Старик щерит беззубый рот – понимаю, дескать, шутку, – помолчит, потопчется, а потом добавит нерешительно:
– А не разживусь я у вас хлебушка? Штой-то мне нонче запоздали принести.
Ему насыпали в шапку все завалявшиеся у нас куски черствого хлеба и приглашали к нашему котелку.
…Настали теплые ночи, мы перебрались спать в шалаш и просыпались утром под гомон птиц. А в саду и в лесу за садом шла своя тихая торжественная жизнь.
Каждый день приносил что-нибудь новое. Отцвели ландыши и купавки, зацвели на лугу у озера лютики, гравилат, раковые шейки, калина. Вдоль дорожки распустились бутоны желтого шиповника, золотые цветки величиною в ладонь ярко горели на темной зелени. На озере расцвели водяные лилии и кувшинки. А когда солнце поднималось высоко и воздух начинал струиться от зноя, сад замирал в тишине и оцепенении, только пчелы гудели в цветах липы.
Однажды в июле месяце у нас кончились припасы, и дядя Вася послал меня в город за хлебом. Был ветреный день, небо было грифельного цвета. По улицам ветер гнал столбы пыли. Наш дом с виду поразил меня чем-то тревожно-необычным. Почему в такой жаркий день закрыты окна? Почему на запоре калитка и дверь? Почему никого не видно?
Я постучался-открыл отец. Он посмотрел на меня испуганно, будто не узнал.
– Куда ты? Нельзя: доктор не велел! – сказал он почему-то шепотом. – У нас в доме дифтерит.
Заболели сразу двое – сестра и маленький брат.
– Погляди на них в окошечко.
Я залез на завалинку и прильнул к стеклу-в кровати лежала Маня, а на сундуке – маленький. Я стукнул в раму. Сестра повернула на стук голову, узнала меня и улыбнулась жалкой, страдальческой улыбкой. Отец дал денег и велел покупать хлеб на базаре.
– Да не таскайся зря в город – почти в каждом доме зараза.
Я вернулся в сад к дяде с сиротским чувством.
А через несколько дней пришла под вечер тетка Поля и, утирая слезы, сказала, что Маню схоронили, а завтра будут хоронить Пашу, но приходить домой еще нельзя, пока не сделают дезинфекцию. Она развернула белый узелок и поставила на стол тарелку с кутьей – сладкой рисовой кашей с изюмом. – Помяните за упокой младенцев Марию и Павла! – И мы, перекрестившись, стали с дядей Васей есть кутью.
После похорон мать перестала совсем ходить в сад: ее все тянуло на кладбище, к свежим могилкам. Отец приходил изредка, но был молчалив, рассеян, ко всем делам безучастен. А сад теперь-то как раз и требовал хозяйского внимания. Начали созревать и падать яблоки. По утрам сторожа из соседних садов сходились и рассказывали истории, как к ним «лезли», а они стреляли в воров пшеном и солью. Яблоки лежали повсюду кучами, и девать их было некуда.
Дядя Вася решил показать распорядительность, нанял подводу, и в одно из воскресений мы поехали с ним по деревням торговать яблоками. Мы выехали, когда уже ободняло. День жаркий, небо без облачка, лошадка плетется еле-еле. Мы едем полем, озимые хлеба почти созрели, над желтыми нивами в знойном небе трепещут кобчики. На горизонте насыпь железной дороги – одинокий разъезд без единого деревца, телеграфные столбы тянутся вдоль насыпи. Жарко, хочется пить. Но вот на пути овраг, поросший мелколесьем, внизу – прохлада, родник, обделанный срубом, голбец с иконкой. Мы спускаемся напиться.
До ближайшей деревни Студеновки – двенадцать верст, но едем мы часа три, не меньше. То лошадь станет, то дядя Вася возится, поправляет упряжь и по неопытности делает это долго.
Деревня Студеновка – сонная, будто вымершая.
– Эй, яблок, кому яблок! – заводит дядя Вася бодро.
Шавки со всей деревни сбегаются облаять нас. Подходят белоголовые и голопузые ребятишки. Торговля меновая: за куриное яйцо фунт яблок. У нас тарелочные весы. Баба спрашивает:
– А кошек берете?
Срам какой: нас принимают за «тарханов», которые собирают по деревням тряпье, кости, кошачьи шкурки. Торговлишка у нас идет плохо. До праздника преображенья – «яблочного спаса» – взрослые люди в деревнях не едят яблок: считается за грех. Все наши покупатели – несмышленые сопляки. Дядя Вася уже без весу сыплет яблоки в картузы и подолы, но и при такой торговле добрая половина воза остается нераспроданной.
