ведь ею могли воспользоваться враги Бирона и друзья Волынского, еще не казненного.
«Надо скорее добиться казни этого человека!» — как бы отметил в своей памяти Иоганн, а затем долго раздумывал, как взяться снова за это дело, которое казалось как бы прерванным или приведенным к нулю.
Герцог сидел у себя в кабинете, никого не принимал, и даже домашние не смели входить к нему. В такие минуты один только Иоганн имел доступ к нему. И вот картавый немец решился потревожить одиночество его светлости. Он вошел как будто затем, чтобы прибрать раскиданные в сердцах Бироном вещи.
Герцог стал у окна и, заметив вошедшего Иоганна, отвернулся , но не прогнал его из комнаты. Иоганн понял, что оба они думали об одном и том же, и заговорил.
— Тут много неясного! — сказал он, как будто нечаянно произнеся вслух свои мысли.
— Тут ясно одно, — произнес Бирон, — а именно, что счастье начинает отворачиваться от меня!
— И, полноте, ваша светлость! — уверенно протянул Иоганн. — Случались и более серьезные неприятности, и все устраивалось к лучшему! Сколько раз во время борьбы с Артемием Волынским вы думали, что не удастся победить его, однако, он, хотя и не казнен еще, но уже приговорен к казни.
— Он будет казнен завтра.
— Аминь! — произнес Иоганн. — Я думаю, тогда все пойдет хорошо.
— Посмотрим! Но о какой именно неясности ты заговорил?
— Полька сказала вашей светлости, что Эрминия грозила обращением к государыне императрице и что у нее нашлись в Петербурге друзья.
— Ну, да! Она при их посредстве и уехала.
— Надо будет узнать имена этих друзей, если она только не лжет.
— Ах, как это все сложно и запутано! — нетерпеливо произнес Бирон. — Главное — досадно, что доктор Роджиери не может помочь нам.
— Во всем этом деле, — продолжал настаивать Иоганн, как бы желая показать, что и без доктора Роджиери можно обойтись, — главным виновником я считаю молодого человека, вскочившего ко мне в лодку и затем провожавшего Эрминию, когда она шла обратно в дом.
— Тот самый, который теперь болен оспой?
— Да, именно, — подтвердил Иоганн. — Но надо проверить, так ли это в действительности.
— Как же это проверить?
— Пройти к нему и посмотреть на него.
— Но кто пойдет к оспенному?
— Я! — сказал Иоганн, и герцог остановил на нем долгий взгляд, в котором были видны и удивление, и как будто даже умиление: ведь идти к оспенному больному значило рисковать жизнью, а Иоганн шел на это ради преданности делу.
Бирон приблизился к картавому немцу, протянул руку и сказал:
— Благодарю.
Иоганн был тронут и благодарностью герцога, и, главным образом, собственною своею добродетелью, которая вызвала даже слезы у него на глаза.
— Да, я пойду, — сказал он, — чтобы проверить, действительно ли болен этот человек; кроме того, надо еще проверить, действительно ли Эрминия отправилась, или, вернее, отправлена в Гродно.
— А ты думаешь, что это — неправда?
— Я не думаю, ваша светлость, а рассчитываю. И мне кажется, что если у Эрминии есть друзья, то у них нет таких денег, чтобы отправить ее далеко от Петербурга. Я полагаю, что она где-нибудь здесь близко. Надо сделать разведки.
— Хорошо! Я завтра же прикажу генерал-аншефу Ушакову…
— Нет, ваша светлость! — быстро перебил Иоганн. — Не надо больше Тайной канцелярии! Позвольте мне действовать одному.
— Ну, хорошо! Делай, как знаешь, а там мы посмотрим.
— О, да, мы посмотрим! — подтвердил Иоганн и, откланявшись, пошел к себе вниз, в свою маленькую комнатку.
В коридоре внизу ждал его офицер. Сюда к Иоганну приходили не один Пуриш с Финишевичем, но и многие другие, по преимуществу немцы, которые знали о всесильном положении Иоганна при герцоге и которым он не прочь был обыкновенно оказывать покровительство.
Иоганн сейчас же узнал офицера: это был барон Цапф фон Цапфгаузен.
— А-а, господин барон! — встретил его Иоганн. — Пройдемте ко мне… Что скажете?
