто так, без всякой цели, с одним намерением – «сбавить».
Между тем, гуляя таким образом сегодня после обеда и сбавляя, я вижу – шурьяк моей жены, Меер Марьямчик, идет с какой-то красивой женщиной в широкополой шляпе, и совсем по-приятельски, как кавалер, под руку. Ну о том, что шурин моей жены может гулять по улице с женщинами, рассказывать тебе незачем, его знают на Налевках как облупленного. Кто не знает Меера-шарлатана? Мой тесть, бедняга, немало денег потратил, покуда отыскал эту находку для своей младшей дочери. Я тогда же сказал моей Эстер: «Знаешь, Эстер, этот парень мне что-то не нравится. Чересчур франтоват и чересчур большой хлыщ для твоей Ханци». Но ведь она – женщина, вот она и отвечает: «А ты, когда был холостым, не был таким же? Ты бы и сейчас был таким, только…» «Только что?» – спрашиваю. «Ничего! – отвечает. – Не о чем толковать». Ну и так далее, все полусловами, как водится у жен.
Словом, вижу – мой шурьяк шагает с какой-то красавицей, и оба прижались друг к дружке, и думаю: «Господи! Кто бы это мог быть? Что-то она мне знакома! Только никак не вспомню, кто она?» И вдруг мелькнула у меня мысль: «Погоди-ка, а может быть, это Бейльця? Ведь вчера как раз она должна была приехать из Берлина. Но, во-первых, какое отношение имеет к ней Меер Марьямчик? А во-вторых, с какой радости под ручку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Ты спрашиваешь, Эстер, что я делаю по целым дням, как провожу время? Но что можно делать в этом осточертевшем Мариенбаде? Либо томиться у источника, либо делать моцион, либо дома сидишь и читаешь книгу. Никогда я столько не читал, сколько читаю здесь, в Мариенбаде. Редко-редко захожу в кафе «Эгерлендер» выпить стакан чаю и прочитать газету. Но долго сидеть там я не могу из-за толстых женщин с их дочерьми, которых мамаши привезли сюда на выставку. Благодарю Бога, что у нас сыновья а не дочери, – нам их не придется возить на показ, когда вырастут. Целуй детей, Эстер, и обязательно повидайся с доктором еще раз, пусть он скажет точно, когда ты можешь ждать… И будь здорова, целую тебя много раз, и дай Бог, чтобы ты меня осчастливила в скором времени радостной депешей.
Твой преданнейший супруг Хаим Сорокер
8. Ямайчиха из Мариенбада – своему мужу Велвлу Ямайкеру на улицу Налевки в Варшаву
Велвл! Ты пишешь, чтоб я тебе писала новости; так вот пишу тебе, что писать пока не о чем. Просто-таки не о чем. И еще пишу тебе, Велвл, боюсь, что из Мариенбада ничего не выйдет. Я все время говорила, что ехать нужно в Карлсбад, а не в Мариенбад. Потому что в Карлсбад, говорят, приезжает весь мир, в Карлсбаде, говорят, заключаются самые крупные сватовства тысячами. А ты заупрямился, как мужик: «Мариенбад!» Тебя, когда ты во что-нибудь упрешься, разве столкнешь, хотя бы с помощью трех пар волов? И пишу я тебе, Велвл, еще раз: на что мне нужен был Мариенбад, если мужчины тут не увидишь, хоть глаз выколи? Куда ни кинешь палку, попадешь в собаку, а куда ни повернешься, видишь мадам с мамзелью на выданье. А коль скоро Господь благословил меня тремя мамзелями, я должна была бы находиться в другом месте, а не выдерживать такую страшную конкуренцию! И, как назло, нынешним летом сюда ринулись все со своими мамзелями, и все сыплют приданными: двадцать тысяч, тридцать тысяч, сорок тысяч. О невестах с десятью тысячами никто и слышать не хочет. Ледащий докторишка, который у нас на Налевках с руками оторвал бы десять-пятнадцать тысяч, здесь велит себя озолотить. Из купеческого звания женихи нынче тоже на вес золота. И еще пишу я тебе, Велвл, что пока все очень невесело, потому что вот этот Свирский, о котором я тебе писала, этот мировой сват, привел ко мне как-то три штуки товара. Один из них лодзянин из Лодзи, видать по всему, что больной, потому что говорит он с