— Тем не менее, — объяснил монах, — поскольку вся жизнь едина, в этом монастыре принято следовать доктрине ахимсы и воздерживаться от прерывания любого ее проявления.
— Но ведь, — возразил Арам, — Патанджали утверждает, что правит намерение, а не деяние. Следовательно, если я убил скорее с любовью, чем с ненавистью, то я словно бы и не убивал. Признаю, что в данном случае все не так и, без сомнения, налицо злой умысел; стало быть, груз вины падет на меня, убью я или нет, — из-за наличия намерения. Итак, я мог бы раздавить его и не стать ничуть хуже — в соответствии с принципом ахимсы. Но поскольку я здесь гость, я конечно же уважу местные обычаи и не совершу подобного поступка.
И он отодвинул от жука свою ногу: тот не сдвинулся с места, лишь чуть пошевеливая красными своими усиками.
— Воистину, вот настоящий ученый, — сказал монах ордена Ратри.
Арам улыбнулся.
— Благодарю тебя, но ты неправ, — заявил он. — Я лишь смиренный искатель истины, и при случае мне, бывало, выпадала удача прислушиваться к умным речам. Если бы мне везло так и в дальнейшем! Если бы неподалеку оказался какой-нибудь замечательный учитель или ученый, по раскаленным углям пошел бы я к нему, чтобы сесть у его ног и выслушать его слова или последовать его примеру. Если…
И он вдруг прервался, ибо все вокруг уставились на дверь у него за спиной. Не оглядываясь, он молниеносно раздавил жука, что замер около его руки. Две крохотные проволочки проткнули сломанный хитин его спинки, наружу проступила грань крошечного кристаллика.
Тогда Арам обернулся, и его зеленый глаз, скользнув вдоль рядов сидевших между ним и дверью монахов, уставился прямо на Яму; тот был облачен во все алое — галифе, сапоги, рубаха, кушак, плащ и перчатки; голову венчал кроваво-красный тюрбан.
— «Если»? — сказал Яма. — Ты сказал «если»? Если бы какому-либо мудрецу или же божественной аватаре случилось оказаться поблизости, ты бы хотел с ним познакомиться? Так ли ты сказал, чужак?
Нищий поднялся из-за стола и поклонился.
— Я — Арам, — заявил он, — странник и спутник — каждому, кто ищет просветления.
Яма не поклонился в ответ.
— Зачем же ты перевернул собственное имя, Владыка Иллюзий, когда лучше любого герольда оповещают о тебе твои слова и деяния?
Нищий пожал плечами.
— Я не понимаю, о чем ты говоришь. Но губы его опять искривила усмешка.
— Я тот, кто домогается Пути и Права, — добавил он.
— Мне в это трудно поверить, ведь на моей памяти ты предаешь уже тысячи лет.
— Ты говоришь об отпущенных богам сроках.
— Увы, ты прав. Ты грубо ошибся, Мара.
— В чем же?
— Тебе кажется, что дозволено будет тебе уйти отсюда живым.
— Ну конечно, я предвижу, что так оно и будет.
— Не учитывая многочисленные несчастные случаи, которые могут обрушиться в этом диком краю на одинокого путника.
— Уже много лет путешествую я в одиночку. И несчастные случаи всегда были уделом других.
— Ты, наверное, считаешь, что даже если тело твое будет здесь уничтожено, твой атман перенесется прочь, в где-то заранее заготовленное другое тело. Уверен, кто-нибудь уже разобрался в моих заметках, и этот фокус стал для вас возможным.
Брови нищего чуть нахмурились и сдвинулись на долю дюйма теснее и ниже.
— Тебе невдомек, что сокрытые в этом здании силы делают такой перенос невозможным.
Нищий вышел на середину комнаты.
— Яма, — воззвал он, — ты безумец, коли собираешься сравнивать свои ничтожные после падения силы с мощью Сновидца.
— Может и так, Повелитель Мара, — ответил Яма, — но слишком уж долго я дожидался этой возможности, чтобы откладывать ее на потом. Помнишь мое обещание в Дезирате? Если ты хочешь продлить цепь своих перерождений, у тебя нет другого выхода, тебе придется пройти через эту, единственную здесь дверь, которую я преграждаю. Ничто за пределами этой комнаты не в силах тебе ныне помочь.
И тогда Мара поднял вверх руки, и родилось пламя.
Все пылало. Языки пламени жадно лизали каменные стены, деревянные столы, рясы монахов. Волны дыма пробегали по комнате. Яма стоял в центре пожарища и не шевелился.
