Он как-то особенно нежен стал к жене.На прощеный день она ходила на реку за водой и, поскользнувшись на льду, упала в конурку.Домой ее привезли на санях, сарафан был скороблен ледяным застывом.Ночью с ней сделался жар, он мочил ее красный полушалок и прикладывал к голове.Анна брала его руку и прижимала к губам. Ей легко было, когда он склонялся к ней и слушал, как билось ее сердце.— Ничего, — говорил он спокойно и ласково. — Завтра к вечеру все как рукой снимет.Анна смотрела, и из глаз ее капали слезы.На первой неделе поста Костя причастился и стал собираться на охоту.В кошель он воткнул кожаные сапоги, онучи, пороховницу и сухарей, а Анна сунула ему рушник.Достал висевший на гвоздике у бруса обмотанный паутиной картуз и завязал рушником.Опешила, но спросить не посмела. После чая он сел под иконы и позвал отца с матерью.Анна присела с краю.— Благословите меня, — сказал он, нагнувши голову, и подпер локтем бледное красивое лицо.Отец достал с божницы икону Миколы Чудотворца. Костя вылез и упал ему в ноги. В глазах его колыхалась мутная грусть.Связав пожитки, передернул кошель за плечи и нахлобучил шапку.— К страстной вертайся, — сказал отец и, взяв клин, начал справлять топорище.Перекрестился, обнял мать и вышел с Анной наружу. Дул ветер, играла поземка, и снег звенел.Костя взял Анну за руку и зашагал по кустарниковому подгорью.Анна шла, наклонив голову, и захлестывала от ветра каратайку.У озера, где начинался лес, остановился и встряхнул кошелем.Хвои шумели.— Ну, прощай, Анна! — проговорил тихо и коротко. — Не обижай стариков. — Немного задумался и гладил ее щеку. — Совсем я…Анна хотела крикнуть и броситься ему на шею, но, глянув сквозь брызгавшие слезы, увидела, что он был уж на другом конце оврага.— Костя! — гаркнула она. — Вернись!— Ись… — ответило в стихшем овраге эхо. ГЛАВА ТРЕТЬЯ — Очухайся! — кричал Филипп, снимая с Ваньчка шубу.Ваньчок, опустив руки, ослаб, как лыко.Гасница прыгающим отсветом выводила на белой печи тень повисшего на потолке крюка. За печурками фенькал сверчок, а на полатях дремал, поджав лапы калачиком, сивоухий кот.— Снегом его, — тихо сказал Карев.— И то снегом…Филипп сгорстал путровый окоренок и, помыв над рукомойником, принес снегу.Ваньчка раздели наголо, дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы. Карев разделся и начал натирать. Голова Ваньчка, шлепая губами, отвисла и каталась по полу.В руках снег сжимался, как вата, и выжатым творогом капал.От Ваньчка пошел пар, зубы его разжались, и глухо он простонал:— Пи-ить…Вода плеснула ему в глаза, и, потирая их корявыми руками, он стал подыматься.Шатаясь, сел на лавку и с дрожью начал напяливать рубаху.Филипп подсобил надеть ему порты и, расстелив шубу, уложил спать его.— С перепою, — тихо сказал он, вешая на посевку корец, и стал доставать хлеб.Карев присел к столу и стал чистить водяниковую наволочку картошки.Отломив кусочек хлеба, он посолил его и зажевал.Пахло огурцами, смешанной с клюквой капустой и моченой брусникой.Филипп вынул с полки сороковку и, ударяя ладонью по донышку, выбил пробку.— Пей, — поднес он стакан Кареву. — Небось не как ведь Ваньчок. Самовар бы поставить, — почесался Филипп и вышел в теплушку.— Липа? Лип?.. — загукал его сиповатый голос. — Проснися!Немного погодя в красном сборчатом сарафане вошла девушка.Косы ее были растрепаны и черными волнами обрамляли лицо и шею.