отдышкой, хотя на вид очень прилично одет, и держит себя хорошо, и говорит, что у его отца фабрика в Лодзи, то есть не фабрика, а маленькая фабричка. А приданого ему дают десять тысяч, а получить он хочет двадцать пять. Вот я и толкую с ним, с этим мировым сватом: «За какие такие добрые дела ему полагается втрое больше? За то, что он так хорошо одет?» А сват отвечает: «Во-первых, двадцать пять – не в три раза больше, a в два с половиной, а во-вторых, вы должны благодарить Бога, что он не требует в пять раз больше. Вы же сами видите, что творится нынче с женихами в Мариенбаде! Дайте мне три дюжины таких лодзинских молодцов, и вы увидите, как их у меня расхватают!» Это одно. И еще я пишу тебе, Велвл, что второй – белосточанин из Белостока – тоже очень порядочный молодой человек и очень состоятельный, но уже вдовец. То есть не то что вдовец, а разведенный, он недавно развелся с женой. Но когда я хотела разузнать, по какой причине он развелся, сват не дал мне говорить: уселся против меня, закусил губу и моргает мне, как разбойник. Потом я ему сказала: «Ради бога, как я могу начать переговоры с человеком, не зная, почему он развелся? А вдруг это жена с ним развелась, а не он с женой?» А сват отвечает: «Во-первых, видно по человеку, что не она с ним, а он с ней развелся, потому что с таким человеком не разводятся! А во-вторых, если вы этак начнете копаться, почему то, да почему это, то можете ехать с вашим товаром обратно, в Варшаву, на Налевки». А я ему отвечаю: «Скажите, пожалуйста, что это вы меня попрекаете Налевками? Думаете, у нас не найдешь такого товара?» – «Если у вас можно найти такой товар, зачем вам было ездить так далеко, да еще с тремя дочерьми?» Вот на что способен нахал! У нас в Варшаве такой тип, как вот этот Свирский, полетел бы с лестниц, а здесь он носит желтые перчатки и печную трубу на голове и называет себя мировым сватом, и его разрывают на части. И пишу я тебе, Велвл, что много разговаривать с ним, с этим сватом, не приходится, потому что он считает себе большим барином. У него, говорит он, сватовство проводится не в старый манер, а через знакомство и любовь. Это значит, что сначала встречаются в кафе «Эгерлендер» – это такой сад с музыкой и множеством столиков. Там знакомятся, как бы случайно, но, конечно при его помощи. Потом встречаются возле источника, где пьют воду, и уже без него. Затем идут в театр или на концерт, а этого мирового свата все еще не видать. И вот там, в театре или на концерте, влюбляются друг в друга, потом идет обручение, и только тогда, только на обручении, появляется сват и получает свое, сколько причитается. Но как нам наконец дожить до этого, господи! Вот тебе, стало быть, два жениха. И пишу я тебе, Велвл, что третий – кишеневец, то есть он из Кишинева. Но с ним мы еще как следует не повидались, так как был вечер и он познакомился с детьми в театре. О нем я напишу в другой раз. И пишу я тебе, Велвл, можешь говорить что хочешь, но со сватовством нам не везет. Лодзянин, который из Лодзи, вдруг надумал и уехал из Мариенбада. Отец, говорит он, вызвал его в Лодзь. Так говорит сват. Однако оказалось, что это вранье: он уехал куда-то в санаторию. И пишу я тебе, Велвл, как я узнала, что он поехал в санаторию, а не в Лодзь. Мы все пришли на вокзал – я, и дети, и сват – проводить его, и мы хорошенько следили, не едет ли вместе с ним наш мировой сват, смотреть новую невесту, – мало ли что такой сват может придумать? И пишу я тебе, Велвл, что я следила, как он, этот мировой сват, берет билет, и слышала, как он сказал кассиру: «Баденвейлер». Это я хорошо слышала, я не глухая. Потом я свату и говорю: «Ведь вы же сказали, что он едет в Лодзь, а билет вы ему взяли в Баденвейлер!» А он мне: «Что за Баден? Какой такой Вейлер?» – «Я хорошо слышала, как