— Неужели ты не способен на большее? — спросил он. — Твое пламя повсюду, но ничто не сгорает.
Мара хлопнул в ладоши, и пламя исчезло.
Вместо него возник гигантский коброид. Его голова раскачивалась вдвое выше самого рослого из монахов, серебристый капюшон раздувался; изогнувшись в виде огромного S, он готовился к смертельному выпаду.
Яма не обратил на него никакого внимания, его сумрачный взгляд, зондируя, словно жало ядовитого насекомого, буравил единственный глаз Мары.
Коброид поблек и рассеялся, так и не завершив своего броска. Яма шагнул вперед.
Мара отступил на шаг.
Они замерли так, и сердца их бились — раз, другой, третий, — прежде чем Яма сделал еще два шага вперед, и Мара опять отступил. На лбу у обоих сверкали капельки пота.
Нищий явно подрос, волосы его стали заметно гуще; тело окрепло, а плечи раздались вширь. Движения его обрели некую грацию, которой ранее конечно же не было и в помине.
Он отступил еще на шаг.
— Да, Мара, перед тобой бог смерти, — процедил Яма сквозь крепко сжатые зубы. — Павший я или нет, в глазах моих — реальная смерть. И тебе придется встретить мой взгляд. За спиной у тебя стена, и дальше пятиться будет некуда. Смотри, силы уже начинают покидать твои члены. Холодеют твои руки и ноги.
Зарычав, Мара оскалился. Загривок его толщиной поспорил бы с бычьим. Бицепсы напоминали бедра взрослого мужчины. Грудь — как наполненная силой бочка, ноги попирали пол, словно стволы платанов в лесу.
— Холодеют? — переспросил он, вытягивая вперед руки. — Этими руками, Яма, я могу переломить пополам гиганта. Ты же всего-навсего изношенный бог падали, не так ли? Твой сердитый взгляд исподлобья способен исторгнуть душу у старца или калеки. Ты можешь заморозить глазами бессловесных животных или людишек низших каст. Я настолько же выше тебя, насколько звезды в небе выше океанских бездн.
Руки Ямы в алых перчатках, словно две кобры, обрушились ему на шею.
— Так отведай же той силы, над которой ты насмехаешься, Сновидец. С виду ты переполнен силой. Так используй же ее! Победи меня не словами!
Руки Ямы начали сжиматься у него на горле, и лицо Мары, его щеки и лоб зацвели алыми пятнами. Глаз, казалось, вот-вот выкатится из своей орбиты, его зеленый лучик судорожно обшаривал окоем в поисках спасения.
Мара упал на колени.
— Остановись, Бог Яма! — с трудом выдохнул он. — Не убьешь же ты себя?
Он менялся. Черты его лица заколебались и потекли, будто он лежал под покровом бегущих вод.
Яма посмотрел вниз на свое собственное лицо и увидел, как его руки вцепились ему в запястья.
— Вместе с тем, как покидает тебя жизнь, Мара, растет твое отчаяние. Не настолько уж Яма ребенок, чтобы побояться разбить зеркало, которым ты стал. Пробуй, что у тебя там еще осталось, или умри как человек, все равно именно это и ждет тебя в конце.
Но еще раз заструилась над Марой вода, и еще раз изменился он.
И на сей раз заколебался Яма, прервался вдруг его напор.
По его алым перчаткам разметались ее бронзовые кудри. Бледно-серые глаза жалобно молили его. На шее у нее висело ожерелье из выточенных из слоновой кости черепов, своей мертвенной бледностью они почти не отличались от ее плоти. Сари ее было цвета крови. Руки почти ласкали его запястья.
— Богиня! — шепнул он.
— Ты же не убьешь Кали?.. Дургу?.. — едва выдавила она в удушьи.
— Опять не то, Мара, — прошептал он. — Разве ты не знал, что каждый убивает то, что любил? — И руки его сомкнулись, и раздался хруст ломаемых костей.
— Десятикратно будешь ты осужден, — сказал Яма, зажмурив глаза. — Не будет тебе возрождения.
И он разжал руки.
Высокий, благородного сложения человек распростерся на полу у его ног, склонив голову на правое плечо.
Глаз его навсегда сомкнулся.
Яма перевернул ногой лежащее тело.
— Возведите погребальный костер, — сказал он монахам, не поворачиваясь к ним, — и сожгите тело. Не опускайте ни одного ритуала. Сегодня умер один из величайших.
И тогда отвел он глаза от деяния рук своих, резко повернулся и вышел из комнаты.
Тем вечером молнии разбежались по небосводу и дождь, как картечь, барабанил с Небес.
