Он тряс колокольчиком, но тот немел от ужаса - лишь в последний момент, когда можно было разглядеть червей, копошащихся в пустой глазнице лошади, колокольчик выдавал «динь-динь», и Омелько получал новую короткую свободу.
Обрыв был далеко, когда прокричал петух и в своем сне Омелько услышал его голос.
Открыл глаза.
Занималось утро. Братья спали. Отец возился во дворе, мать доила корову. Дверь в хату широко распахнута; в двери стояла, сладко потягиваясь, неумытая Оксанка…
Омелько нащупал на груди колокольчик. И страх сделался меньше.
Днем по селу ходили слухи. Одни говорили, что немец занемог и вызвал из города врача. Другие - что немец здоровехонек, сегодня по баштану гулял, видели его. А Варька принесла от колодца новейшую новость: немец нашел на баштане чей-то картуз и успел обойти с ним несколько дворов - выпытывал, чей.
- А твой-то картуз где? - спросил брат Семен как бы между прочим.
- В коморе, - ответил Омелько, не моргнув и глазом. - Ты чего, думаешь, я к немцу на баштан полезу?!
Семен расхохотался:
- Ну да! Там же черти… Хотя полез ведь кто-то, иначе откуда картузу взяться, а?
- Ты его видел, тот картуз? - спросил Омелько со всей возможной презрительностью. - Девки, может, и брешут!
Варька слегка обиделась.
Весь день Омелько искал момент, чтобы улизнуть опять в балку, к деду Мамаю, но, как на грех, его постоянно донимали поручениями. Сделай и то, и это, принеси и отнеси, почини, помой, сложи - Омелько вертелся как веретено, ни минутки не имея свободной. А еще помнил слова деда: помогай, не отлынивай. Может, и зачтется усердие? Звонче станет колокольчик?
За весь день колокольчик ни разу не звякнул. Домашние и не заметили, что такое у Омельки за пазухой.
Вечером он долго старался не заснуть. Пробормотал «Отче наш» раз сто примерно, еще столько же сказал про себя - и провалился в сон, не удержался. И сразу оказался в коричневато-сером тумане, у ворот отцовского дома.
А старуха на кобыле совсем рядом. Протянула руку - но Омелько чудом успел отскочить, вывернулся.
- Что ты бегаешь, дитятко? Не хочешь арбузика? - загнусавила старуха. - Сразу со мной пойдешь - тебе же лучше, дурник. Сладенько будет…
Колокольчик в руке казался тяжелым, втрое, вчетверо тяжелее, чем вчера. Омелько повернулся и побрел, не оглядываясь, к обрыву. Дохлая кобыла не отставала. Ее всадница бормотала неведомую речь, слова догоняли и цепляли кожу на спине, точно тоненькими крючьями, тянули назад. От голоса старухи пропадала воля; колокольчик тянулся к земле, кожаная ленточка трещала, готовая порваться. Но самое страшное - колокольчик немел. От «динь-динь-динь» сперва осталось «динь-динь», потом просто «динь… динь…», а потом колокольчик замолчал совсем, и Омельку потянуло назад на невидимых ниточках.
- Ах ты, мой хлопчик, - бормотала старуха. - Ну иди же. Иди со мной…
Он тряс колокольчиком, рискуя вытряхнуть руку из плеча. Колокольчик молчал; только когда старухина костлявая ладонь почти стиснулась на его плече, колокольчик издал хриплое звяканье, и старуха с проклятьями отшатнулась.
Омелько кинулся к обрыву. Земля на краю пошла трещинами, клочья травы нависали над пропастью, как дедовы брови. Воспоминание о деде придало силы, колокольчик снова зазвонил, и Омелько прибавил шагу. Может, это обрыв над Студной, успел он подумать. А может, над другой какой-то рекой…
Лошадиные копыта били в землю за спиной. Дохлая кобыла пустилась галопом. От ужаса Омелько чуть не выронил колокольчик, оглянулся - и увидел старухино лицо прямо над собой, седые космы почти касались его лба…
Закричал петух.
Днем разразилась гроза. Дождь лупил и лил, маленькая Оксанка смело бегала по лужам, а мать загоняла ее в дом. Страшные коленца выкидывала на небе молния, гром бил так, что хотелось заткнуть уши. Варька говорила с важным видом: видишь, прогневался Илья…
Омелько знал, на что он прогневался.
