Однако совершенно неправильно усматривать в христианстве только эту пассивно негативную сторону. Христианская концепция была достаточно богатой философски и достаточно диалектической, чтобы противопоставить доктрине угнетателей не менее убедительную доктрину борцов против угнетения. Поэтому не удивительно, что практически все прогрессивные, антифеодальные движения в эпоху средневековья проходили под христианскими лозунгами и, как правило, возглавлялись священниками и богословами. Вспомним Виклефа, Яна Гуса, Джона Бола, Томаса Мюнцера, Нила Сорского, Ивана Вишенского и многих других предводителей и идеологов народных масс, превративших христианские идеи в рычаг активнейшей классовой борьбы.
Таким образом, христианство не только не разоружало угнетенные массы, но вдохновляло их на отпор угнетателям, давало им идеологическое оружие в борьбе против эксплуатации и эксплуататоров. Русь в этом отношении не составляла исключение.
Среди определенной группы исследователей получило популярность положение, что христианство как идеологическая система оставалось чужим для народных масс и было воспринято лишь в среде феодальной верхушки. Почему-то признается комплиментом утверждение, что народ Киевской Руси отдавал предпочтение языческим традициям перед христианскими и, таким образом, зарекомендовал себя как темную силу, враждебную духовному прогрессу и неподдающуюся подлинному просвещению.
Из бесспорного факта, что введение христианства активно способствовало утверждению и укреплению феодальных отношений, делался неправомерный вывод: новая религия была выгодна только господствующему классу, а потому силой насаждалась в среде народа, который решительно сопротивлялся идеологическому нововведению вплоть до вооруженных столкновений. Было даже сформулировано положение относительно своеобразного ”двоеверия” Киевской Руси: христианство было верой феодалов, язычество — трудового народа.
Ссылались на контаминацию христианства и язычества (языческий праздник Ярила слился с праздником Троицы, праздник Купала — с праздником Иоанна Крестителя; образ бога-громовержца Перуна слился с образом Ильи Пророка, образ ”скотьєго” бога Велеса — с православным святым Власием и т. д.). Утверждалось, что новая вера, не сумев овладеть сознанием широких слоев населения, спасовала перед язычеством и приняла определенные его установки [445]. В действительности упомянутые факты могут свидетельствовать разве что о полной и безусловной победе христианства, поскольку во всех случаях языческие традиции были подчинены христианским, а не наоборот.
Кое-кто из исследователей ссылался на сетования церковных идеологов по поводу недостаточной ревности паствы, которая якобы отдает предпочтение ”бесовским игрищам и развлечениям” перед службой в храмах. Подобные сентенции как источник ничего не стоят; они звучат на протяжении всей истории христианства вплоть до новейших времен включительно и отражают позицию религиозного экстаза, противопоставленного нормальной человеческой психологии.
Теория классовой дифференциации древнерусского конфессионизма не подтверждается источниками и кардинально расходится с реальными фактами. Как мы уже знаем, христианство на Руси получало спонтанное распространение еще с того времени, когда не существовало устоявшейся системы классовых отношений, сформировавшихся эксплуататорских сословий, собственно государства с присущим ему аппаратом насилия. С другой стороны, и какая-то часть феодалов длительное время оставалась языческой. Таким образом, борьба двух религиозных систем носила не межклассовый, а внутриклассовый характер.
Поэтому нельзя безоговорочно утверждать, что древнерусская феодальная элита навязывала христианство народу силой; она лишь стремилась использовать его догматические установки для утверждения и усиления своей мощи и господства. Вполне понятно, что такое использование стало возможным только в условиях свободного (а не навязанного) принятия новой веры народом, и признанного авторитета христианского учения. Для внутреннего язычника все христианские установки оставались пустопорожними декларациями, лишенными какой бы то ни было реальной силы. Чтобы убояться христианского бога, необходимо в него верить — элементарное в своей бесспорности положение, которое почему-то забывают адепты псевдоатеистических концепций.
Сказанное коренным образом меняет понимание процесса, совсем по-другому расставляя социальные акценты. Конечно, религиозная реформа Владимира не обошлась без эксцессов (применение вооруженной силы, например, в Новгороде или в Ростовской земле [653, с. 112—113; 180, с. 200]), но их социальное содержание было не таким примитивным, как представляется почитателям вульгарного социологизма. И уж совсем безосновательными являются ссылки на спорадические антихристианские акции (наверняка, спровоцированные действиями отнюдь не религиозного порядка), случавшиеся в сравнительно позднее время в глухих уголках страны. Например, убийство печерского подвижника-миссионера Кукши в Вятичском Полесье где-то на рубеже XI—XII вв. [285, с. 494]. Подобные казусы способны лишь подтвердить общую картину. В пределах бывшей Российской империи языческие обычаи на далеких окраинах просуществовали до XX в., что, однако, не помешало ей быть страной православной.
Движения волхвов. Безусловно, социальные выступления, окрашенные религиозными мотивами, заслуживают пристального внимания. Речь идет о двух движениях волхвов, отмеченных в летописных источниках и непосредственно связанных с обострением социальной обстановки в стране. Этим выступлениям посвящена обширная литература [34; 85а; 159; 265; 266; 379; 380, с. 33—34; 395; 674, с. 64—81, 114—129; 722], но и до настоящего времени не все вопросы освещены достаточно полно.
