— Поглядеть на мою пасеку! — повторил священник.
— Да, — ответил Свен. — Или, вернее, на ваши ульи, потому что именно они и составляют цель моего путешествия.
— И ты, Свен-Предводитель, дерзнешь отправиться в Копенгаген с такой поклажей! Долог этот путь и чреват опасностями! Ты не боишься взвалить на себя такое трудное дело?
— Нет, ваше преподобие! Страх мне неведом. Когда я смогу отправиться в путь?
— Нынче ночью я передам тебе все, что должен,
— Где мы встретимся?
— Здесь, в церкви.
— В котором часу?
— Луна как будто заходит в полночь.
— Да поддержит господь ваши силы в этот час! Я сразу понял, что вы достойный и благородный человек. Дайте мне ваше благословение, оно мне пригодится.
Коленопреклоненный Свен еще ниже склонился перед священником. Старик возложил руку ему на голову, возвел светлые глаза к небу и тихо прошептал несколько слов. Тогда Свен встал и через хоры спустился к своему товарищу, который продолжал рассказывать горожанам о своем друге, уснащая повествование все более удивительными подробностями.
Так как желающих исповедоваться больше не было, пастор вышел на хоры, где у входа на полу по-прежнему лежала Головешка. Пастор осенил ее крестным знамением и, положив руку ей на голову, попросил собравшихся прихожан проявить милосердие и снисхождение к кающейся грешнице.
Головешка поднялась с пола и обратила к прихожанам свое морщинистое лицо — на нем было написано выражение злобного упорства. Ее передали двум городским стражникам, которые должны были отвести ее обратно в Гусиную башню, где ей надлежало сидеть взаперти до окончания церковного покаяния.
Прихожане стали понемногу расходиться. Капеллан Танге предложил руку Гьертруд, чтобы проводить ее до пасторской усадьбы.
Круглое личико Гьертруд казалось опечаленным. Идя по улицам со своим женихом, она все сильнее опиралась на его руку и, наконец, взволнованно шепнула ему:
— Как мне жаль бедную старушку! Право, Танге, я попрошу отца, чтобы он немного сократил ей срок покаяния.
— Ну еще бы, моя дорогая! — воскликнул Танге, сжимая ее руку. — Дай тебе волю, ни один самый опасный преступник никогда не понес бы никакого наказания. А я считаю, что такая злодейка, как Головешка, заслужила, чтобы ее покарали.
— Ты и в самом деле веришь, что она умеет колдовать?
— Верю, и даже очень твердо, — убежденно ответил Танге. — Таким женщинам ведомы многие тайные силы природы, и они используют их во вред людям. Я своими собственными глазами видел в Ютландии, в Нибе, старую колдунью, которая вызывала с того света мертвецов. Просто волосы становились дыбом.
— Неужто! — ужаснулась Гьертруд, с боязливым любопытством глядя на жениха.
— Не бойся, моя радость! — успокоил ее жених. — Эта ведьма уже давно не показывает своих чудес.
— Почему же?
— Да потому, что ее заживо сожгли на городской окраине, где она жила, — ответил Танге, самодовольно смеясь. — Но оставим этот разговор, не к добру вспоминать о нечистой силе, когда темнеет.
— И вправду, — отозвалась Гьертруд, — давай лучше назначим время, когда ты завтра проводишь меня к аптекарю, который вырезает из бумаги такие красивые картинки. Пусть он вырежет наши портреты — мы ведь пообещали послать их тетушке на остров Фальстер.
— Завтра мне некогда, — ответил Танге. — Когда закончится таинство причастия, мне надо готовить воскресную проповедь. Мне сообщили, что шведский генерал Вавасур намерен посетить вечернюю службу.
— Ну тогда пойдем к нему сегодня вечером, милый Танге! — сказала Гьертруд, с мольбой взглянув на жениха. — На тебе твое новое облачение, мы можем пойти к нему сейчас же. Он вырезывает портреты весь день до позднего вечера.
— Сегодня вечером? — с притворным удивлением переспросил Танге. — Что ты, моя дорогая! Вечером я должен еще раз перечитать евангелие и потверже выучить его текст. Ведь моей маленькой Гьертруд будет приятно, если меня будут хвалить и благословлять, когда мы в воскресенье рука об руку выйдем из церкви после службы?
— Ты прав, — со вздохом согласилась девушка. — Но в последнее время ты так редко навещаешь меня. Я сижу вдвоем со старой Сиссель за своей прялкой, а ты не выходишь из своей каморки наверху, точно нас разделяют горы и долины. Шведский капитан Мангеймер чаще видится с тобой, чем я.