Карев чистил ружье и, взведя курок, нацелил в нее мушку.— Убью, — усмехнулся он и спустил щелкнувший курок.— Не боюсь, — тихо ответила и зазвенела в дырявой махотке березовыми углями.Лимпиаду звали лесной русалкой; она жила с братом в сторожке, караулила чухлинский лес и собирала грибы.Она не помнила, где была ее родина, и не знала ее. Ей близок был лес, она и жила с ним.Двух лет потеряла отца, а на четвертом году ее мать, как она помнила, завернули в белую холстину, накрыли досками и унесли.Память ее прояснилась, как брат привез ее на яр.Жена его Аксинья ходила за ней и учила, как нужно складывать пальцы, когда молишься богу.Потом, когда под окном синели лужи, Аксинья пошла к реке и не вернулась. Ей мерещились багры, которыми Филипп тыкал в воду, и рыбацкий невод.— Тетенька ушла, — сказал он ей, как они пришли из церкви. — Теперь мы будем жить с Чуканом.Филипп сам мыл девочку и стирал белье.Весной она бегала с Чуканом под черемуху и смотрела, как с черемухи падал снег.— Отчего он не тает? — спрашивала Чукана и, положив на ладонь, дула своим теплом.Собака весело каталась около ее ног и лизала босые, утонувшие в мшанине скользкие ноги.Когда ей стукнуло десять годов, Филипп запряг буланку и отвез ее в Чухлинку, к теще, ходить в школу.Девочка зиму училась, а летом опять уезжала к брату.На шестнадцатом году за нее приезжал свататься сын дьячка, но Филипп пожалел, да потом девка сама заартачилась.— Лучше я повешусь на ветках березы, — чем уйду с яра.Она знала, что к ним никто не придет и жить с ними не останется, но часто сидела на крыльце и глядела на дорогу. Когда поднималась пыль и за горой ныряла, выплясывая, дуга, она бежала, улыбаючись, к загородке и отворяла околицу.Нынче вечером с соседнего объезда приехал вдовый мужик Ваньчок и сватал ее без приданого.Весной она часто, бродя по лесу, натыкалась на его коров и подолгу говорила с его подпаском, мальчиком Юшкой.Юшка вил ей венки и, надевая на голову, всегда приговаривал:— Ты ведь русалка лесная, а я тебя не боюсь.— А я возьму тебя и съем, — шутила она и, посадив его на колени, искала у него в рыжих волосах гниды.Юшка вертелся и не давался искаться.— Пусти ты, — отпихивал он ее руки.— Ложись, ложись, — тянула она его к себе. — Я расскажу тебе сказку.— Ты знаешь про Аленушку и про братца-козленочка Иванушку? — пришлепывая губами, выговаривал Юшка. — Расскажи мне ее… мне ее, бывалоча, мамка рассказывала.Самовар метнул на загнетку искрами.— Готов, — сдунув золу, сказала Лимпиада и подошла к желтой полке за чашками.— Славная штука, — ухмыльнулся Филипп, — рублев двести смоем… Чтой-то я тебя, братец, не знаю, — обернулся он к Кареву: — Говоришь, с Чухлинки, а тебя и не видывал.— Я пришляк, у просфирни проживаю.— Пономарь, что ль, какой?— Охотник.Лимпиада расстелила скатерть, наколола крошечными кусочками сахар и поставила на стол самовар.Ободнялая снеговая сыворотка пряжей висела на ставне и шомонила в окно.— Зорит… — поднял блюдце Карев. — Вот сейчас на глухарей-то хорошо.От околицы заерзал скрип полозьев. Ваньчок, охая, повернулся на другой бок и зачесал спину.— Ишь наклюкался , — рассмеялась Лимпиада и накрыла заголившуюся спину халатом. — Гусь жареный, тоже свататься приехал!— Ох, — застонал Ваньчок и откинул полу.— Кто там? — отворил дверь Филипп.— Свои, — забасил густой голос.