— Мой добрый господин Иоганн! — начал говорить очень пониженным и сконфуженным голосом барон. — Я просто не могу понять, что такое произошло? Сначала меня приклеили к седлу, потом известный буян и пьяница Митька Жемчугов придрался ко мне и начал издеваться над немцами! Ведь это же есть оскорбление величества! Я сделал об этом заявление, но никто меня не хотел слушать, и меня посадили под арест по приказанию герцога.
— И вы отсидели?
— О, да, я отсидел.
— Но тогда, что же вы хотите, милейший господин барон? Ведь все ваше дело в прошлом и, так сказать, покончено!
— Да, но я обижен, господин Иоганн, и хотел бы отомстить…
— Кому же?
— Прежде всего, конечно, этому Митьке Жемчугову.
— Чем же я могу помочь вам?
— Но я сам еще хорошенько не знаю. Я недоумеваю, что бы мне предпринять против этого господина. Я чувствую, что должен сердиться на него, потому что я обижен; но дело в том, что я не могу сердиться, как следует.
— Почему же вы не можете сердиться, как следует? — спросил Иоганн.
— Потому, господин Иоганн, — это я вам одному скажу, — что я влюблен…
— Вы влюблены?
— Да, господин Иоганн, и она прекрасна, как цветок.
Иоганн был не лишен свойственной большинству немцев сентиментальности и потому заинтересовался.
— Эта девушка, в которую вы влюблены, благородная? — спросил он.
— Вероятно, так как благородство видно в ее красоте. Но беда в том, что я даже не знаю, как ее зовут.
— Где же вы видели ее?
— Я отвозил ее в своей карете к пани Ставрошевской, после того как компания князя Шагалова спасла ее от пожара. Тут я увидел ее, и с этой минуты мое сердце принадлежит ей.
— Вас-то мне и нужно! — воскликнул Иоганн. — Мне самому необходимо разыскать эту девушку!
— Сегодня, когда меня выпустили из-под ареста, — продолжал барон, — я сейчас же направился к госпоже Ставрошевской; но она сказала мне, что молодая девушка уехала к своим родителям, а куда именно, не определила.
— Она здесь где-нибудь недалеко, под Петербургом, и вы окажете мне большую услугу, если разыщете ее.
— Но я буду искать сам для себя! Как вы думаете, господин Иоганн, откуда начать? — спросил барон.
— Начните с Петергофа! — сказал наугад Иоганн, сам того не подозревая, что угадал верно.
XLV. ПОПУТЧИКИ
Барон Цапф фон Цапфгаузен принялся за дело немедленно.
В те времена у офицеров занятий почти не было никаких — учили солдат капралы, а офицеры только выходили или выезжали на парады да в почетные караулы, так что у барона было свободного времени, сколько угодно. Он велел оседлать себе лошадь, сел верхом и отправился на полных рысях.
Дорога в Петергоф шла по гладкой топкой местности, однако, была достаточно укатана, чтобы спокойно ехать по ней не только верхом, но и в экипаже.
Выехав за город, барон вспомнил, что с его стороны было довольно опрометчиво отправляться под вечер одному далеко за город. Вокруг Петербурга разбойничали всякого рода люди, и ходили слухи даже об организованных шайках, которые «работали» более или менее правильно.
Тревожное состояние барона еще более усилилось, когда он увидел пред собой на дороге двух всадников, ехавших впереди него по одному с ним направлению. Первым движением Цапфа было придержать лошадь, но затем он всмотрелся своими дальнозоркими глазами и убедился, что всадники, судя по их шляпам и торчавшим сбоку шпагам, — дворяне, а потому не только не было основания бояться их, но следовало, напротив, поскорее присоединиться к ним, так как, конечно, всем вместе, втроем, было ехать безопаснее, чем порознь.
Барон пришпорил лошадь и пустил ее вскачь.
Ехавшие впереди, заслышав лошадиный топот сзади, оглянулись и, узнав во всаднике офицера, приостановились.
Цапф фон Цапфгаузен нагнал их, вежливо отдал честь и назвал себя.
— Пуриш, — сказал один из всадников в ответ, галантно, в свою очередь, приподнимая шляпу.
— Финишевич, — проговорил другой, тоже кланяясь.
— Вы в Петергоф, как я могу судить по избранной вами дороге? — спросил барон, выражаясь по привычке всех немцев особенно точно и обстоятельно.
— Вот именно, в Петергоф! — подтвердил Пуриш. — Позвольте, однако! Если я не ошибаюсь, мы с вами встречались, господин барон, у князя Шагалова, — добавил он, всматриваясь в Цапфа фон Цапфгаузена.
При упоминании имени князя Шагалова барон поморщился.