— Вот уже второй раз ты сегодня упоминаешь о капитане, — с досадой сказал Танге. — Мне приходится видеться с ним так часто, как ему заблагорассудится, и мириться с этим, пока шведы хозяйничают у нас в стране. Из двух зол приходится выбирать меньшее, и я предпочитаю видеть капитана Мангеймера в моей комнате, чем в твоей.
— Конечно, милый Олуф. Но Сиссель говорит, что вы играете в кости и другие азартные игры. Я боюсь, как бы тебе не повредило его общество.
— А как же мне с ним не играть, когда он этого требует? Ей-богу, я делаю это не для собственного удовольствия. Но если шведы приказывают, приходится подчиняться. Малютка Гьертруд должна быть умницей и понять, что она уже не маленькая. Господи боже! Ты, никак, плачешь! Неужели я должен объяснять тебе все сначала? Утри слезы, дорогая, — продолжал он, целуя ее руку, — иначе старая Сиссель опять станет ворчать, увидев твои заплаканные глаза.
Девушка повиновалась. Олуф поднял молоток на двери пасторского дома и постучал.
— А вот и вы наконец! — такими словами встретила их старая женщина, открывшая им дверь. — Шведский офицер уже два раза посылал узнать, не вернулся ли господин Танге из церкви, а сам поднял наверху такой шум и грохот, словно хочет разнести наш дом на куски. Бог знает какая муха его укусила, только с утра мне уже три раза пришлось носить ему наверх полный кувшин медового напитка, а он знай себе пьет и горланит песни, да такие, что и в кабаке слушать не пристало, не то что в доме почтенного проповедника слова божьего.
Едва только Сиссель упомянула о капитане, в тусклых глазах господина Олуфа сверкнула какая-то искорка.
— Ну, раз такое дело, — сказал он, — пожалуй, будет лучше, если я поднимусь наверх и утихомирю его. Можешь не подавать мне ужина, Сиссель, я не голоден.
Танге с ласковой улыбкой поцеловал белые пальчики своей невесты, кивнул Сиссель и вышел.
Старуха несколько минут стояла молча, не сводя внимательного, печального взгляда с Гьертруд. Под этим проницательным взглядом, который, казалось, читал в самом ее сердце, девушка опустила глаза. Вдруг она расплакалась и сделала шаг к двери. Но старуха подошла к ней, привлекла к себе и сказала тихо и ласково:
— Господь все устраивает к лучшему, дорогое мое дитя! Но если это протянется долго, добра не жди.
ИГРА В КОСТИ
Поднимаясь по лестнице в комнату, которую он занимал на чердаке, Танге еще. издали услышал грубый голос, выкрикивающий двусмысленные слова немецкой солдатской песни. Чтобы поскорей прервать это непристойное пение, капеллан торопливо вошел в распахнутую настежь дверь.
В комнате капеллана на скамье небрежно развалился человек в форме шведского драгуна. Рядом с ним на полу стоял наполовину опорожненный кувшин с медом, а на столе был разбросан ворох маленьких, изящных писем, которые капитан, судя по всему, читал, прежде чем улегся отдыхать.
— Тысяча чертей, капеллан! — воскликнул офицер, протягивая обе руки навстречу Танге. — Вот уже битый час, как я здесь сижу и жду!
— Но вы же знали, господин капитан, что я занят в церкви.
— Какое мне до этого дело, гром и молния! Если бы мне не лень было тащиться так далеко, я сам пришел бы в церковь и погнал бы тебя домой ударами моей сабли!
Капитан Мангеймер был широкоплечий, краснолицый коротышка с черными, коротко подстриженными волосами и большими усами, которые, по моде того времени, были закручены кверху, к уголкам глаз. На нем была отливавшая синевой кольчуга и сабля с обоюдоострым клинком и широкой чашкой, пробитой множеством маленьких четырехугольных отверстий, чтобы в них застревал клинок противника. Кроме сабли, у капитана был еще кинжал. Орудуя саблей, Мангеймер перекладывал кинжал в левую руку: он служил ему как для нападения, так и для защиты.
— Оглянись кругом и полюбуйся! — продолжал капитан с довольным смехом. — Если, на твой взгляд, здесь виден некоторый беспорядок, можешь поблагодарить за это самого себя. Надо же мне было как-то убить время. Вот я и вытащил из твоей шкатулки любовные письма и стал их читать.
— Мои письма! — возмущенно закричал Танге.
— Да уж, во всяком случае, они адресованы не мне! Прости, что я не положил их на место. Здесь вообще такой собачий холод, что мне пришлось самому развести огонь — я разломал одно из твоих старых кресел и сунул его в печь вместе с обивкой и начинкой. Помогло!