После Студеновки нам больше никуда не захотелось ехать, и мы повернули домой.
– Не вздумай рассказать кому, – говорит дядя дорогой, – что нас за «тарханов» приняли – сраму не оберешься!
Отец уже тяготился садом и не чаял, как с ним развязаться. Из-за недогляда все шло хуже некуда. Сгнило в стогах сено, сложенное непросохшим. Стога раскидали, внутри оказались черные заплесневелые ошметки, от которых корова воротила морду. Отец с досады продал весь урожай яблок оптом за полцены, и мы с дядей вернулись в город.
А по осени вся родня провожала дядю Васю на станцию. Он списался с земляком, который уехал прежде, и отправлялся теперь в Баку искать счастья. Бабушка, торжественная и грустная, в праздничном платье и в черном с цветами платке, сидела на вокзале, держа в руках узелок с пышками на дорогу. Она вздрогнула и испугалась, когда прозвенел колокол у вокзала. Все вскочили и засуетились.
– Сидите спокойно, – сказал станционный жандарм, – поезд только вышел, еще тридцать три минуты ожидания.
Снова сели, стали ждать. Подошел поезд.
– Стоянка восемь минут, – объявил обер-кондуктор в мундире с малиновым кантом, со свистком на пестром шнурке.
Пассажиры из вагонов побежали: одни в буфет, другие за кипятком на платформе. Дядя Вася и отец пошли по вагонам искать места. Вдруг пробило два звонка. Все бросились к вагонам. Одна баба бежала с пустым чайником: видно, не успела налить кипятку. Обер-кондуктор свистнул, паровоз загудел, поезд тронулся. Дядя Вася в открытое окно махал нам фуражкой.
Теперь бабушка живет в постоянной тревоге и все ждет писем. Дядя Вася письма шлет редко, пишет в них скупо, отрывисто, загадочно, шутит невесело. «Жив, здоров, хожу без сапог, чего и вам желаю». Или: «Дела мои ни шатко, ни валко, ни на сторону». Или еще: «Живу хорошо в ожидании лучшего».
Бабушка всплакнет потихоньку и достанет из сундучка свой «Гадательный круг царя Соломона». Бросит на круг зернышко:
– Колюшка, посмотри, чего вышло.
Я читаю:
– «Ты хочешь узнать о важном деле, то лучше погадай на будущей неделе».
Бабушка мечет зернышко снова, и я опять ищу нужный номер. Ох, кажется, какая-то гадость: «Не верь обманам, тебе грозят бедами, змея ползет между цветами!»
У меня не хватает духу огорчить бабушку таким зловещим предсказанием, и я читаю ей другое, строчкой выше:
– «Получишь счастие большое и богатства сундуки, и золото к тебе польется наподобие реки».
Река, деревья, травы
Мы жили неподалеку от реки, и каждую весну полая вода подходила к самому нашему дому, а иногда заходила и на двор. Ледоход можно было видеть прямо из окон, но кто же сидит дома, когда на реке такой праздник? Весь берег чернел народом. С шипением и треском проносился мимо лед сплошным грязно-белым потоком, и если смотришь на него не отрываясь, то начинает казаться, что тронулся с места берег и вместе с людьми стремительно несется мимо остановившейся реки.
Кончалось половодье, и река отступала, оставляя на кромке разлива большие льдины, которые потом долго и медленно таяли, крошились, разваливались кучей голубого стекляруса и, наконец, исчезали, оставляя лужи.
Весь берег, грязный, взъерошенный после разлива, был затянут толстым слоем ила, на голых кустах ивняка висели космы старой соломы и всякого сору, принесенного половодьем.
Пригревало солнце, и берег начинал менять свою кожу: ил покрывался трещинами, лопался на куски, усыхал, и под ним открывался чистый белый песочек. Из песка вылезали молодые листья лопуха, сверху – зеленые, блестящие, с исподу – серые, бумазейные. Это не мать-и-мачеха, известная в Подмосковье; лопухи моего детства я видел здесь только под Каширой, на приокских песках, и с каким душевным трепетом вдыхал я их горький, единственный в мире запах.
Берег оживал. Голые прутья ивняка опушались зеленью. У самой воды торопилась раскинуть во все стороны свои красные нити и поскорее закрыть песок ковром из вырезных листочков и желтых цветков гусиная травка.