С утра немец успел обойти еще с десяток дворов, и в одном - Омелько знал точно - его картуз узнали. Это был дом родителей Леська; Омелько не знал, сумел ли Лесько сдержаться при виде немцевой находки. Лесько - хлопец хитрый и подловатый: с него сталось бы проговориться будто невзначай, ненароком. Отплатить Омельке за насмешку…
Он сам не понимал, как дожил до вечера. Но вечер пришел, а немец так и не появился. Колокольчик за пазухой был горячий, словно уголь.
Не раз и не два он останавливался в воротах. Наяву все выглядело иначе: справа - сад, слева - улица, и в отдалении дом дядьки Петра. Нет никакой тропинки и никакого обрыва, и колокольчик в руке не звонил. Берег, видно, силы для последнего испытания.
…А если вовсе не спать?! Дед сказал - три ночи; а будет Омелько спать или нет - кому какое дело?
Не давала покоя еще одна мысль: а вдруг старуха успеет схватить его раньше, чем он вспомнит про колокольчик? Она ведь каждый раз все ближе подбирается… Едва Омелько заснет, а старуха его - хвать! Как бы не пропустить ту секунду, когда явь переходит в сон? Когда из кучи сена в коморе он выпадает в коричнево-серый туман перед воротами отцовской хаты?
Отче наш, иже еси на небеси…
Сон навалился силком, не позволив закончить молитву.
- Стой, сладенький, не вертись… Ах, плохой хлопчик. Две ночи не слушался, на третью попался, будет тебе на орехи…
На самом деле Омелько еще не попался. Он стоял, прижимаясь спиной к закрытым воротам, а старуха верхом на кобыле загораживала пути к отступлению. Не пробиться к тропинке, не добраться до обрыва…
Колокольчик звонил хрипло и очень тихо.
Старуха протягивала руки; не могла дотянуться до Омельки - но и не отступала.
- Что же ты, малой, старших не слушаешь? Не помогло тебе твое счастье, видишь, не помогло… Брось свою цацку. Иди со мной, тепленький, иди со мной…
Омелько набрал воздуха - и кинулся вниз. Проскользнул между ногами дохлой кобылы.
- Аи, стой, шустрый какой! Не уйдешь!
Топот копыт за спиной. И колокольчик молчит - выдохся. Омелько чувствовал, что бежит на одном месте. Ноги месят воздух, взлетают комья серо-коричневой земли, а обрыв с клочьями травы над пропастью не становится ближе - наоборот, отдаляется…
Цап! - костлявые пальцы схватили за рубаху на спине.
«Отче наш!» - немо взмолился Омелько. Отвечая ему или сам по себе, колокольчик в руке вдруг ожил: «Динь-динь-динь!» Ветхая домотканая рубаха треснула. Омелько почувствовал, что свободен. Припустил во весь дух; наверное, никогда в жизни так не бегал…
Вот и обрыв. Только внизу не видно никакой реки - чернота. Трещины стали яснее, шире; Омелько упал на четвереньки.
Рядом переступали ноги дохлой кобылы. От них тянуло невыносимым смрадом.
- Ну, хлопчик, что теперь?
Старуха смотрела сверху вниз. В руках у нее откуда-то взялась витая плетка.
Колокольчик упал на траву. Язычок, медная капелька, бессильно вывалился.
- Что теперь, сладенький? Как тебе наши арбузы? Омелько отползал, лихорадочно нащупывая ногами твердую почву за спиной, ежесекундно рискуя ухнуть вниз.
Старуха захохотала.
Черный платок сполз с ее головы, обнажая голый череп. Она вскинула к небу руки, в ответ налетел ветер, подхватил черное платье с изглоданным червями подолом…
Омелько нащупал в темной траве колокольчик - немой, безъязыкий.
И заверещав, как поросенок под ножом резника, бросил его чудовищу в лицо.
Затрещало, будто выворачивали из земли вековой дуб. Смех старухи перешел в вопль. Трещина над обрывом превратилась в щель, затем разошлась вовсе. Огромный пласт земли откололся и полетел вниз вместе со старухой и ее дохлой кобылой, и вместе с ними летел, светясь, будто в кузнечном горне, колокольчик.