Засов, дребезжа, откатился в сторону, и в хату ввалились трое скупщиков.— Есть дичь-то? — затеребил бороду брюхатый, низенького роста барышник.— Есть.— А я тут проездом был, да вижу огонь, дай, мол, заверну наудалую.— Ты, Кузьмич, отродясь такого не видывал; одно слово, пестун четвертной стоит.Карев, поворачивая тушу, улыбался, а Лимпиада светилась гасницей.— Бейся не бейся, меньше двух с половиной не возьмем.Кузьмич, поворачивая и тыча в лопатки, щупал волков.— Ну, так, значит, Филюшка, двести с четвертью да за волков четверть.— Коли не обманываешь — ладно.Влез за пазуху и вынул туго набитый бумажками кошелек.— Получай, — слюнявя пальцы, отсчитывал он.— Счастлив, брат, ты, — ткнул в бок Филипп Карева, — и скупщик, как нарочито, пожаловал.Карев весело помаргивал глазами и глядел на Лимпиаду. Она кротко потупив голову, молчала.— Так ты помоги, — скинул тулуп Кузьмич.Карев приподнял задние ляжки и поволок тушу за дверь.— Ишь какой здоровый! — смеялись скупщики.— Мерина своротит, — щелкнул кушаком Филипп. — Как дерболызнул ему, так ан навзничь упал.— Он убил-то?— Он…На розвальни положили пестуна и обоих волков. Филипп вынул из головней рогожу и, накрыв, затянул веревкой.— Н-но! — крикнул Кузьмич, и лошади, дернув сани, засемно поплелись шагом.Умытое снегом утро засмеялось окровавленным солнцем в окно.Кузьмич шагал за возом и сопел в трубку.— Не надуешь проклятого.— Хитрый мужик, — подхватили скупщики и задергали башлыками.— Дели, — выбросил Филипп на стол деньги.— Сам дели.— Ну, не ломайся.Ваньчок встал, свесил разутые ноги и попросил квасу.— Кто это? — мотнул он на согнувшегося над кучей денег Карева.— Всю память заспал, — ухмыльнулся Филипп.— Нет, самдели?— Забыл, каналья?— Эй, дядя, — поднялся Карев, — аль и впрямь запамятовал, как мы тебя верхом на медведе везли?— Смеетесь, — поднес к губам корец.— А нам и смеяться нечего, коли снегом тебя оттирали.К столу подошла Лимпиада. Ваньчок нахлобучил одеяло и, скорчившись, ухватился за голову.— Тебе полтораста, а мне сто, — встал Карев и протянул руку.— Как же так?— Так… я один… А ты с сестрой, вишь.Ваньчок завистливо посмотрел на деньги.— Ай и скупщики были?..— Были.— Вон оно что…Карев схватил шапку, взмахнул ружье и вышел.— Погоди, — останавливал Филипп, — выспишься.— Нет, поторапливаться надо.В щеки брызнуло солнце и пахнуло тем весенним ветром, который высасывает сугробы.На крыльцо выбегла Лимпиада.— Заходи! — крикнула она, махая платком.— Ладно.Шел примятой стежкой и норовил напрямик. На кособокой сосне дятел чистил красноватое, как раненое, крыло.На засохшую ракиту вспорхнул снегирь и звонко рассыпался свистом.С дальних полян курилась молочная морока и, как рукав, обвивала одинокие разбросанные липы.— Садись, касатик, подвезу! — крикнула поравнявшаяся на порожняке баба.— И то думаю.— Знамо, лучше… Ишь как щеки-то разгорелись.Хлестнула кнутом, и лошадь помчала взнамет, разрывая накат и поморозь.— Что ж пустой-то?— Продал.— Ишь бог послал. У меня намедни сын тоже какого ухлопал матерого, четвертную, не стуча по рукам, давали.— Да, охота хорошая.За косогором показалась деревня.— Раменки! — крикнула баба и опять хлестнула трусившую лошадь.Около околицы валялась сдохлая кобыла, по деревне пахло блинным дымом.На повороте он увидел, как старуха, несшая вязанку дров, завязла в снег и рассыпала поленья.