— Мое кресло! — завопил Танге с еще большим негодованием.
— Да уж, черт побери, не мое, конечно! — загоготал капитан. — И не прогневайся, здесь попахивает угаром — это все потому, что старое дурацкое кресло не хотело гореть, пришлось взять кое-какие твои бумаги да в придачу маленький молитвенник и разжечь ими огонь. Помогло!
— Господи боже! — жалобно простонал Танге. — Что вы наделали! Мои драгоценные бумаги! Мое старое кресло! Что скажет пастор, когда узнает об этом!
— Пусть твой пастор катится ко всем чертям! — со смехом заорал капитан. — Я сегодня оказал ему громадную услугу, так что вряд ли он станет сетовать на меня за такую безделицу!
— Какую услугу?
— Я с моим лакеем почти два часа работал за него в поте лица, пока он прохлаждался в церкви,
— Работали, господин капитан?
— Ну да! Я приказал лакею вырыть в конце сада яму в снегу, и мы снесли туда по одному все пасторские ульи. Потом засыпали их снегом, я скрутил здоровенный фитиль, обмазал его серой, мы сунули его между ульями и подожгли. Кухарка плакалась на днях, что мы пьем слишком много меду, вот мы и решили поправить дело: теперь, если пастору захочется меду, он может нацедить пять-шесть бочонков, а то и больше, потому что мы старались вовсю, окуривали пчел не за страх, а за совесть и снесли в яму все ульи, до которых смогли добраться.
Мангеймер замолчал, упершись руками в лавку, чтобы всласть насладиться тем впечатлением, какое произведет его рассказ на Танге. Унылое лицо капеллана стало еще бледнее обычного, он сдвинул свои белесые брови, но промолчал. Потом все так же, не говоря ни слова, стал собирать разбросанные письма и складывать их в открытую шкатулку.
— Ну, хватит. Я не для того тебя ждал, чтобы рассказывать тебе все эти побасенки. Уже поздно, у меня всего два часа свободных до вечернего караула. Налей-ка мне меду из этого кувшина, и давай сразимся в кости. Должен же ты отыграться после твоего последнего проигрыша.
— Сыграть я не прочь, — ответил Танге. — Но у меня при себе всего два ригсдалера, да и эти я должен вернуть в церковную кассу для раздачи милостыни.
— Как же это ты добрался до церковных денег?
— Я позаимствовал их вчера вечером, когда звонарь обходил церковь, чтобы послушать, не ругается ли кто-нибудь в храме божьем.
— Вот так раз! — засмеялся Мангеймер. — Неужели в этой несчастной стране нельзя даже облегчить душу хорошим проклятьем?
— Ни под каким видом! — важно ответил капеллан. — Если я не ошибаюсь, еще в тысяча шестьсот двадцать девятом году король издал закон, согласно которому священники и учителя должны усердно проверять по своим приходам, не забывают ли прихожане читать утреннюю и вечернюю молитвы, а также слушать, не бранится ли простонародье. Тот, кто бранится, присуждается к штрафу в двадцать четыре скиллинга, а кто слышал, но не донес, платит десять,
— Забавно! Тогда дай бог, чтобы народ почаще ругался, тем больше денежек потечет в наш карман. Итак, у тебя есть два ригсдалера. Один я дам тебе взаймы под честное слово. Впрочем, покуда на твоей рубашке сидят вот эти серебряные пуговицы, тебе есть на что ставить.
Пока Танге наливал капитану меда и стелил на стол коврик, чтобы стук костей не был слышен в нижних комнатах, следы сонливости постепенно исчезали с его лица.
А едва только началась игра, лицо капеллана окончательно преобразилось: на нем появилось выражение жгучего интереса, тусклые глаза загорелись, щеки разрумянились, жилы на висках вздулись. Игра была единственной страстью капеллана Танге. В этот вечер ему не везло: сначала он проиграл деньги, а потом и серебряные пуговицы одна за другой перекочевали на другой конец стола, причем так быстро, что капитан едва успевал срезать их клинком своей сабли.
— Я надеюсь, мой друг капеллан догадывается, почему мне так хочется выиграть эти пуговицы, — заявил капитан после очередного удачного броска. — Вчера я собрался продать те пуговицы, что выиграл накануне, и на лестнице встретил здешнюю старуху экономку. Я показал ей пуговицы и спросил, какая, по ее мнению, им цена.
— Боже мой! — в ужасе воскликнул Танге. — Если вы показали пуговицы Сиссель, я пропал! Я несчастнейший из смертных!