Заметив это, Финишевич поспешно проговорил:
— Совсем пустой человек — этот Шагалов. Я всегда удивляюсь Пуришу, что за охота ему возиться с таким человеком.
Барону это, очевидно, понравилось. Они разговорились, и барон, размягченный теплым вечером, чистым воздухом, верховою ездой и морем, видневшимся вдали, и наладившийся всей этой обстановкой на поэзию, стал сейчас же с особенною сентиментальностью откровенничать и рассказывать, что он едет в Петергоф для отыскания одной красавицы, в которую он влюблен.
— Вот и мы тоже! — вырвалось у Пуриша.
— То есть вы тоже влюблены? — переспросил барон.
— Да, именно влюблены, — подхватил Финишевич, толкнув Пуриша, чтобы тот не болтал лишнего.
Истинной цели их путешествия в Петергоф Финишевич не открывал Пуришу, а сказал лишь, что они отправляются на розыски молодой девушки, и только. Встреча с «влюбленным» немецким бароном была ему как нельзя более на руку.
В том, что Цапф фон Цапфгаузен признался в своей влюбленности так сразу, почти первым встречным, не было ничего особенного: во-первых, барона подвигло к этому признанию поэтическое настроение вечера, а, во-вторых, в те времена ухаживанье за дамами и девушками и вообще всякая «любовная канитель» были в большом ходу, и молодые люди считали вопросом чести помогать друг другу во всем этом. Как с просьбой быть секундантом на дуэли можно было обратиться к совершенно незнакомому, лишь бы он был дворянин, так и за помощью в любовной интриге без стеснения можно было прибегнуть к любому, кто носил шпагу.
Из расспросов, не без искусства, впрочем, веденных Финишевичем, довольно быстро выяснилось, ради какой, собственно, девушки ехал барон в Петергоф.
Когда Финишевич убедился, что они, так сказать, — гончие по одному и тому же следу, у него составился не лишенный ехидства план действий.
Вопреки невольно вырвавшемуся признанию Пуриша, он уверил барона, что они едут в Петергоф так себе, ради прогулки и ради того, чтобы попробовать контрабандное вино на петергофском постоялом дворе.
На последнем действительно были в продаже заграничные вина, которые доставляли туда с приходивших в Кронштадт кораблей контрабандой. И на этот постоялый двор езжала петербургская знать для кутежей и попоек. Таким образом, рассказ Финишевича был совершенно правдоподобен, а так как и сам барон Цапф фон Цапфгаузен был не прочь выпить, то они вместе отправились на постоялый двор.
Однако подъехали они туда порознь и остановились в разных комнатах, сделав вид, что незнакомы друг с другом. Это именно входило в план Финишевича; барону же он сказал, что необходимо было так поступить, чтобы успешнее вести розыски, так как они с Пуришем готовы, конечно, помочь и выгоднее будет действовать разно, потому что если станет известным, зачем явился барон, то они могут продолжать дело втайне.
Нельзя сказать, чтобы эта комбинация была особенно блестяща, но барону она очень понравилась, и он, наученный Финишевичем, сейчас же начал действовать как раз вблизи той местности, где была дача князя Шагалова.
Отыскать эту дачу и направить туда барона для Финишевича было пустяком. Задуманный им план состоял в том, чтобы самим укрыться и, напротив, сделать как можно более явными розыски молодой девушки со стороны барона Цапфа фон Цапфгаузена. Это делалось с целью свалить все на него или, по крайней мере, запутать его в то «действо», исполнение которого потребовала в отношении Эрминии пани Мария.
Барон со своей ребяческой недальновидностью начал свои расспросы, во-первых, на постоялом дворе, затем побывал в лавке, расспрашивал прислугу, словом, много народа видело и слышало, как человек в форме офицера ходил вокруг дачи князя Шагалова и подробно разузнавал, кто там поселился.
Поздно вечером барон Цапф, встретившись в условленном укромном месте с Финишевичем, сообщил ему, что действительно на дачу князя Шагалова переехала старушка со старой горничной и молодым лакеем и с нею ее племянница, как говорили, замечательной красоты девушка. Но живут они уединенно и ни для кого не доступно.
Финишевич, получив эти сведения, кивнул головой и обещал барону помочь тем или иным путем проникнуть на дачу. Затем они разошлись по своим комнатам, так что никто не видел их вместе.