Первое выступление произошло в Суздальской земле в 20-е годы XI в. Оно представляло собой далекий отголосок междоусобной борьбы Ярослава Мудрого с Брячеславом Полоцким и Мстиславом Тмутараканским [250, с.135]. Другое имело место в Ростовской земле и на Белозере в 1070—1071 гг. Оно было спровоцировано политическими событиями 1068—1069 гг. (поражение русских князей от половцев, народное восстание в Киеве, польская интервенция, крестьянские волнения на Киевщине и т. д.) [Там же, с. 156—171]. Оба восстания возглавлялись волхвами, а следовательно, проходили под религиозными лозунгами. Согласно общераспространенной интерпретации, принято утверждать, что повстанцы защищали язычество от силой навязанного ненавистного христианства.
В древнерусских текстах словами ”вълхвъ”, ”влъхвы” именуются языческие жрецы, противопоставленные христианскому духовенству [641, с. 382—383]. ”Вълхвование” — обрядовые и ритуальные действия, отличающиеся от христианских.
Без сомнения, действительной причиной выступлений в обоих случаях послужили социально-экономические мотивы (недород, голод, грабеж эксплуататоров), а также ослабление центральной государственной власти в условиях междоусобной борьбы. Повстанцы уничтожали ”старую чадь”, т. е. представителей феодального класса, обвиняя их в сокрытии продовольствия. Идеологическая оболочка, следовательно, лишь прикрывала более глубокие и острые конфликты. Она и до сих пор остается наименее разработанным аспектом проблемы.
К сожалению, идеологическая концепция волхвов в 20-е годы XI в. в источниках остается не разъясненной, однако ситуация 70-х годов более благоприятна для исследователей. Летописи донесли до нас подробное изложение своеобразного богословского диспута предводителей выступления с Яном Вышатичем, который подавлял Белозерское восстание. Благодаря этому становится понятной религиозная платформа восставших. Она противоречит мнению о волхвах как репрезентантах старого язычества.
Восставшие никоим образом не были апостолами многобожия. Они признавали единого бога и противопоставленного ему дьявола. Имя ”Антихрист”, употребленное ими, ясно свидетельствует, что имеется в виду бог христианский. Однако интерпретация обеих креатур получила в сознании волхвов весьма специфическое содержание, далекое от канонических христианских представлений. Это классическое проявление так называемого народного христианства с яркой окраской манихейского типа.
Манихейство — своеобразный сплав раннехристианских взглядов и зороастризма с его законченным дуализмом — находило широкое признание среди народных масс эпохи раннего средневековья, порождая многочисленные ереси, секты и школы, которые считали себя христианскими, но на самом деле существенно отличались от принятых канонов (павликианство в Византии, богомильство в Болгарии и т. д.). Эти движения имели ярко выраженное демократическое содержание и отражали классовую борьбу, закамуфлированную религиозной оболочкой. В идеологическом плане это была попытка демократизации сложной и малодоступной для непросвещенной массы христианской догматики.
Изложенная в летописи концепция волхвов отличается довольно низким уровнем философской мысли. Удивляться этому не приходится, поскольку речь идет о мировоззренческом творчестве общественных низов, лишенных возможности использовать достижения мировой теоретической мысли. Скорее заслуживает внимания тот факт, что идеология восставшего крестьянства оказалась способной создать оригинальную систему, проявив независимость мышления и творческого воображения от общепризнанной инерции. Конечно, в этом нельзя усматривать результат непосредственного влияния павликианской или богомильской ереси. Вряд ли рядовые жители далекого Поволжья имели надлежащее представление об этих религиозных течениях. Изложенная в летописи схема представляла собой параллельное явление, порожденное сходными условиями общественного развития эпохи раннего феодализма, чьи противоречия приобретали значение ведущего фактора социальной эволюции.
Главным положением учения, пропагандируемого волхвами, был манихейский дуализм добра и зла как независимых сил, ре-презентованных образами бога и дьявола. Еще в XIX в. у мордовского народа существовали добрый бог Чампас и злой — Шайтан, находившиеся в состоянии вечной борьбы и соперничества [404, с. 439—440]. Среди преданий этого цикла наиболее интересен сюжет о создании человека из полотенца, украденного Шайтаном из небесной бани Чампаса; в ней мы видим прямую реплику летописной версии, где также фигурирует ”небесная баня” и ”ветошка”, которой бог вытирает тело. Человек своим возникновением обязан обеим противодействующим силам: Шайтан вылепил тело, а Чампас вдохнул в него душу — вариант предания, присущего едва ли не всем народам мира.
Исследователи, обращавшие внимание на совпадение летописного рассказа с мордовскими верованиями [290, с. 302—303; 722, с. 77—78], за первоисточник брали языческие традиции доисторических финно-угорских племен Поволжья, тогда как в действительности связь, вероятно, была обратной. Фиксируемые в XIX в. этнографические материалы свидетельствовали о далеком пережитке самобытного манихейства волхвов — антитезное проявление христианства, по-своему переосмысленное мордовским народом.