На плетне около крайней хаты висела телячья шкура.— Подбирай, бабушка! — крикнул весело и припал на постельник.За деревней подхватил ветер и забили крапины застывающего в бисер дождя.Баба накинула войлоковую шаль и поджала накрытые соломой ноги под поддевку; ветер дул ей в лицо.Карев, свернувшись за ее спиною, свертывал папиросу, но табак от тряски и ветра рассыпался.Ствол гудел, и казалось, где-то далеко-далеко кого-то провожали на погост.— Остановись, тетенька, закурю.Лошадь почувствовала, как над взнузданными губами натянулись вожжи, и, фыркнув, остановилась.Свернув папиросу, он чиркал, закрывая ладонями, спичку, но она тут же, не опепеля стружку, гасла.— Экай ты какой! — крикнула укоризненно баба. — Погоди уж.Стряхнув солому, она обернулась к нему лицом и расстегнула петли.— Закуривай, — оттопырила на красной подкладке полы и громко засмеялась.Спичка чиркнула, и в лицо ударил смешанный с мятой запах махорки.Баба застегнулась и поправила размотавшуюся по мохрастым концам шаль.Туман припадал к земле и зарывался в голубеющий по лощинам снег.Откуда-то с ветром долетел благовест и уныло растаял в шуме хвой.За санями кружилась, как липовый цвет, снежная пыль, а на высокую гору, погромыхивая тесом, карабкался застрявший обоз. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Старый мельник Афонюшка жил одиноко в покосившейся мельнице, в яровой долине.В заштопанной мешками поддевке его были зашиты истертые денежные бумажки и медные кресты. Когда-то он пришел сюда батраком, но через год хозяин его, пьянчужка, скопырнулся как-то в плотину и утоп.Жена его Фетинья не могла заплатить ему зажитое и приписала мельницу. С тех пор мельница получила прозвище «Афонин перекресток».Афонюшка, девятнадцатигодовалый парень, сделался мельником и скоро прослыл по округе как честный помолотчик.Из веселого и беспечного он обернулся в задумчивого монаха.Первые умолотые деньги положил на божницу за Егория и прикрыл тряпочкой.В сумерки, когда нечего было делать, сидел часто на крылечке и смотрел, как невидимая рука зажигала звезды.Бор шумел хвойными макушками и с шелестом на поросшие стежки осыпал иглы и шишки.— Фюи, фюи, — шныряла, шаря по сочной коре, желтохвостая иволга.— Ух, ух, — лазушно хлопал крыльями сыч.Нравилось Афоньке сидеть так.Он все ждал кого-то неизвестного. Но к нему не шли.— Придут, — говорил он, гладя мухортую собаку. — Где-нибудь и нас так поджидают.Так он прожил десять лет, но тут с ним случилось то, что заставило его призадуматься.На пятом году хозяйничанья Афонька поехал к сестре взять к себе на прокорм шалыгана Кузьку.Мать Кузьки с радостью отдала его брату; на ней еще была обуза — шесть человек.Она оторвала от кудели ссученную нитку, сделала гайтан, надела крест и повесила Кузьке на шею.— Мотри, богу молись, — наказывала ему.Кузька, попрощавшись с сестренками, щипнул маленького братишку и весело вскочил на телегу.— А далеко будем ехать-то? — спросил Афоньку и, лукаво щуря глазенками, забрыкал по соломе.— Две ночи спать будешь, — ухмыльнулся он, — а на половину третьей приедем…Первое время Кузька боялся бора. Ему казалось, что за каждым кустом лежит медведь и под каждой кочкой черным кольцом свернулась змея.Потихонечку он стал привыкать и ходил искать на еланках пьянику.— Заблудишь, — ворчал Афонька, — не броди далеко.