На другой день, рано утром, Финишевич разбудил Пуриша и сказал ему, что они достаточно узнали через барона и что поэтому им можно вернуться в Петербург, а сделать, мол, это надо потому, что у них едва хватит денег, чтобы расплатиться на постоялом дворе. Пуриш, вполне убежденный этим доводом, согласился. Они расплатились и уехали, а через несколько времени, когда жители Петергофа стали подыматься, сделалось известно, что на даче князя Шагалова убита молодая девушка кинжалом в грудь.
Как только распространился слух об этом убийстве, всеобщая молва сейчас же соединила этот случай с таинственными расспросами вчерашнего офицера. Нашлось несколько людей, которые подтвердили, что офицер все ходил тут и разведывал именно о той даче, где совершено преступление. Мало того, ночной сторож видел, как ночью с постоялого двора выходил офицер. К довершению всего обшлаг рукава на сюртуке барона Цапфа фон Цапфгаузена был в крови.
Пробраться к молодой девушке оказалось довольно легко, потому что она спала с открытым окном вследствие жаркой ночи. Злодей пробрался к ней и ограничился только убийством, не тронув ничего; словом, ясно было, что тут ни корысть, ни ограбление не играли никакой роли и что это было похоже на месть, а офицер, конечно, мог отмстить таким образом.
Все улики сложились против барона Цапфа фон Цапфгаузена.
Толпа в негодовании окружила постоялый двор и требовала, чтобы офицер был связан и доставлен в полицию.
Кто-то высказал предположение, да офицер ли он, и барон Цапф фон Цапфгаузен был взят под стражу для выяснения личности по обвинению в ночном убийстве.
Для него все это было, как сон, — так неожиданно случилось все это, и вместе с тем казалось нелепо, непоследовательно и несуразно.
XLVI. СЕКРЕТНОЕ ПИСЬМО
Когда Иоганн распростился с бароном Цапф фон Цапфгаузеном и хотел было уже приняться за библию, которую он всегда читал по вечерам, к нему явился дежурный по дворцу герцога офицер и сказал, что приехал курьер из Дрездена от президента королевской палаты и министра иностранных дел Брюля с секретным письмом, которое немедленно желает вручить герцогу в собственные руки, так как оно весьма спешное.
Иоганн, недовольный, что его потревожили и что нет ему минуты покоя, болезненно сморщился и проговорил:
— Да ведь вы знаете, что герцог находится в своем кабинете и сильно не в духе, так что теперь идти к нему ни с чем нельзя!
— Я потому и обратился к вам, — пояснил офицер, — что, кроме вас, никто не может обеспокоить герцога, а, между тем, курьер говорит, что письмо важное и нужно передать его немедленно!
— Ну, что же делать? Надо идти!
Иоганн поднялся наверх, подошел к двери герцогского кабинета, очень внимательно послушал в щель и только после этого решился нажать ручку замка и войти. Он застал герцога на том же месте, у окна, где оставил его, и доложил:
— Из Дрездена, от министра Брюля курьер. Бирон кивнул головой, не рассердившись на то, что его потревожили, и сказал:
— Пусть войдет!
Курьер явился немедленно и подал запечатанное пятью большими печатями письмо в собственные руки Бирона. Герцог, поблагодарив и отпуская его, сказал, что сделает распоряжение о том, чтобы его приняли, как следует. После этого он распечатал письмо и, пробежав глазами, с улыбкою сказал Иоганну:
— Господин Брюль так же злопамятен, как и я: он не прощает никому! Знаешь, о чем это письмо?
— О чем, ваша светлость? — спросил Иоганн.
— Да все о той же истории, когда Брюль чуть было не поплатился жизнью за преданность своему государю!
— Это нападение на него?
— Ну, да, когда он вез польские сокровища и корону королю Августу.
— Тогда на него покушался какой-то поляк?
— Да, и теперь господин Брюль пишет мне, что этот поляк находится в Петербурге, что он просит разыскать его и выдать для примерного наказания. Господин Брюль так заинтересован этим, что даже прислал ко мне экстренного курьера с личным письмом, в котором просит в личное ему одолжение немедленно исполнить его просьбу.
— Что же, ваша светлость! Если бы он повел дело путем дипломатической переписки, то это было бы так длинно, что поляк успел бы скрыться от нас. А какие приметы, по которым можно найти его?
— Да только описание внешности, впрочем довольно общее, и указание, что зовут его Ставрошевский!