Вдоль реки росли большие старые, дуплистые ветлы. Они зацветали, покрываясь крохотными желтыми пушистыми барашками. Сладкий аромат стоял тогда над ветлами, пчелы круглый день гудели на их ветках. Эти желтые барашки были первым лакомством, которое приносила нам весна: они были сладкими на вкус, и их можно было сосать. Потом цвет опадал в виде маленьких коричневых червячков, и ветлы одевались листом. Одни становились зелеными, другие – серебристо-сизыми.
Нет ничего красивее старых ветел. И теперь радуется глаз и трепещет сердце, когда где-нибудь у реки я вижу их величавые круглящиеся купы, но все они, кажется, уступают великолепию ветел моего детства.
Берег буйно зарастал густыми джунглями высокой безымянной травы с хрупким стеблем, капустного цвета листьями и редечным запахом; прелестными кустиками «божьего дерева» с кружевными, как у укропа, листьями и полынным духом; ползучим вьюнком с бледно-розовыми колокольчиками, пахнущими ванилью. Лужи у реки населялись всякой живностью: головастиками, улитками, водяными жуками.
Вдоль огородных плетней, на которых стадами высыпали красные козявки с двумя черными точками-глазами на спине, вырастали сочно-зеленый просвирник, глухая крапива, белена, которой мы боялись касаться, трава с неприличным названием и сладкими черными ягодами, лебеда и репейник. На улице перед домом разрасталась густым ковром – благо, что мимо никто не ездил, – трава-мурава.
На праздник преполовенья на реке служили молебен с водосвятием, и взрослые обитатели обоих берегов, и «мещанского» и «пахотного», начинали купаться.
Но мы, мальчишки, не ждали преполовенья и купались по собственному календарю, как только вода становилась теплой. Мы плескались на реке с утра до вечера, валялись на песке, лезли в воду и снова на горячий песок. На носах у ребят лупилась кожа, а домой к вечеру мы приходили с синими губами, дрожа от озноба, – закупались!
О лето! О солнце! О золотой предвечерний час после жаркого дня! Как солнечная пыль, светлыми точками толкутся мошки в тени ветел. Нагретый за день песок ласкает ноги. Мы срываем большие листья лопуха и делаем из них себе зеленые колпаки. На пальцах остается лопушиная вата и горьковатый запах лопушиного сока. Река под склоняющимся солнцем сверкает и искрится так, что глазам больно. Противоположный берег – в прохладной тени от кустов ветляника, в струях течения качаются коленчатые стебли водяного перца с розовыми висячими сережками, мелкие места у берега затянуты зеленой пленкой ряски.
Подрастая, мы каждый год открывали на реке всё новые, неведомые раньше владения. Выше плотины река была очень широкой. Переплыть реку за мельницей было достижением, которым отмечался важный рубеж детства. На лодке мы забирались все выше по реке, все дальше от города. Мы искали глухих мест, где могли бы чувствовать себя робинзонами. Заедешь в такое место рано утром – и до ночи не увидишь ни одного живого человека.
День у реки тянется долгий, великолепный, сияющий. Тишина. Изредка в омуте плеснется большая рыба. У берега стайками ходит рыбья мелюзга, водомерки скользят по воде, как конькобежцы, коромыслики носятся над водой и, грациозно трепеща крылышками, замирают на былинках.
К самому обрыву спускается крупный вековой лес. Когда зацветают в нем высокие черноствольные липы, воздух наполняется густым медовым ароматом и гудением пчел.
А узловатые дуплистые ивы на песчаном откосе под солнцем – серебряно-голубые. Они очень старые, и от долгой жизни, прожитой на просторе, каждая из них имеет свой приметный, неповторимо-трогательный облик.
Настает вечер. В розовом воздухе начинают носиться стрижи с пронзительным металлическим свистом. Мы садимся в лодку и не спеша едем домой.
В поздний час на реке в лунную ночь – волшебно. Тишина такая, что если бросить весла, то слышно, как стучит кровь в ушах. Иногда из далекой деревни по воде доносится лай собак. Полосы тумана раздвигают границы берегов, все кажется необычным, сказочным. Туман под луною – розовый.
Родники
Чем-чем, а уж хорошей ключевой водой наш город богат. Старожилы, бывало, хвастают: наш город, мол, и холера стороной обходила. А ведь в былые годы эта страшная гостья появлялась в Поволжье частенько. А почему так? Все благодаря воде! Течет у нас прямо из родников по сосновым помпам прозрачная ключевая водица, и на каждой улице стоит крытый деревянный бассейн с краном. Чистота и порядок!