— Совсем наоборот, дражайший друг, — насмешливо заявил капитан. — Это она стала несчастнейшей из смертных.
— Еще бы! Ведь она не могла их не узнать! Мне подарила их к прошедшему рождеству моя невеста!
— Ну да! И знаешь, что сделала старая дура? Выкупила у меня пуговицы, и, прямо скажу, за ценой не постояла.
Сжимая в руке стаканчик с костями, Танге смотрел прямо перед собой, но костей не бросал. Потом он тяжело вздохнул. А Мангеймер продолжал:
— Выходит, зря я ругал это старое чучело. Клянусь душой, я думал, она злится на меня!
— За что?
— Да вообще-то ей злиться не за что, разве за то, что я недавно приказал своему слуге прирезать гусей, которые гоготали по утрам под моим окном. Но это дело прошлое. Теперь, я думаю, старуха настолько расположена ко мне, что не откажется выкупить и те пуговицы, что я выиграю нынче вечером.
— Вы хотите продать их ей, капитан?
— Конечно, мой милый пастырь! Такого хорошего покупателя нельзя терять. Да и потом, пусть уж у нее соберется вся дюжина. Ну, что же ты? Твой черед метать!
— Нет! Нет! — закричал Танге с яростью, в которой трусы обычно черпают свою храбрость. — Делайте со мной, что хотите, капитан! Но если Сиссель снова узнает о том, что вы выиграли у меня серебряные пуговицы, я больше с вами не играю.
— Бросай кости сию же минуту! — крикнул капитан, сдвинув брови. — Иначе, разрази меня гром, я душу из тебя вытрясу! Понял?
Танге послушно схватил стаканчик с костями. Игра продолжалась.
— Тебе сегодня не везет, капеллан, — с издевкой заметил Мангеймер. — Я уже выиграл восемь пуговиц — у тебя осталось всего две.
Танге побледнел как полотно. Дрожащими руками он встряхнул стаканчик и бросил кости на стол. На обеих фишках было по шесть очков.
— Так не пойдет! — закричал капитан. — Я не видел, как ты бросал. Бросай снова!
— Не буду! — возразил Танге с упорством отчаяния. — Играть надо по-честному!
— Ладно! — согласился Мангеймер. — Тогда ставим на оставшиеся пуговицы. Кто выиграл, получает все. Давай сюда куртку!
Танге бросил куртку на скамью к капитану, и тот клинком спорол оставшиеся пуговицы.
— Идет, — согласился Танге, которому удача придала храбрости.
Он собрал кости и бросил снова. Выпало две единицы. Мангеймер разразился злорадным хохотом и заколотил шпорами по покрышке на скамье. Теперь был его черед бросать. При первом броске выпало семь очков, при втором — двенадцать. Капитан выиграл.
Мангеймер закрутил усы, скаля зубы в улыбке, а Танге обмяк на своем стуле и закрыл побледневшее лицо руками.
— Гром и молния! — закричал Мангеймер, наглядевшись всласть на убитого горем капеллана. — Да ты просто молокосос. Распускать нюни из-за такой ерунды. Я знавал одного дворянина, который за один вечер спустил в кости два имения — он и бровью при этом не повел. А ты хнычешь из-за дюжины пуговиц. Уж если они тебе так дороги, на, держи, забирай все, так и быть. Не стану отнимать у тебя невестин подарок.
И с этими словами Мангеймер швырнул пуговицы капеллану.
— Правда? — не веря своим ушам, переспросил Танге. — Ведь я дорожу этими пуговицами, потому что мне подарила их моя невеста.
— Говорю тебе, забирай их, — ответил капитан. — Но услуга за услугу, — добавил он с коварной улыбкой. — Я отдам тебе пуговицы, а ты расскажешь мне, где пастор спрятал серебряные сосуды для святых даров.
— Не могу, — возразил Танге, — я и сам этого не знаю.
— Ну, что поделаешь, — равнодушным тоном отозвался Мангеймер, — оставим этот разговор. Ты сохранишь свою тайну, а я — свой выигрыш.
И он накрыл громадной ручищей пуговицы, с которых Танге не сводил глаз.
— Я готов поклясться, что не знаю, — повторил капеллан, умоляюще глядя на шведа.
— Верю, — сухо ответил капитан. — А хочешь знать, в чем готов поклясться я? В том, что все твои пуговицы завтра же утром перекочуют к старухе экономке за ту же цену, что и вчера.
— Ради всего святого — нет! — прошептал Танге, с мольбой протягивая руки к капитану.
— Где спрятана серебряная утварь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28