— Что же, ваша светлость, — сказал Иоганн, — это указание довольно ценно, потому что в доме пани Ставрошевской вы изволили быть сегодня утром, и в этом доме лежит доктор Роджиери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
«Надо скорее добиться казни этого человека!» — как бы отметил в своей памяти Иоганн, а затем долго раздумывал, как взяться снова за это дело, которое казалось как бы прерванным или приведенным к нулю.
Герцог сидел у себя в кабинете, никого не принимал, и даже домашние не смели входить к нему. В такие минуты один только Иоганн имел доступ к нему. И вот картавый немец решился потревожить одиночество его светлости. Он вошел как будто затем, чтобы прибрать раскиданные в сердцах Бироном вещи.
Герцог стал у окна и, заметив вошедшего Иоганна, отвернулся , но не прогнал его из комнаты. Иоганн понял, что оба они думали об одном и том же, и заговорил.
— Тут много неясного! — сказал он, как будто нечаянно произнеся вслух свои мысли.
— Тут ясно одно, — произнес Бирон, — а именно, что счастье начинает отворачиваться от меня!
— И, полноте, ваша светлость! — уверенно протянул Иоганн. — Случались и более серьезные неприятности, и все устраивалось к лучшему! Сколько раз во время борьбы с Артемием Волынским вы думали, что не удастся победить его, однако, он, хотя и не казнен еще, но уже приговорен к казни.
— Он будет казнен завтра.
— Аминь! — произнес Иоганн. — Я думаю, тогда все пойдет хорошо.
— Посмотрим! Но о какой именно неясности ты заговорил?
— Полька сказала вашей светлости, что Эрминия грозила обращением к государыне императрице и что у нее нашлись в Петербурге друзья.
— Ну, да! Она при их посредстве и уехала.
— Надо будет узнать имена этих друзей, если она только не лжет.
— Ах, как это все сложно и запутано! — нетерпеливо произнес Бирон. — Главное — досадно, что доктор Роджиери не может помочь нам.
— Во всем этом деле, — продолжал настаивать Иоганн, как бы желая показать, что и без доктора Роджиери можно обойтись, — главным виновником я считаю молодого человека, вскочившего ко мне в лодку и затем провожавшего Эрминию, когда она шла обратно в дом.
— Тот самый, который теперь болен оспой?
— Да, именно, — подтвердил Иоганн. — Но надо проверить, так ли это в действительности.
— Как же это проверить?
— Пройти к нему и посмотреть на него.
— Но кто пойдет к оспенному?
— Я! — сказал Иоганн, и герцог остановил на нем долгий взгляд, в котором были видны и удивление, и как будто даже умиление: ведь идти к оспенному больному значило рисковать жизнью, а Иоганн шел на это ради преданности делу.
Бирон приблизился к картавому немцу, протянул руку и сказал:
— Благодарю.
Иоганн был тронут и благодарностью герцога, и, главным образом, собственною своею добродетелью, которая вызвала даже слезы у него на глаза.
— Да, я пойду, — сказал он, — чтобы проверить, действительно ли болен этот человек; кроме того, надо еще проверить, действительно ли Эрминия отправилась, или, вернее, отправлена в Гродно.
— А ты думаешь, что это — неправда?
— Я не думаю, ваша светлость, а рассчитываю. И мне кажется, что если у Эрминии есть друзья, то у них нет таких денег, чтобы отправить ее далеко от Петербурга. Я полагаю, что она где-нибудь здесь близко. Надо сделать разведки.
— Хорошо! Я завтра же прикажу генерал-аншефу Ушакову…
— Нет, ваша светлость! — быстро перебил Иоганн. — Не надо больше Тайной канцелярии! Позвольте мне действовать одному.
— Ну, хорошо! Делай, как знаешь, а там мы посмотрим.
— О, да, мы посмотрим! — подтвердил Иоганн и, откланявшись, пошел к себе вниз, в свою маленькую комнатку.
В коридоре внизу ждал его офицер. Сюда к Иоганну приходили не один Пуриш с Финишевичем, но и многие другие, по преимуществу немцы, которые знали о всесильном положении Иоганна при герцоге и которым он не прочь был обыкновенно оказывать покровительство.
Иоганн сейчас же узнал офицера: это был барон Цапф фон Цапфгаузен.
— А-а, господин барон! — встретил его Иоганн. — Пройдемте ко мне… Что скажете?
— Мой добрый господин Иоганн! — начал говорить очень пониженным и сконфуженным голосом барон. — Я просто не могу понять, что такое произошло? Сначала меня приклеили к седлу, потом известный буян и пьяница Митька Жемчугов придрался ко мне и начал издеваться над немцами! Ведь это же есть оскорбление величества! Я сделал об этом заявление, но никто меня не хотел слушать, и меня посадили под арест по приказанию герцога.