А в окрестностях города куда ни пойдешь – всюду родники. Вдоль речки из крутого берега прямо подряд бьют; идешь мимо, уж непременно подойдешь напиться. Текут они в ржаво-красном ложе; может, и целебные какие, гадали мы, бывало.
Возле большого «кипучего» родника фруктовые сады по пригорку разведены, и по желобам в нужное время подается вода для поливки яблонь – всем хватает.
Кипучий родник этот бьет на склоне горы в роще, именуемой «Копыловкой». Вода в нем в постоянном волнении, как кипяток в чайнике. Выбиваясь из земли, она шевелит мелкие камушки и песок, промытый до сахарной белизны, и сильной, свитою в жгут хрустальной струей с шумом бежит вниз, в сады.
Отрадно жарким летним днем припасть губами к этой живой прохладной струе, а напившись, посидеть в холодке под ореховым кустом, слушать шум ручья и глядеть, как бежит он, то сверкая под солнцем, то прячась в густых зеленых зарослях дягиля, буйно разросшегося по его течению.
Я пытался в детстве нарисовать кипучий родник карандашом. Но как жалки, как огорчительны были результаты. Да тут и краски не помогут – где ж передать эту прелесть, этот блеск и радость бегущей воды!
Поймай-ка солнечный зайчик!
Кипучий родник остался в моей памяти одним из самых дорогих впечатлений детства, и как же мне радостно было найти однажды такое же родниковое чудо под Москвой.
Мы искали дачу.
«Отчего бы вам не посмотреть Дубечню? – посоветовала наша землячка Алина. – Я там жила в прошлом году – далековато, но зато уж такая благодать!»
Мы и поехали.
Была весна, май месяц, соловьиная пора, и погода случилась чудесная – длинный ведреный день, душисто, тепло. А когда мы уже возвращались в сумерках, взошла луна, вдоль шоссе белела в лунном свете распустившаяся букетами черемуха, и черемуховый дух провожал нас всю дорогу.
В Дубечню мы приехали часов в пять. Доехать по проселку до самой деревни не удалось, пошли пешком. Мы перешли по мосту через маленькую речку и поднялись в гору. Шум воды поразил нас. С горы бежал, гремя и сверкая, сильный, быстрый ручей. Всего родников было здесь три или четыре, они текли, сливаясь в одно общее русло. На полугоре, на пути потока, стояла мельница с большим деревянным подливным колесом. «Она уж развалилась…»
Деревня была расположена вокруг родников кольцом. В этом было что-то древнее, славянское, языческое, как на картинах Рериха. И самое удивительное: несмолкаемый, буйный, веселый шум воды, похожий на шум морского прибоя. Какой бодрый аккомпанемент для жизни кругом – и утром, и вечером, и днем, и ночью, и зимою, и летом!
Нам рассказали, что и под горой по берегу речки бьет тринадцать родников, а речку зовут Смородинкой или Самородинкой, то ли от кустов смородины, которая растет по берегам, то ли оттого, что она из этих родников «сама родится».
На базаре
Базарный день у нас в пятницу. В этот день на улицах города полно мужиков в белых валенках и нагольных овчинных тулупах. Они толпятся у казенки, льют себе в бородатые пасти прямо из горлышка водку и, чавкая, закусывают городским калачом. Захмелев, они начинают плутать по городским улицам и ищут помощи у встречных: «Сделай милость, малец, скажи, как пройти на базар?» Отвечаешь с торопливой готовностью и оттого немного пискливо: «Идите все прямо, а после женского училища святого Иосифа поверните направо к собору, а за собором и будет базар». Он уйдет, а ты спохватишься – а ну-ка он неграмотный и не сумеет прочитать вывеску училища святого Иосифа. И побежишь за ним следом, да так и добежишь до базара.
На улице иней, морозно, невысокое зимнее солнце, розовые дымы из печных труб. На базарной площади стоят подряд сани с поднятыми оглоблями. Накрытые дерюжными попонами мохнатые, побелевшие от инея лошади жуют сено. Пахнет щепным товаром, кожей, воблой, горячими калачами, морозцем. На снегу – корчаги, горшки, кувшины, плошки, квашни, кадушки, корыта, лопаты, метлы, оси, колеса, оглобли. На своем рундуке знаменитый на весь уезд пекарь Андрей не успевает отпускать связки своих знаменитых баранок. На прилавке у мясника привычная, но каждый раз вызывающая содрогание картина ада: телячьи и бараньи головы с прикушенным языком и остекленевшими глазами и еще всякое гадкое, на что тошно смотреть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
– А не разживусь я у вас хлебушка? Штой-то мне нонче запоздали принести.