Вчетвером сидели они в комнате на самом верху башни, венчавшей собою северо-западную оконечность монастыря.
Яма расхаживал взад и вперед, останавливаясь всякий раз у окна.
Остальные сидели, смотрели на него и слушали.
— Они подозревают, — говорил он им, — но не знают. Они не посмеют опустошить монастырь бога, одного из своих, чтобы не обнаружить перед людьми раскол в своих рядах, — по крайней мере, пока не будут вполне уверены. А уверены они не были, вот они и начали расследование. Это означает, что у нас еще есть время.
Они кивнули.
— Некоему брамину, отказавшемуся от мира в поисках своей души, случилось проходить мимо, и — увы, печальное событие, — он умер здесь подлинной смертью. Тело его было сожжено, прах развеян над рекой, что впадает в океан. Вот как все было… Ну а странствующие монахи Просветленного как раз гостили здесь в это время. А вскоре отправились дальше. Кто знает, куда лежал их путь?
Так постарался принять как можно более вертикальное положение.
— Божественный Яма, — сказал он, — это, конечно, сгодится — на неделю, месяц, может быть, даже больше, но история эта пойдет прахом, как только первый из присутствующих в монастыре попадет в Палаты Кармы, подвергнется суду ее Хозяев. И как раз в подобных обстоятельствах кто-то из них может очень скоро попасть туда. Что тогда?
Яма аккуратно скручивал сигарету.
— Нужно все устроить так, чтобы моя версия стала реальностью.
— Как это может быть? Когда человеческий мозг подвергается кармическому проигрыванию, все записанное в нем, все события, свидетелем которых был он в своем последнем жизненном цикле, предстают читающему механизму его судьи столь же внятными, как и записи на свитке.
— Да, это так, — признал Яма. — А ты, Так от Архивов, никогда не слышал о палимпсестах? О свитках, которые были использованы, потом подчищены, стерты — и использованы заново?
— Конечно слышал, но ведь разум — это не свиток.
— Неужели? — усмехнулся Яма. — Хорошо, но эту метафору употребил ты, а не я. Ну а все же, что такое истина? Истина — дело твоих рук.
Он закурил.
— Эти монахи присутствовали при странном и страшном событии, — продолжал он. — Они видели, как я принял свой Облик и обрел Атрибут. Они видели, как то же самое сделал и Мара — здесь, в этом монастыре, где мы вдохнули новую жизнь в принцип ахимсы. Они, конечно, знают, что боги способны совершать подобные поступки, не отягчая своей кармы, но шок был тем не менее силен, а впечатление живо. А ведь еще предстоит и окончательное сожжение. К моменту этого сожжения та легенда, которую я только что вам изложил, должна стать в их умах истиной.
— Как? — спросила Ратри.
— Этой же ночью, сей же час, — сказал Яма, — пока образ события пламенеет внутри их сознания, а мысли их в смятении, будет выкована и водружена на место новая истина… Сэм, ты отдыхал достаточно долго. Пора уже браться за дело и тебе. Ты должен прочесть им проповедь. Ты должен воззвать к тем благородным чувствам и тем высшим духовным качествам в них, которые превращают людей в благодарное поле для божественного вмешательства. Мы с Ратри объединим наши усилия, и для них родится новая истина.
Сэм изменился в лице и потупил глаза.
— Не знаю, смогу ли я это сделать. Все это было так давно…
— Однажды Будда — Будда навсегда. Стряхни пыль с каких-нибудь старых притч. У тебя есть минут пятнадцать.
Сэм протянул руку.
— Дай-ка мне табаку и листок бумаги. Он принял все это, свернул сигарету.
— Огонек?.. — Спасибо. Глубоко затянулся, закашлялся.
— Я устал им лгать, — промолвил он наконец. — А это, как я понимаю, и есть настоящая ложь.
— Лгать? — переспросил Яма. — Кто предлагает тебе лгать? Процитируй им Нагорную проповедь, если хочешь. Или что-нибудь из Пополь-Вуха… Из Илиады… Мне все равно, что ты там наговоришь. Просто немножко встряхни их, немножко утешь. Больше я ни о чем не прошу.
— Ну и что тогда?
— Что? Тогда я начну спасать их — и нас!
Сэм медленно кивнул.
— Когда ты все это так преподносишь… что касается подобных тем, то я еще не вполне в форме. Ладно, я подберу пару истин и подброшу немножко набожности — но дай мне минут двадцать.
— По рукам, двадцать минут. А потом сразу пакуемся. Завтра мы отправляемся в Хайпур.