вы сказали «Баденвейлер», я не глухая». Тогда он говорит: «Странная вы женщина! Вы разве не знаете, что Баденвейлер – по ту сторону Лодзи?» – «Быть бы вам так с носом, – отвечаю я ему, – как возле Лодзи имеется какой-то Баденвейлер! Вы послали его, наверное, в Баденвейлер смотреть новую невесту! Признайтесь, бросьте ваши собачьи штучки!» Тогда он, этот мировой сват, отводит меня в сторону и рассказывает всю правду и так клянется при этом, что выкресту поверить можно: парню, мол, нездоровится, не то чтобы он был болен, упаси бог, но его немного лихорадит, и врачи отослали его на короткое время в санаторию в Баденвейлере. И пишу я тебе, Велвл, что я не успокоилась, пока не разузнала точно, правда ли, что в Баденвейлере есть санатория. Оказалось, что это действительно так. Но что из этого? Пока что в Мариенбаде стало одним женихом меньше. И еще пишу тебе, Велвл, что сегодня утром я здесь встретила на вокзале жену нашего Шлоймы Курлендера, Бейльцю. Она расфуфырена, как невеста. На вокзале ее ожидал сынок нашего Марьямчика из Одессы, Меер-шарлатан. Я своими глазами видела – я не слепая, – как он посадил ее в пролетку. И видела своими глазами – я не слепая, – как они вместе сели и поехали в город, дай мне Бог так видеть своих детей под венцом в недалеком будущем, аминь! И еще пишу тебе, Велвл, что о втором женихе, белосточанине из Белостока, писать еще нечего, потому что мне не нравится, что он уже познакомился с Чапнихой. Каким образом он попал к Чапнихе? Ну, если с ней дружен наш Хаим Сорокер и они дни и ночи играют вдвоем в «шестьдесят шесть» – горе его жене Эстер! Но что общего с мадам Чапник имеет этот молодой человек из Белостока? И еще пишу тебе, Велвл, что я внимательно слежу за этим белосточанином и все, что узнаю, я тебе сообщу. Пока пиши мне, почему ты ничего не пишешь о доме, что слышно дома? И будь здоров, и кланяются тебе сердечно дети, и кланяйся остальным детям сердечно.
От меня, твоей верной жены Перл Ямайкер
9. Шлойма Курлендвр с Налевок в Варшаве – своей жене Бейльце Курлендер в Мариенбад
Моей дорогой супруге госпоже Бейльце, да здравствует она!
Твое письмо о том, что ты благополучно приехала в Мариенбад, я получил. Слава богу, что ты вырвалась из этого проклятого Берлина с Вертгеймерами, с прощелыгами, со старыми холостяками и прочими шутами гороховыми, счастливо перебралась через границу и благополучно добралась до Мариенбада. Чудеса да и только! Все ездят в Мариенбад, но ни с кем не случаются такие истории, как с тобой. Во-первых, для чего тебе понадобилось ехать в третьем классе? Ты говоришь, что виноват во всем я. Не понимаю, как ты можешь так говорить, когда я тебе чуть не тысячу раз наказывал, чтобы ты не жалела денег для себя. Если я иной раз и жалуюсь на то, что уходят лишние деньги, то только в том случае, когда их тратят на ветер, черт знает на что, на тряпки. Но когда речь идет о здоровье, деньги для меня никакой роли не играют! Доказательство: ведь я же перед отъездом, на вокзале в Варшаве, чуть ли не силой навязал тебе лишнюю сотню рублей, еле уговорил тебя взять ее. Как же ты можешь жаловаться, будто я жалею для тебя лишний грош или чересчур присматриваюсь к счетам? Ты отлично знаешь, дорогая Бейльця, как дорого мне твое здоровье, ты знаешь, что я не смотрю ни на что – платят квартиранты или нет, строюсь я или не строюсь, – то, что тебе требуется, всегда есть и, даст Бог, будет. И еще должен тебе сказать, дорогая Бейльця, что ни в чем я тебя не подозреваю, я целиком доверяю тебе с первого часа, когда я тебя впервые увидел. Я знаю, что все эти ухажеры, прощелыги, шарлатаны, которые увиваются вокруг тебя и здесь, в Варшаве (помнишь, в прошлом году в Фаленице?), и в Берлине, и в дороге, и в Мариенбаде, все, что сохнут и дохнут по тебе, должны меня