Ему насыпали в шапку все завалявшиеся у нас куски черствого хлеба и приглашали к нашему котелку.
…Настали теплые ночи, мы перебрались спать в шалаш и просыпались утром под гомон птиц. А в саду и в лесу за садом шла своя тихая торжественная жизнь.
Каждый день приносил что-нибудь новое. Отцвели ландыши и купавки, зацвели на лугу у озера лютики, гравилат, раковые шейки, калина. Вдоль дорожки распустились бутоны желтого шиповника, золотые цветки величиною в ладонь ярко горели на темной зелени. На озере расцвели водяные лилии и кувшинки. А когда солнце поднималось высоко и воздух начинал струиться от зноя, сад замирал в тишине и оцепенении, только пчелы гудели в цветах липы.
Однажды в июле месяце у нас кончились припасы, и дядя Вася послал меня в город за хлебом. Был ветреный день, небо было грифельного цвета. По улицам ветер гнал столбы пыли. Наш дом с виду поразил меня чем-то тревожно-необычным. Почему в такой жаркий день закрыты окна? Почему на запоре калитка и дверь? Почему никого не видно?
Я постучался-открыл отец. Он посмотрел на меня испуганно, будто не узнал.
– Куда ты? Нельзя: доктор не велел! – сказал он почему-то шепотом. – У нас в доме дифтерит.
Заболели сразу двое – сестра и маленький брат.
– Погляди на них в окошечко.
Я залез на завалинку и прильнул к стеклу-в кровати лежала Маня, а на сундуке – маленький. Я стукнул в раму. Сестра повернула на стук голову, узнала меня и улыбнулась жалкой, страдальческой улыбкой. Отец дал денег и велел покупать хлеб на базаре.
– Да не таскайся зря в город – почти в каждом доме зараза.
Я вернулся в сад к дяде с сиротским чувством.
А через несколько дней пришла под вечер тетка Поля и, утирая слезы, сказала, что Маню схоронили, а завтра будут хоронить Пашу, но приходить домой еще нельзя, пока не сделают дезинфекцию. Она развернула белый узелок и поставила на стол тарелку с кутьей – сладкой рисовой кашей с изюмом. – Помяните за упокой младенцев Марию и Павла! – И мы, перекрестившись, стали с дядей Васей есть кутью.
После похорон мать перестала совсем ходить в сад: ее все тянуло на кладбище, к свежим могилкам. Отец приходил изредка, но был молчалив, рассеян, ко всем делам безучастен. А сад теперь-то как раз и требовал хозяйского внимания. Начали созревать и падать яблоки. По утрам сторожа из соседних садов сходились и рассказывали истории, как к ним «лезли», а они стреляли в воров пшеном и солью. Яблоки лежали повсюду кучами, и девать их было некуда.
Дядя Вася решил показать распорядительность, нанял подводу, и в одно из воскресений мы поехали с ним по деревням торговать яблоками. Мы выехали, когда уже ободняло. День жаркий, небо без облачка, лошадка плетется еле-еле. Мы едем полем, озимые хлеба почти созрели, над желтыми нивами в знойном небе трепещут кобчики. На горизонте насыпь железной дороги – одинокий разъезд без единого деревца, телеграфные столбы тянутся вдоль насыпи. Жарко, хочется пить. Но вот на пути овраг, поросший мелколесьем, внизу – прохлада, родник, обделанный срубом, голбец с иконкой. Мы спускаемся напиться.
До ближайшей деревни Студеновки – двенадцать верст, но едем мы часа три, не меньше. То лошадь станет, то дядя Вася возится, поправляет упряжь и по неопытности делает это долго.
Деревня Студеновка – сонная, будто вымершая.
– Эй, яблок, кому яблок! – заводит дядя Вася бодро.
Шавки со всей деревни сбегаются облаять нас. Подходят белоголовые и голопузые ребятишки. Торговля меновая: за куриное яйцо фунт яблок. У нас тарелочные весы. Баба спрашивает:
– А кошек берете?
Срам какой: нас принимают за «тарханов», которые собирают по деревням тряпье, кости, кошачьи шкурки. Торговлишка у нас идет плохо. До праздника преображенья – «яблочного спаса» – взрослые люди в деревнях не едят яблок: считается за грех. Все наши покупатели – несмышленые сопляки. Дядя Вася уже без весу сыплет яблоки в картузы и подолы, но и при такой торговле добрая половина воза остается нераспроданной.