— И вы отсидели?
— О, да, я отсидел.
— Но тогда, что же вы хотите, милейший господин барон? Ведь все ваше дело в прошлом и, так сказать, покончено!
— Да, но я обижен, господин Иоганн, и хотел бы отомстить…
— Кому же?
— Прежде всего, конечно, этому Митьке Жемчугову.
— Чем же я могу помочь вам?
— Но я сам еще хорошенько не знаю. Я недоумеваю, что бы мне предпринять против этого господина. Я чувствую, что должен сердиться на него, потому что я обижен; но дело в том, что я не могу сердиться, как следует.
— Почему же вы не можете сердиться, как следует? — спросил Иоганн.
— Потому, господин Иоганн, — это я вам одному скажу, — что я влюблен…
— Вы влюблены?
— Да, господин Иоганн, и она прекрасна, как цветок.
Иоганн был не лишен свойственной большинству немцев сентиментальности и потому заинтересовался.
— Эта девушка, в которую вы влюблены, благородная? — спросил он.
— Вероятно, так как благородство видно в ее красоте. Но беда в том, что я даже не знаю, как ее зовут.
— Где же вы видели ее?
— Я отвозил ее в своей карете к пани Ставрошевской, после того как компания князя Шагалова спасла ее от пожара. Тут я увидел ее, и с этой минуты мое сердце принадлежит ей.
— Вас-то мне и нужно! — воскликнул Иоганн. — Мне самому необходимо разыскать эту девушку!
— Сегодня, когда меня выпустили из-под ареста, — продолжал барон, — я сейчас же направился к госпоже Ставрошевской; но она сказала мне, что молодая девушка уехала к своим родителям, а куда именно, не определила.
— Она здесь где-нибудь недалеко, под Петербургом, и вы окажете мне большую услугу, если разыщете ее.
— Но я буду искать сам для себя! Как вы думаете, господин Иоганн, откуда начать? — спросил барон.
— Начните с Петергофа! — сказал наугад Иоганн, сам того не подозревая, что угадал верно.
XLV. ПОПУТЧИКИ
Барон Цапф фон Цапфгаузен принялся за дело немедленно.
В те времена у офицеров занятий почти не было никаких — учили солдат капралы, а офицеры только выходили или выезжали на парады да в почетные караулы, так что у барона было свободного времени, сколько угодно. Он велел оседлать себе лошадь, сел верхом и отправился на полных рысях.
Дорога в Петергоф шла по гладкой топкой местности, однако, была достаточно укатана, чтобы спокойно ехать по ней не только верхом, но и в экипаже.
Выехав за город, барон вспомнил, что с его стороны было довольно опрометчиво отправляться под вечер одному далеко за город. Вокруг Петербурга разбойничали всякого рода люди, и ходили слухи даже об организованных шайках, которые «работали» более или менее правильно.
Тревожное состояние барона еще более усилилось, когда он увидел пред собой на дороге двух всадников, ехавших впереди него по одному с ним направлению. Первым движением Цапфа было придержать лошадь, но затем он всмотрелся своими дальнозоркими глазами и убедился, что всадники, судя по их шляпам и торчавшим сбоку шпагам, — дворяне, а потому не только не было основания бояться их, но следовало, напротив, поскорее присоединиться к ним, так как, конечно, всем вместе, втроем, было ехать безопаснее, чем порознь.
Барон пришпорил лошадь и пустил ее вскачь.
Ехавшие впереди, заслышав лошадиный топот сзади, оглянулись и, узнав во всаднике офицера, приостановились.
Цапф фон Цапфгаузен нагнал их, вежливо отдал честь и назвал себя.
— Пуриш, — сказал один из всадников в ответ, галантно, в свою очередь, приподнимая шляпу.
— Финишевич, — проговорил другой, тоже кланяясь.
— Вы в Петергоф, как я могу судить по избранной вами дороге? — спросил барон, выражаясь по привычке всех немцев особенно точно и обстоятельно.
— Вот именно, в Петергоф! — подтвердил Пуриш. — Позвольте, однако! Если я не ошибаюсь, мы с вами встречались, господин барон, у князя Шагалова, — добавил он, всматриваясь в Цапфа фон Цапфгаузена.
При упоминании имени князя Шагалова барон поморщился.