Омелько остался на краю. Висел, вцепившись в траву, похожую на дедовы брови. Подтянулся, лег на обрыв животом…
Прокричал петух.
Немец стоял в воротах - рыжие усы, куцый сюртук, клетчатый кашкет. Панские штаны заправлены в блестящие сапоги; в руках - картуз с треснувшим козырьком.
Омелько смотрел из-за двери коморы, как отец разговаривает с немцем.
- Нет, - сказал немец неожиданно высоким трескучим голосом. - Штраф на этот раз никакого не требовать. Потрава невелик, и претензия моя невелик - чтобы в будущем, если можно, ваш сын не посягать на чужое добро.
Отец что-то сказал - Омелько не расслышал.
- В этих широтах нелегко выращивать бахчевая культура, - сказал немец. - Я понимай ваше возмущение. Кроме того, вора в жизни ждать плети, тюрьма и Сибирь. Надо уважать чужой труд, да!
И немец ушел, оставив картуз отцу.
Отец стоял посреди двора, вертя картуз в руках. Затем, мрачнее тучи, повернулся к коморе.
Омелько вышел, втянув голову в плечи.
И когда ему велено было идти за хворостиной и он покорно пошел, заранее похныкивая и вытирая кулаком нос, хлопцу виделся большой зеленый арбуз, спрятанный в лопухах на берегу Студны.
Пусть отец выдерет - в первый раз, что ли?
Зато когда соберутся у костра хлопцы, когда он выкатит арбуз к костру и с хрустом всадит ему в бок дедов казацкий нож… Когда потечет по пальцам сок, запрыгают лаковые семечки… Когда сердцевина арбуза, зернистая и розовая, заполнит собой весь рот… И когда хлопцы будут смотреть, выпучив глаза, и недоверчиво расспрашивать про немца, а он в ответ на их вопросы будет только улыбаться… Аи!
И они все вместе сожрут арбуз, и останется только гора зеленых корок и приятная тяжесть в животе… Аи, аи!
И с тех пор он станет у хлопцев ватажком, заводилой… Ай-ай-ай!
И следующим летом, может быть, он еще раз дождется момента и выкатит с баштана не один арбуз… Аи! Два или три арбуза, и тогда…
Так или примерно так думал Омелько, лежа животом на отцовом колене, в то время как хворостина полосовала его зад, и без того, впрочем, давно полосатый.
Над балкой курился дымок. Не дед ли курил свою трубку?
БОИ БЕЗ ПРАВИЛ
1
Максу всегда нравилось, как она дерется.
Разумеется, не с ним. Существо безобидное и возвышенное, Максик бледнел при виде оцарапанного пальца и норовил хлопнуться в обморок. К дантисту Анка тащила его за шкирку, иначе Максик жрал тонны анальгина и трясся от дурных предчувствий. Бичом молодого человека было богатое воображение, все: и боль, и опасность - он переживал заранее, в сто крат усиленном виде, с подробностями. И когда наступала реальность во всей своей красе, Макс уже годился разве что на говяжью тушенку.
Анка - другое дело.
«Ввяжемся в драку, а там посмотрим!» - говаривал при случае Наполеон. Если бы Анке кто-то сказал, что она следует принципу великого полководца, девушка сильно удивилась бы. С биографией маленького корсиканца она была знакома исключительно по рецепту вкусного слоеного торта и стихам из школьной программы, которые училка заставляла зубрить наизусть: «В двенадцать часов по ночам из гроба встает император…» и «Напрасно ждал Наполеон…». Авторов этих стихотворений Анка честно путала.
Зато она изумительно дралась.
Анкин сэнсей по карате, человек, безусловно, сумасшедший - ибо только псих способен посвятить жизнь изучению оптимальных методов искалечить ближнего своего и вдобавок называть это варначество искусством, - нашел в ней родственную душу. Утомившись от нагрузок, милая, стройная - ну разве что излишне жилистая! - барышня могла за чаем с сухариками часами рассуждать о высоких материях. Например, сперва короткий кинжальный удар ногой в пах, а потом, когда оглушенный болью враг согнется, левой рукой схватить за волосы и рвануть на себя, встречая чужое лицо правым локтем. Или, скажем, перевести встречный удар нехорошего человека мимо и вскользь, как стрелочник переводит поезд на другие рельсы, и, не разрывая контакта, пройти ладонями к голове - одна ложится на подбородок, вторая берет затылок, и одновременно с проворотом, с хрустом…
Анкина мама так и не привыкла к подобным чаепитиям, сбегая на кухню.