После Студеновки нам больше никуда не захотелось ехать, и мы повернули домой.
– Не вздумай рассказать кому, – говорит дядя дорогой, – что нас за «тарханов» приняли – сраму не оберешься!
Отец уже тяготился садом и не чаял, как с ним развязаться. Из-за недогляда все шло хуже некуда. Сгнило в стогах сено, сложенное непросохшим. Стога раскидали, внутри оказались черные заплесневелые ошметки, от которых корова воротила морду. Отец с досады продал весь урожай яблок оптом за полцены, и мы с дядей вернулись в город.
А по осени вся родня провожала дядю Васю на станцию. Он списался с земляком, который уехал прежде, и отправлялся теперь в Баку искать счастья. Бабушка, торжественная и грустная, в праздничном платье и в черном с цветами платке, сидела на вокзале, держа в руках узелок с пышками на дорогу. Она вздрогнула и испугалась, когда прозвенел колокол у вокзала. Все вскочили и засуетились.
– Сидите спокойно, – сказал станционный жандарм, – поезд только вышел, еще тридцать три минуты ожидания.
Снова сели, стали ждать. Подошел поезд.
– Стоянка восемь минут, – объявил обер-кондуктор в мундире с малиновым кантом, со свистком на пестром шнурке.
Пассажиры из вагонов побежали: одни в буфет, другие за кипятком на платформе. Дядя Вася и отец пошли по вагонам искать места. Вдруг пробило два звонка. Все бросились к вагонам. Одна баба бежала с пустым чайником: видно, не успела налить кипятку. Обер-кондуктор свистнул, паровоз загудел, поезд тронулся. Дядя Вася в открытое окно махал нам фуражкой.
Теперь бабушка живет в постоянной тревоге и все ждет писем. Дядя Вася письма шлет редко, пишет в них скупо, отрывисто, загадочно, шутит невесело. «Жив, здоров, хожу без сапог, чего и вам желаю». Или: «Дела мои ни шатко, ни валко, ни на сторону». Или еще: «Живу хорошо в ожидании лучшего».
Бабушка всплакнет потихоньку и достанет из сундучка свой «Гадательный круг царя Соломона». Бросит на круг зернышко:
– Колюшка, посмотри, чего вышло.
Я читаю:
– «Ты хочешь узнать о важном деле, то лучше погадай на будущей неделе».
Бабушка мечет зернышко снова, и я опять ищу нужный номер. Ох, кажется, какая-то гадость: «Не верь обманам, тебе грозят бедами, змея ползет между цветами!»
У меня не хватает духу огорчить бабушку таким зловещим предсказанием, и я читаю ей другое, строчкой выше:
– «Получишь счастие большое и богатства сундуки, и золото к тебе польется наподобие реки».
Река, деревья, травы
Мы жили неподалеку от реки, и каждую весну полая вода подходила к самому нашему дому, а иногда заходила и на двор. Ледоход можно было видеть прямо из окон, но кто же сидит дома, когда на реке такой праздник? Весь берег чернел народом. С шипением и треском проносился мимо лед сплошным грязно-белым потоком, и если смотришь на него не отрываясь, то начинает казаться, что тронулся с места берег и вместе с людьми стремительно несется мимо остановившейся реки.
Кончалось половодье, и река отступала, оставляя на кромке разлива большие льдины, которые потом долго и медленно таяли, крошились, разваливались кучей голубого стекляруса и, наконец, исчезали, оставляя лужи.
Весь берег, грязный, взъерошенный после разлива, был затянут толстым слоем ила, на голых кустах ивняка висели космы старой соломы и всякого сору, принесенного половодьем.
Пригревало солнце, и берег начинал менять свою кожу: ил покрывался трещинами, лопался на куски, усыхал, и под ним открывался чистый белый песочек. Из песка вылезали молодые листья лопуха, сверху – зеленые, блестящие, с исподу – серые, бумазейные. Это не мать-и-мачеха, известная в Подмосковье; лопухи моего детства я видел здесь только под Каширой, на приокских песках, и с каким душевным трепетом вдыхал я их горький, единственный в мире запах.
Берег оживал. Голые прутья ивняка опушались зеленью. У самой воды торопилась раскинуть во все стороны свои красные нити и поскорее закрыть песок ковром из вырезных листочков и желтых цветков гусиная травка.