волновать как прошлогодний снег. Я знаю, что и тебе в высокой степени наплевать на них, потому что ты безупречно чистая душа и верна своему мужу, которому ты предана, и знаешь также, что он тебе предан душой и телом. Поэтому не подозревай, что я могу о тебе дурно подумать. Поверь мне, я отлично понимаю, что шарлатан, который имел наглость поцеловать руку чужой жене, этим нисколько не унизил тебя, как не повредил тебе тот болван в Фаленице, который мне признался, что подыхает по тебе… Конечно, был бы я с тобой, я бы с этим лодзинским вояжером от трех фабрик поступил иначе: я бы ему переломал все кости, так что черт бы его побрал. Я бы научил его, как надо себя вести с замужними женщинами. Я, право, удивляюсь тебе, почему ты не позвала кондуктора и не приказала вытурить этого нахала ко всем чертям! Как ты могла допустить, чтобы такой наглец еще помогал тебе выгрузить багаж из вагона, когда ты приехала на место? Или, к примеру, как ты могла позволить, чтобы такой тип, как этот старый холостяк в Берлине, после того что он так откровенно тебе наговорил на Фридрихштрассе, еще подносил тебе цветы на вокзале? У меня такой наглец получил бы цветами по поганой роже! Кто он тебе, чтобы подносить подарки, букеты? Есть у нас поговорка: «Как человек себя соблюдает, так и Бог ему помогает». Я не хочу тебя этим, упаси бог, обидеть. Я хочу только сказать, что человек должен держать себя в строгости, оберегая свою честь, не допускать таких скандалов: не посмел бы шарлатан, как тот, что из Лодзи, набраться нахальства и целовать тебе руку, да еще в вагоне, у всех на глазах! Слава богу, что не было при этом никого из варшавян с Налевок, и хорошо ты сделала, что не сказала им своего имени, – пусть эти собаки не знают, кто ты такая. Однако все это вещи, которым я не придаю значения. Но прошу тебя, пусть это останется между нами – ни одна душа не должна знать, о чем я тебе пишу. Это святая тайна. Я поклялся, что тебе ни слова не напишу об этом. А дело вот в чем.
Ты пишешь, что на вокзале в Мариенбаде встретила нашу Ямайчиху с Налевок. Лучше бы ты с нею не встречалась, я бы теперь был спокойнее и не испытывал стыда перед людьми. Муж Ямайчихи встретил меня сегодня на Генсей-улице и говорит: «Могу передать вам, реб Шлойма, привет от вашей жены из Мариенбада». Спасибо за привет, отвечаю. Как вы попали в Мариенбад? А он говорит: «Не я, а жена моя сейчас в Мариенбаде, она там лечится и чувствует себя неплохо». – «Слава богу! – отвечаю. – Что же вам пишет ваша жена из Мариенбада?» Тогда он достает длинное письмо, берет с меня слово и клятву, загибает верхнюю часть листа и показывает несколько нижних строк. У меня в глазах потемнело! Вот что пишет ему Ямайчиха, передаю ее слова: «И еще пишу я тебе, Велвл, что встретила здесь, в Мариенбаде, на вокзале сегодня утром вторую жену нашего Шлоймы Курлендера, Бейльцю, расфуфыренную, как невеста под венцом. А на вокзале ее ожидал сынок нашего Марьямчика, Меер-шарлатан. И я сама видела, – пишет она, – своими глазами, как они оба, Меер и Бейльця, сели в пролетку, дай Бог мне так видеть детей моих под венцом…» Ну как это тебе нравится? Я, конечно, сказал ему, что это вранье. Показалось, говорю, вашей жене, вот и приняла она ворону за корову. Это, наверное, был не Меерка Марьямчик, а мой друг Хаим Сорокер, потому что я писал ему, что моя Бейльця на днях едет в Мариенбад. Так я сказал мужу Ямайчихи, и так именно я и решил про себя. Но когда я пришел домой и прочел твое письмо, в котором ты пишешь, что ты в самом деле встретила на вокзале в Мариенбаде Ямаичиху и что твоя родственница, Хавеле Чапник, не пришла встречать тебя, потому что сидела и играла с Хаимом Сорокером в «шестьдесят шесть», то ведь совершенно ясно, что это был не Хаим. А если не Хаим, то кто же это был?