В соревнованиях Анка не участвовала. Честолюбие или, хуже того, тщеславие не свило гнездо в ее душе. К медалям и титулам она тяги не имела, а к правилам, ограничивающим бойцов на татами, испытывала легкое пренебрежение. К себе Анка относилась равнодушно. Не самая приятная подробность, но в должной мере пикантная: часть зубов у юной леди уже была вставная. Насчет белесых тонких шрамиков в области голеней и предплечий Максик шутил, что они украшают настоящего мужчину, и целовал каждый шрамик в отдельности. Ну, синяки не в счет. С кем не бывает?
А так, в целом - скромная, милая, во всех отношениях приятная девица. Даже, можно сказать, робкая: Максу пришлось изрядно постараться, прежде чем Анка уступила ему цветок девичьей скромности.
По большой и чистой любви.
Жил Максик на окраине, в спальном районе, где кто только не спал. Анка часто провожала его домой, если приходилось возвращаться поздно. Очкастый, рыхловатый Макс с безобидным выражением лица просто притягивал к себе интересы скучающей шпаны. Спросить у такого сигаретку, чтобы сразу перейти к выяснению взглядов на жизнь, - дело святое. А уж если рядом с таким замечательным рохлей стучит каблучками клевая телка, так и вовсе кровь кипит в жилах.
Останавливали, значит.
И знакомились с Анкиными каблучками-кулачками.
Прихватить хама, лезущего со слюнявым поцелуем, за уши. Ладони сложены «обезьяньей горстью», это очень полезно для барабанных перепонок, если прихватывать с хлопком. Лбом, смешно набычившись, - в переносицу. И сразу не смешно. Совсем. Оттолкнуть так, чтобы снес с копыт пьяненького дружка. «Журавль топчет змею» - дружок катается по земле, держась за ушибленную гордость, куда угодил острый каблук со стальной набойкой. Подхватить с асфальта увесистую штакетину. И того гада, что еще держит Макса за грудки, не успев оценить изменение диспозиции, - сперва по коленям, наотмашь, крест-накрест, а потом поставить жирную точку на происшествии.
В данном случае точка ставилась по уху.
В остальных случаях - по-разному.
Удовольствия от драк она не получала. Скучная, рутинная обязанность - в следующий раз, когда уроды захотят прикопаться к парню с девушкой, они сто раз подумают. Иногда Анка полагала, что таким образом делает мир лучше. И даже хотела сказать об этом своему сэнсею, но стеснялась. Правильно делала в общем. Сэнсей мог и не согласиться.
Он был псих, но с принципами.
Постепенно в спальном районе их стали узнавать, и драки сошли на нет. Более полугода никто не трогал Макса, с Анкой же начали здороваться издалека. Жизнь вошла в мирную колею. Пока однажды Максик, слегка заведенный с самого утра проблемами в университете, не сказал громко и отчетливо:
- Ань, смотри! Копия Бумбараш! Еще и пальцем ткнул для верности.
«Копия Бумбараш» меньше всего походил на актера Золотухина. Ну разве что цвет волос - солома соломой. В тельняшке и камуфляжных штанах, Бумбараш курил у подъезда, глядя перед собой стеклянными глазами. Реплика Максика, похоже, прошла мимо его сознания. Белобрысый отреагировал лишь тогда, когда Макс поравнялся с ним и дурашливо запел прямо в лицо:
- Ходят кони, да над реко-о-ою!..
Зря он недооценил стекло в глазницах Бумбараша. Стекло это, словно песня влетела в него камнем, вдруг пошло кровавыми трещинами. Без предупреждений, без признаков агрессии и ритуала разборки белобрысый отвесил Максику затрещину. Короткую и до ужаса деловитую. Анка не успела сообразить, складывал Бумбараш ладонь «обезьяньей горстью» или, допустим, просто напряг «ивовым листом», но эффект случился поразительным. У ее ног корчился любимый парень, держась за голову и визжа на высокой, пронзительной ноте.