Вдоль реки росли большие старые, дуплистые ветлы. Они зацветали, покрываясь крохотными желтыми пушистыми барашками. Сладкий аромат стоял тогда над ветлами, пчелы круглый день гудели на их ветках. Эти желтые барашки были первым лакомством, которое приносила нам весна: они были сладкими на вкус, и их можно было сосать. Потом цвет опадал в виде маленьких коричневых червячков, и ветлы одевались листом. Одни становились зелеными, другие – серебристо-сизыми.
Нет ничего красивее старых ветел. И теперь радуется глаз и трепещет сердце, когда где-нибудь у реки я вижу их величавые круглящиеся купы, но все они, кажется, уступают великолепию ветел моего детства.
Берег буйно зарастал густыми джунглями высокой безымянной травы с хрупким стеблем, капустного цвета листьями и редечным запахом; прелестными кустиками «божьего дерева» с кружевными, как у укропа, листьями и полынным духом; ползучим вьюнком с бледно-розовыми колокольчиками, пахнущими ванилью. Лужи у реки населялись всякой живностью: головастиками, улитками, водяными жуками.
Вдоль огородных плетней, на которых стадами высыпали красные козявки с двумя черными точками-глазами на спине, вырастали сочно-зеленый просвирник, глухая крапива, белена, которой мы боялись касаться, трава с неприличным названием и сладкими черными ягодами, лебеда и репейник. На улице перед домом разрасталась густым ковром – благо, что мимо никто не ездил, – трава-мурава.
На праздник преполовенья на реке служили молебен с водосвятием, и взрослые обитатели обоих берегов, и «мещанского» и «пахотного», начинали купаться.
Но мы, мальчишки, не ждали преполовенья и купались по собственному календарю, как только вода становилась теплой. Мы плескались на реке с утра до вечера, валялись на песке, лезли в воду и снова на горячий песок. На носах у ребят лупилась кожа, а домой к вечеру мы приходили с синими губами, дрожа от озноба, – закупались!
О лето! О солнце! О золотой предвечерний час после жаркого дня! Как солнечная пыль, светлыми точками толкутся мошки в тени ветел. Нагретый за день песок ласкает ноги. Мы срываем большие листья лопуха и делаем из них себе зеленые колпаки. На пальцах остается лопушиная вата и горьковатый запах лопушиного сока. Река под склоняющимся солнцем сверкает и искрится так, что глазам больно. Противоположный берег – в прохладной тени от кустов ветляника, в струях течения качаются коленчатые стебли водяного перца с розовыми висячими сережками, мелкие места у берега затянуты зеленой пленкой ряски.
Подрастая, мы каждый год открывали на реке всё новые, неведомые раньше владения. Выше плотины река была очень широкой. Переплыть реку за мельницей было достижением, которым отмечался важный рубеж детства. На лодке мы забирались все выше по реке, все дальше от города. Мы искали глухих мест, где могли бы чувствовать себя робинзонами. Заедешь в такое место рано утром – и до ночи не увидишь ни одного живого человека.
День у реки тянется долгий, великолепный, сияющий. Тишина. Изредка в омуте плеснется большая рыба. У берега стайками ходит рыбья мелюзга, водомерки скользят по воде, как конькобежцы, коромыслики носятся над водой и, грациозно трепеща крылышками, замирают на былинках.
К самому обрыву спускается крупный вековой лес. Когда зацветают в нем высокие черноствольные липы, воздух наполняется густым медовым ароматом и гудением пчел.
А узловатые дуплистые ивы на песчаном откосе под солнцем – серебряно-голубые. Они очень старые, и от долгой жизни, прожитой на просторе, каждая из них имеет свой приметный, неповторимо-трогательный облик.
Настает вечер. В розовом воздухе начинают носиться стрижи с пронзительным металлическим свистом. Мы садимся в лодку и не спеша едем домой.
В поздний час на реке в лунную ночь – волшебно. Тишина такая, что если бросить весла, то слышно, как стучит кровь в ушах. Иногда из далекой деревни по воде доносится лай собак. Полосы тумана раздвигают границы берегов, все кажется необычным, сказочным. Туман под луною – розовый.
Родники
Чем-чем, а уж хорошей ключевой водой наш город богат. Старожилы, бывало, хвастают: наш город, мол, и холера стороной обходила. А ведь в былые годы эта страшная гостья появлялась в Поволжье частенько. А почему так? Все благодаря воде! Течет у нас прямо из родников по сосновым помпам прозрачная ключевая водица, и на каждой улице стоит крытый деревянный бассейн с краном. Чистота и порядок!