Одной из черт, объединяющих изложенную волхвами концепцию с павликианством и богомильством, является тенденция к мифологизации библейских сюжетов и преобразования христианства в повествовательную систему. В первую очередь к персонификации абстрактной идеи бога как конструктивного начала и дьявола как деструктивной силы в конкретные образы антропоморфных существ со всеми присущими человеку свойствами и недостатками. В речи волхвов такая тенденция доведена до крайности. Бог у них моется в бане, потеет, вытирает тело ветошью и т. д.
Разумеется, в подобной материализованности, заниженности, заземленности образа высшего существа видим вполне определенное социальное содержание. Здесь проявляет себя стихийное тяготение к демократизации всей иерархической системы феодального общества, верхний ярус которого отдан богу. Практическую интерпретацию такой тенденции в то время представляли только как возврат к прежним общинным порядкам, когда место феодала занимал выборный старейшина (тот же, волхв). В условиях завершенного феодализма такая программа имела реакционный характер, поскольку тянула общество назад, в ушедшие эпохи.
Б. А. Рыбаков высказал мысль, что волхвы стремились не к изменению социального строя, а только к перераспределению общественного продукта [539, с. 438; 542, с. 38—39]. Это замечание справедливо, однако недостаточно. Действительно, истребление ”старой чади” выходит за рамки ”перераспределения”. Следовательно, социальной программой волхвов предполагались более радикальные меры: физическая ликвидация феодального класса реально означала бы и ликвидацию феодального строя.
Этика. Большое влияние на сознание средневекового общества (в том числе и на Руси) христианство имело в сфере морально-этических идей. В квазиатеистической литературе принято поносить христианскую мораль как ханжескую, вскрывать святошество и лицемерие ее адептов, двоедушие служителей христианского культа. При этом не принимается в расчет элементарная истина, что дискредитация (даже заслуженная) конкретных носителей идеи не может оспорить саму идею.
Обращаясь к вопросу о результатах христианизации в сфере морально-этических отношений, имеем в виду не оценку конкретных формулировок (заповедей): они не очень оригинальны и в конечном счете отражают общечеловеческую модель, несомненную в своей универсальности и элементарности. Речь идет о перевороте во взглядах на жизнь, переоценку ценностей, что являлось непосредственным результатом христианизации. Немалое место в этом занимала новая концепция, отводившая духовной жизни человека принципиально иное место, нежели дохристианские системы.
Раннее средневековье (”эпоха великого переселения народов”) — период господства грубой физической силы. Варварский мир, освободившись от ограничений, какие на него стремилась наложить рабовладельческая формация, не слишком склонялся перед достижениями античной цивилизации. Руины городов и храмов, пылающие библиотеки, уничтоженные произведения искусства отмечали путь творцов нового феодального мира. Выдающиеся произведения этой эпохи — ”Песня о Роланде”, ”Песня о нибелунгах”, скандинавские саги — отражают утвержденный огнем и мечом культ физической силы, возведенной в абсолют: воин как идеал и эталон человека.
Чем хвалился ”благородный рыцарь”? Какие добродетели его украшали? Сила и выносливость, храбрость и мужество, умение владеть оружием и искусно держаться в седле, верность сеньору и куртуазный культ ”прекрасной дамы”. Подобные ущербные представления об идеале человеческой натуры, столь убогий ”кодекс чести” получили распространение и среди молодого феодального класса древней Руси.
Христианство несло совсем другой взгляд на данную проблематику. Возникнув как идеология общественного дна, как религия обиженных и обездоленных, оно всей своей сутью было направлено против социальной несправедливости, угнетения и насилия, утверждало социальное равенство всех перед богом, одинаковые права и обязанности (разумеется, в сфере этических, а не классовых отношений), а главное — полную свободу выбора и поведения. Расплата за этот выбор и поведение должна была наступить в потустороннем мире.
Итак, этическая платформа христианства представляла собой принципиально новую доктрину, решительно противопоставленную доктрине варварского мира. Христианская диалектика сумела перенести этическую проблему из области внешних связей и отношений в сферу внутреннего ”я” человека. До тех пор мораль рассматривалась как фактор, призванный регулировать отношения между разными индивидами, преодолевая их волю во имя общественных потребностей и интересов. Человек как субъект этических принципов рассматривался в его связях с другими лицами. Теперь проблема была сфокусирована внутрь личности. На первый план выдвинулись отношения с самим собой, преодоление внутреннего своеволия.
Страшен не тот враг, который идет на тебя с мечом: его можно победить мечом же. Страшнее — внутреннее ”я” человека. Его стремления и страсти. Их оружием не сокрушить.
Утверждение внутреннего противоречия человеческой природы было выдающимся достижением общественной мысли. Для эпохи раннего средневековья это был действительно революционный переворот в сознании. Ранняя поучительная литература (Лука Жидята, Феодосий Печерский) в наше время выглядит слишком примитивной и элементарной в своих рекомендациях. Однако необходимо учитывать время, когда она возникла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46