Я даже представить себе не могу, дорогая Бейльця, чтобы это был Меерка Марьямчик, потому что ты с ним, кажется, вовсе не так близко знакома. А тем более ты сама пишешь, что он шарлатан и что его Ханця с ним несчастна. Разве что ты с ним ближе познакомилась в последнее время, как раз у жены Хаима Сорокера, у Эстер? Но ты бы, кажется, могла и мне рассказать, что познакомилась с этим сокровищем! А если ты не рассказала, значит, ты с ним не познакомилась. А если ты с ним не познакомилась, то возникает тот же вопрос: кто же был молодой человек, который ожидал тебя в Мариенбаде на вокзале, и откуда он знал, что ты приезжаешь? Думаю, однако, что вся эта история – вранье, потому что исходит она от Ямайчихи. Поэтому прошу тебя, дорогая моя Бейльця, не обижайся, что я пишу тебе о таких вещах, которых на свете не было. Еще и еще раз прошу тебя повидаться с моим добрым другом Хаимом Сорокером и чтобы ты брала у него деньги, сколько тебе нужно, и не экономь на своем здоровье, и доставляй себе все возможные удовольствия и развлечения, и приезжай домой здоровая и крепкая, как желает тебе твой супруг
Шлойма Курлендер
10. Хаим Сорокер из Мариенбада – своему другу Шлойме Курлендеру на улицу Налевки в Варшаву
Дорогой друг Шлойма!
Теперь я могу тебе написать о твоей Бейльце. Она уже, слова богу, в Мариенбаде, и я уже с ней повидался, но поговорить с ней я удостоился не больше двух минут по причине, от меня не зависевшей. Однако я лучше расскажу по порядку все как было. Ты ведь знаешь, я люблю так: уж если рассказывать, то со всеми подробностями.
Как я писал тебе в прежнем письме, здесь, в Мариенбаде, почти весь день проводишь на улице, на прогулке. Делать, слава богу, нечего, никто палец о палец не ударяет, все только и делают, что шагают взад-вперед по улицам. Встретишь одного, другого, поздороваешься и шагаешь дальше – просто так, без всякой цели, с одним намерением – «сбавить».
Между тем, гуляя таким образом сегодня после обеда и сбавляя, я вижу – шурьяк моей жены, Меер Марьямчик, идет с какой-то красивой женщиной в широкополой шляпе, и совсем по-приятельски, как кавалер, под руку. Ну о том, что шурин моей жены может гулять по улице с женщинами, рассказывать тебе незачем, его знают на Налевках как облупленного. Кто не знает Меера-шарлатана? Мой тесть, бедняга, немало денег потратил, покуда отыскал эту находку для своей младшей дочери. Я тогда же сказал моей Эстер: «Знаешь, Эстер, этот парень мне что-то не нравится. Чересчур франтоват и чересчур большой хлыщ для твоей Ханци». Но ведь она – женщина, вот она и отвечает: «А ты, когда был холостым, не был таким же? Ты бы и сейчас был таким, только…» «Только что?» – спрашиваю. «Ничего! – отвечает. – Не о чем толковать». Ну и так далее, все полусловами, как водится у жен.
Словом, вижу – мой шурьяк шагает с какой-то красавицей, и оба прижались друг к дружке, и думаю: «Господи! Кто бы это мог быть? Что-то она мне знакома! Только никак не вспомню, кто она?» И вдруг мелькнула у меня мысль: «Погоди-ка, а может быть, это Бейльця? Ведь вчера как раз она должна была приехать из Берлина. Но, во-первых, какое отношение имеет к ней Меер Марьямчик? А во-вторых, с какой радости под ручку?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14