А в окрестностях города куда ни пойдешь – всюду родники. Вдоль речки из крутого берега прямо подряд бьют; идешь мимо, уж непременно подойдешь напиться. Текут они в ржаво-красном ложе; может, и целебные какие, гадали мы, бывало.
Возле большого «кипучего» родника фруктовые сады по пригорку разведены, и по желобам в нужное время подается вода для поливки яблонь – всем хватает.
Кипучий родник этот бьет на склоне горы в роще, именуемой «Копыловкой». Вода в нем в постоянном волнении, как кипяток в чайнике. Выбиваясь из земли, она шевелит мелкие камушки и песок, промытый до сахарной белизны, и сильной, свитою в жгут хрустальной струей с шумом бежит вниз, в сады.
Отрадно жарким летним днем припасть губами к этой живой прохладной струе, а напившись, посидеть в холодке под ореховым кустом, слушать шум ручья и глядеть, как бежит он, то сверкая под солнцем, то прячась в густых зеленых зарослях дягиля, буйно разросшегося по его течению.
Я пытался в детстве нарисовать кипучий родник карандашом. Но как жалки, как огорчительны были результаты. Да тут и краски не помогут – где ж передать эту прелесть, этот блеск и радость бегущей воды!
Поймай-ка солнечный зайчик!
Кипучий родник остался в моей памяти одним из самых дорогих впечатлений детства, и как же мне радостно было найти однажды такое же родниковое чудо под Москвой.
Мы искали дачу.
«Отчего бы вам не посмотреть Дубечню? – посоветовала наша землячка Алина. – Я там жила в прошлом году – далековато, но зато уж такая благодать!»
Мы и поехали.
Была весна, май месяц, соловьиная пора, и погода случилась чудесная – длинный ведреный день, душисто, тепло. А когда мы уже возвращались в сумерках, взошла луна, вдоль шоссе белела в лунном свете распустившаяся букетами черемуха, и черемуховый дух провожал нас всю дорогу.
В Дубечню мы приехали часов в пять. Доехать по проселку до самой деревни не удалось, пошли пешком. Мы перешли по мосту через маленькую речку и поднялись в гору. Шум воды поразил нас. С горы бежал, гремя и сверкая, сильный, быстрый ручей. Всего родников было здесь три или четыре, они текли, сливаясь в одно общее русло. На полугоре, на пути потока, стояла мельница с большим деревянным подливным колесом. «Она уж развалилась…»
Деревня была расположена вокруг родников кольцом. В этом было что-то древнее, славянское, языческое, как на картинах Рериха. И самое удивительное: несмолкаемый, буйный, веселый шум воды, похожий на шум морского прибоя. Какой бодрый аккомпанемент для жизни кругом – и утром, и вечером, и днем, и ночью, и зимою, и летом!
Нам рассказали, что и под горой по берегу речки бьет тринадцать родников, а речку зовут Смородинкой или Самородинкой, то ли от кустов смородины, которая растет по берегам, то ли оттого, что она из этих родников «сама родится».
На базаре
Базарный день у нас в пятницу. В этот день на улицах города полно мужиков в белых валенках и нагольных овчинных тулупах. Они толпятся у казенки, льют себе в бородатые пасти прямо из горлышка водку и, чавкая, закусывают городским калачом. Захмелев, они начинают плутать по городским улицам и ищут помощи у встречных: «Сделай милость, малец, скажи, как пройти на базар?» Отвечаешь с торопливой готовностью и оттого немного пискливо: «Идите все прямо, а после женского училища святого Иосифа поверните направо к собору, а за собором и будет базар». Он уйдет, а ты спохватишься – а ну-ка он неграмотный и не сумеет прочитать вывеску училища святого Иосифа. И побежишь за ним следом, да так и добежишь до базара.
На улице иней, морозно, невысокое зимнее солнце, розовые дымы из печных труб. На базарной площади стоят подряд сани с поднятыми оглоблями. Накрытые дерюжными попонами мохнатые, побелевшие от инея лошади жуют сено. Пахнет щепным товаром, кожей, воблой, горячими калачами, морозцем. На снегу – корчаги, горшки, кувшины, плошки, квашни, кадушки, корыта, лопаты, метлы, оси, колеса, оглобли. На своем рундуке знаменитый на весь уезд пекарь Андрей не успевает отпускать связки своих знаменитых баранок. На прилавке у мясника привычная, но каждый раз вызывающая содрогание картина ада: телячьи и бараньи головы с прикушенным языком и остекленевшими глазами и еще всякое гадкое, на что тошно смотреть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16