— Так скоро? — спросил Так.
Яма качнул головой.
— Так поздно, — сказал он.
Монахи сидели рядами на полу рефектория. Столы сдвинули к стене. Насекомые куда-то подевались. Снаружи, не переставая, моросил дождь.
Махатма Сэм, Просветленный, вошел в залу и уселся перед ними.
Вошла, как всегда под вуалью, одетая буддистской послушницей Ратри.
Яма и Ратри отошли в глубь комнаты и тоже уселись на пол. Так тоже был где-то рядом.
Сэм несколько минут сидел, не открывая глаз, затем негромко произнес:
— У меня много имен, но они сейчас не имеют значения.
Он чуть приоткрыл глаза, но это было единственное его движение. Ни на кого конкретно он не смотрел.
— Имена не важны, — сказал он. — Говорить — это называть имена, но не в этом важность. Однажды случается нечто, чего до той поры никогда не случалось. Глядя на это, человек созерцает реальность. Он не может поведать другим, что же он видел, Но другие хотят это узнать, и вот они вопрошают его; они говорят: «На что оно похоже — то, что ты видел?» И он пытается рассказать им. Быть может, он видел самый первый в мире огонь. Он говорит им: «Он красен, как мак, но пляшут в нем и иные цвета. У него нет формы, как у воды; он текуч. Он теплый, как летнее солнце, даже теплее. Он существует какое-то время на куске дерева — и дерево исчезает, будто съеденное, остается лишь что-то черное, сыпучее, как песок. И он исчезает вместе с деревом». И вот слушатели вынуждены думать, что реальность эта схожа с маком, с водой, с солнцем, с тем, что ест и испражняется. Они думают, что она, эта реальность, схожа со всем, чему она подобна по словам познавшего ее.
Но вот огонь снова и снова появляется в этом мире. Все новые и новые люди видят его. И спустя какое-то время огонь становится уже так привычен, как трава, облака, как воздух, которым они дышат. И они видят, что хотя и похож он на мак, это не мак, хотя и похож на воду, не вода, хотя похож на солнце, но не солнце, хотя и похож на того, кто ест и испражняется, все же это не тот, кто ест и испражняется, но нечто отличное от каждого из этих предметов или ото всех их разом. Так что смотрят они на эту новую суть и изобретают новое слово, чтобы назвать ее. Они зовут ее «огонь».
— Если же случится им вдруг встретить человека, который еще не видел огня, и они скажут ему о нем, не поймет он, что же они имеют в виду. И опять им, в свою очередь, придется говорить ему, на что похож огонь. Но при этом они знают по собственному опыту, что говорят они ему не истину, а только часть истины. Они знают, что человек этот никогда не познает с их слов реальность, хотя и могут они использовать все слова на свете. Он должен взглянуть на огонь, ощутить его запах, согреть у него руки, всмотреться в его сердце — или остаться навеки неведающим. Не важен, стало быть, «огонь», не важна «земля», «воздух», «вода», не важно "я". Ничто не важно. Но забывает человек реальность и помнит слова. Чем больше слов он помнит, тем умнее считают его окружающие. Он взирает, как в мире происходят великие изменения, но видит он их совсем не так, как виделись они, когда человек посмотрел на реальность впервые. На язык к нему приходят имена, и он улыбается, пробуя их на вкус, он думает, что именуя, он познает. Но еще происходит никогда доселе не бывавшее. Это все еще чудо. Великий пылающий цветок распускается, переливаясь, на кромке мира, оставляя по себе пепел мира и не будучи ни в чем из перечисленного мною — и в то же время являясь всем; это и есть реальность — Безымянное.
— И вот я требую от вас — забудьте имена, что вы носите, забудьте слова, что я говорю, как только они произнесены. Взыскуйте лучше Безымянное внутри самих себя, Безымянное, которое поднимается, когда я обращаюсь к нему. Оно внимает не моим словам, а реальности внутри меня, частью которой оно является. Это атман, и слышит он не мои слова, но меня. Все остальное не реально. Определить — это утратить. Сущность всех вещей — Безымянное. Безымянное непознаваемо, оно всесильнее даже Брахмы. Вещи преходящи, сущность неизменна. И восседаете вы, стало быть, среди грезы.
— Сущность грезит грезой формы. Формы проходят, но сущность остается, грезя новой грезой. Человек именует эти грезы и думает, что ухватил самую суть, сущность, не ведая, что взывает к нереальному. Эти камни, эти стены, эти тела, которые, как вы видите, сидят вокруг вас, — это маки, это вода, это солнце. Это — грезы Безымянного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33