Заметив это, Финишевич поспешно проговорил:
— Совсем пустой человек — этот Шагалов. Я всегда удивляюсь Пуришу, что за охота ему возиться с таким человеком.
Барону это, очевидно, понравилось. Они разговорились, и барон, размягченный теплым вечером, чистым воздухом, верховою ездой и морем, видневшимся вдали, и наладившийся всей этой обстановкой на поэзию, стал сейчас же с особенною сентиментальностью откровенничать и рассказывать, что он едет в Петергоф для отыскания одной красавицы, в которую он влюблен.
— Вот и мы тоже! — вырвалось у Пуриша.
— То есть вы тоже влюблены? — переспросил барон.
— Да, именно влюблены, — подхватил Финишевич, толкнув Пуриша, чтобы тот не болтал лишнего.
Истинной цели их путешествия в Петергоф Финишевич не открывал Пуришу, а сказал лишь, что они отправляются на розыски молодой девушки, и только. Встреча с «влюбленным» немецким бароном была ему как нельзя более на руку.
В том, что Цапф фон Цапфгаузен признался в своей влюбленности так сразу, почти первым встречным, не было ничего особенного: во-первых, барона подвигло к этому признанию поэтическое настроение вечера, а, во-вторых, в те времена ухаживанье за дамами и девушками и вообще всякая «любовная канитель» были в большом ходу, и молодые люди считали вопросом чести помогать друг другу во всем этом. Как с просьбой быть секундантом на дуэли можно было обратиться к совершенно незнакомому, лишь бы он был дворянин, так и за помощью в любовной интриге без стеснения можно было прибегнуть к любому, кто носил шпагу.
Из расспросов, не без искусства, впрочем, веденных Финишевичем, довольно быстро выяснилось, ради какой, собственно, девушки ехал барон в Петергоф.
Когда Финишевич убедился, что они, так сказать, — гончие по одному и тому же следу, у него составился не лишенный ехидства план действий.
Вопреки невольно вырвавшемуся признанию Пуриша, он уверил барона, что они едут в Петергоф так себе, ради прогулки и ради того, чтобы попробовать контрабандное вино на петергофском постоялом дворе.
На последнем действительно были в продаже заграничные вина, которые доставляли туда с приходивших в Кронштадт кораблей контрабандой. И на этот постоялый двор езжала петербургская знать для кутежей и попоек. Таким образом, рассказ Финишевича был совершенно правдоподобен, а так как и сам барон Цапф фон Цапфгаузен был не прочь выпить, то они вместе отправились на постоялый двор.
Однако подъехали они туда порознь и остановились в разных комнатах, сделав вид, что незнакомы друг с другом. Это именно входило в план Финишевича; барону же он сказал, что необходимо было так поступить, чтобы успешнее вести розыски, так как они с Пуришем готовы, конечно, помочь и выгоднее будет действовать разно, потому что если станет известным, зачем явился барон, то они могут продолжать дело втайне.
Нельзя сказать, чтобы эта комбинация была особенно блестяща, но барону она очень понравилась, и он, наученный Финишевичем, сейчас же начал действовать как раз вблизи той местности, где была дача князя Шагалова.
Отыскать эту дачу и направить туда барона для Финишевича было пустяком. Задуманный им план состоял в том, чтобы самим укрыться и, напротив, сделать как можно более явными розыски молодой девушки со стороны барона Цапфа фон Цапфгаузена. Это делалось с целью свалить все на него или, по крайней мере, запутать его в то «действо», исполнение которого потребовала в отношении Эрминии пани Мария.
Барон со своей ребяческой недальновидностью начал свои расспросы, во-первых, на постоялом дворе, затем побывал в лавке, расспрашивал прислугу, словом, много народа видело и слышало, как человек в форме офицера ходил вокруг дачи князя Шагалова и подробно разузнавал, кто там поселился.
Поздно вечером барон Цапф, встретившись в условленном укромном месте с Финишевичем, сообщил ему, что действительно на дачу князя Шагалова переехала старушка со старой горничной и молодым лакеем и с нею ее племянница, как говорили, замечательной красоты девушка. Но живут они уединенно и ни для кого не доступно.
Финишевич, получив эти сведения, кивнул головой и обещал барону помочь тем или иным путем проникнуть на дачу. Затем они разошлись по своим комнатам, так что никто не видел их вместе.