— Я , дяденька , не боюсь теперь, — смышлено качал желтой курчавой головой Кузька . — Ты разя не знаешь сказку про мальчика с пальчик? Когда его отвели в лес, он бросал белые камешки, а я бросаю калину, она красная, кислая, и птица ее не склюет.— Ишь какой догадливый, — смеялся Афонька и гладил его по загорелой щеке.По праздникам они ходили на охоту. Афонька припадал к земле и заставлял Кузьку лечь…Утро щебетало в лесу птичий молебен и умывало зеленый шелк росою.Кузька ложился в траву и смотрел в небо.Синь, как вода, застыла в воздухе; алели паутинки, и висли распластанные коршуны.Над сосной шумно повис взъерошенный косач; Афонька спустил курок… Облаком заклубился дым.— Где он, где он? — крикнул, вскакивая, Кузька и побежал к кустам.За кустами, под спуском, голубело озеро; по озеру катились круги…— Вот он, вот он! — кричал Кузька и, скинув портчонки, суматошно вытащил из узкой кумачной рубахи голову и прыгнул в воду.Вода брызнула разбитым стеклом, и лилии, покачиваясь, зачерпывали головками струйки.Косач был подстрелен в оба крыла, но левое крыло, может быть, было обрызгано кровью или только задето.Когда Кузька подплыл к нему, он замахал крылом и затрепыхал по воде на другой конец.— Лови, лови! — кричал Афонька. — Эх ты, сопляк, — протянул он и, сняв картуз, полез в озеро сам. — Гони в кусты! — кричал он, плеская брызгами.Косач кидался в обратную сторону и ловко проскальзывал за Кузькиной спиною.— Погоди, — сказал Афонька, — я нырну, а ты гони на кусты, а то опять улизнет.Потянул губами воздух, и вихрастая голова скрылась под водою.«Буль, буль!» — забулькало над головами лилий.— Кши, дьявол! — гонялся Кузька и подымал, шлепая ладонью, брызги к небу.Косач замахал к кустам и, озираясь, глядел на противоположную сторону.Запыхавшись, он залез на высунувшуюся корягу и глядел на Кузьку.У кустов показалась вихрастая голова Афоньки, он осторожно высунул руку и схватил косача за хвост.Косач забился, и с водяными кругами завертелись черные перья.Один раз вечером Кузька взял ружье и пошел по тетеревам.— Не нарвись! — крикнул ему Афонька и поплелся с кузовком за брусникой.Кузька вошел в калиновый кустарник и сел, схолясь, в листовую опаду.Как застывшая кровь висели гроздья ягод; чиликали стрекозы, и удушливо дергал дергач.Кузька ждал и, затаенно выпятив глаза, глядел, оттопыривая зенки, в частый ельник.— Тех, тех, тех, — щелкал в березняке соловей.— Тинь, тинь, тинь, — откликались ему желтоперые синицы.В густом березняке вдруг что-то тяжело заухало и раздался хряст сучьев.На окропленную кровяной брусникой мшанину выбежал лось, и ветвистые рога затрепали где-то подхваченным поветелем.Кузька спокойно, как стрелок, высунул за ветку ствол и нацелил в лоб.Ружье трахнуло, и лось как подкошенный упал на мшанину.Красные капельки по черным губам застыли в розоватую ленту.«Убил!» — мелькнуло в его голове, и, дрожа радостным страхом, он склонился обрезать для спуска задние колешки.Но случилось то, чего испугалась даже повисшая на осине змея и, стукнувшись о землю, прыснула кольцом за кочковатую выбень.Лось вдруг наотмашь поднял судорожно вздрагивающие ноги и с силой размахнул назад.Кузька не успел повернуться, как костяные копыта ударили ему в череп и застыли.Пахло паленым порохом; на синих рогах случайно повисшая фуражка трепыхалась от легкого, вздыхающего ветра.Долго Афонька не показывался на мельницу.
1 2 3 4 5 6 7