На другой день, рано утром, Финишевич разбудил Пуриша и сказал ему, что они достаточно узнали через барона и что поэтому им можно вернуться в Петербург, а сделать, мол, это надо потому, что у них едва хватит денег, чтобы расплатиться на постоялом дворе. Пуриш, вполне убежденный этим доводом, согласился. Они расплатились и уехали, а через несколько времени, когда жители Петергофа стали подыматься, сделалось известно, что на даче князя Шагалова убита молодая девушка кинжалом в грудь.
Как только распространился слух об этом убийстве, всеобщая молва сейчас же соединила этот случай с таинственными расспросами вчерашнего офицера. Нашлось несколько людей, которые подтвердили, что офицер все ходил тут и разведывал именно о той даче, где совершено преступление. Мало того, ночной сторож видел, как ночью с постоялого двора выходил офицер. К довершению всего обшлаг рукава на сюртуке барона Цапфа фон Цапфгаузена был в крови.
Пробраться к молодой девушке оказалось довольно легко, потому что она спала с открытым окном вследствие жаркой ночи. Злодей пробрался к ней и ограничился только убийством, не тронув ничего; словом, ясно было, что тут ни корысть, ни ограбление не играли никакой роли и что это было похоже на месть, а офицер, конечно, мог отмстить таким образом.
Все улики сложились против барона Цапфа фон Цапфгаузена.
Толпа в негодовании окружила постоялый двор и требовала, чтобы офицер был связан и доставлен в полицию.
Кто-то высказал предположение, да офицер ли он, и барон Цапф фон Цапфгаузен был взят под стражу для выяснения личности по обвинению в ночном убийстве.
Для него все это было, как сон, — так неожиданно случилось все это, и вместе с тем казалось нелепо, непоследовательно и несуразно.
XLVI. СЕКРЕТНОЕ ПИСЬМО
Когда Иоганн распростился с бароном Цапф фон Цапфгаузеном и хотел было уже приняться за библию, которую он всегда читал по вечерам, к нему явился дежурный по дворцу герцога офицер и сказал, что приехал курьер из Дрездена от президента королевской палаты и министра иностранных дел Брюля с секретным письмом, которое немедленно желает вручить герцогу в собственные руки, так как оно весьма спешное.
Иоганн, недовольный, что его потревожили и что нет ему минуты покоя, болезненно сморщился и проговорил:
— Да ведь вы знаете, что герцог находится в своем кабинете и сильно не в духе, так что теперь идти к нему ни с чем нельзя!
— Я потому и обратился к вам, — пояснил офицер, — что, кроме вас, никто не может обеспокоить герцога, а, между тем, курьер говорит, что письмо важное и нужно передать его немедленно!
— Ну, что же делать? Надо идти!
Иоганн поднялся наверх, подошел к двери герцогского кабинета, очень внимательно послушал в щель и только после этого решился нажать ручку замка и войти. Он застал герцога на том же месте, у окна, где оставил его, и доложил:
— Из Дрездена, от министра Брюля курьер. Бирон кивнул головой, не рассердившись на то, что его потревожили, и сказал:
— Пусть войдет!
Курьер явился немедленно и подал запечатанное пятью большими печатями письмо в собственные руки Бирона. Герцог, поблагодарив и отпуская его, сказал, что сделает распоряжение о том, чтобы его приняли, как следует. После этого он распечатал письмо и, пробежав глазами, с улыбкою сказал Иоганну:
— Господин Брюль так же злопамятен, как и я: он не прощает никому! Знаешь, о чем это письмо?
— О чем, ваша светлость? — спросил Иоганн.
— Да все о той же истории, когда Брюль чуть было не поплатился жизнью за преданность своему государю!
— Это нападение на него?
— Ну, да, когда он вез польские сокровища и корону королю Августу.
— Тогда на него покушался какой-то поляк?
— Да, и теперь господин Брюль пишет мне, что этот поляк находится в Петербурге, что он просит разыскать его и выдать для примерного наказания. Господин Брюль так заинтересован этим, что даже прислал ко мне экстренного курьера с личным письмом, в котором просит в личное ему одолжение немедленно исполнить его просьбу.
— Что же, ваша светлость! Если бы он повел дело путем дипломатической переписки, то это было бы так длинно, что поляк успел бы скрыться от нас. А какие приметы, по которым можно найти его?
— Да только описание внешности, впрочем довольно общее, и указание, что зовут его Ставрошевский!
— Что же, ваша светлость, — сказал Иоганн, — это указание довольно ценно, потому что в доме пани Ставрошевской вы изволили быть сегодня утром, и в этом доме лежит доктор Роджиери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27