Казалось, визг длился целую вечность.
…короткий кинжальный удар ногой в пах, а потом, когда оглушенный болью враг согнется, левой рукой схватить за волосы и рвануть на себя…
Враг не согнулся.
Носок Анкиной кроссовки - сегодня она была в кроссовках - пришелся в подставленное бедро и соскользнул. Бумбараш шагнул вплотную, просто и страшно, стекло его глаз рассыпалось острыми осколками безумия, и один из осколков вонзился Анке под сердце. Визг Максика оборвался, словно рассеченный бритвой. Она еще не знала - почему.
Она уже больше ничего не знала.
2
Ночь. Снег.
Зима.
Очнулась Анка сразу, рывком. Словно бронзовокожий атлет-спасатель, с каким она познакомилась два года назад в Судаке, профессионально ухватил ее за волосы и выдернул из безвидного омута небытия. В ушах скулила память, оборванная вместе с визгом Макса.
Дальше - провал.
Она огляделась. Поземка с легким шелестом бродила меж оград, ласково облизывая могильные холмики. Пыталась взвиться до крестов над плитами, до вершин памятных стел и без сил опадала, выдохшись. В голых ветвях монотонно, на одной ноте - знакомая нота рождала панику, - выл ветер. Кажется, вдалеке по дорожкам между секторами ходили какие-то люди, но сейчас они Анку не интересовали.
Ночь. Снег. Зима.
Кладбище.
Почему - зима? Ведь на дворе май, зеленый и душистый… На Анке оказались светлые джинсы, туфли-лодочки, белая блузка с кружевами и поверх нее - легкая кофточка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Обрыв был далеко, когда прокричал петух и в своем сне Омелько услышал его голос.
Открыл глаза.
Занималось утро. Братья спали. Отец возился во дворе, мать доила корову. Дверь в хату широко распахнута; в двери стояла, сладко потягиваясь, неумытая Оксанка…
Омелько нащупал на груди колокольчик. И страх сделался меньше.
Днем по селу ходили слухи. Одни говорили, что немец занемог и вызвал из города врача. Другие - что немец здоровехонек, сегодня по баштану гулял, видели его. А Варька принесла от колодца новейшую новость: немец нашел на баштане чей-то картуз и успел обойти с ним несколько дворов - выпытывал, чей.
- А твой-то картуз где? - спросил брат Семен как бы между прочим.
- В коморе, - ответил Омелько, не моргнув и глазом. - Ты чего, думаешь, я к немцу на баштан полезу?!
Семен расхохотался:
- Ну да! Там же черти… Хотя полез ведь кто-то, иначе откуда картузу взяться, а?
- Ты его видел, тот картуз? - спросил Омелько со всей возможной презрительностью. - Девки, может, и брешут!
Варька слегка обиделась.
Весь день Омелько искал момент, чтобы улизнуть опять в балку, к деду Мамаю, но, как на грех, его постоянно донимали поручениями. Сделай и то, и это, принеси и отнеси, почини, помой, сложи - Омелько вертелся как веретено, ни минутки не имея свободной. А еще помнил слова деда: помогай, не отлынивай. Может, и зачтется усердие? Звонче станет колокольчик?
За весь день колокольчик ни разу не звякнул. Домашние и не заметили, что такое у Омельки за пазухой.
Вечером он долго старался не заснуть. Пробормотал «Отче наш» раз сто примерно, еще столько же сказал про себя - и провалился в сон, не удержался. И сразу оказался в коричневато-сером тумане, у ворот отцовского дома.
А старуха на кобыле совсем рядом. Протянула руку - но Омелько чудом успел отскочить, вывернулся.
- Что ты бегаешь, дитятко? Не хочешь арбузика? - загнусавила старуха. - Сразу со мной пойдешь - тебе же лучше, дурник. Сладенько будет…
Колокольчик в руке казался тяжелым, втрое, вчетверо тяжелее, чем вчера. Омелько повернулся и побрел, не оглядываясь, к обрыву. Дохлая кобыла не отставала. Ее всадница бормотала неведомую речь, слова догоняли и цепляли кожу на спине, точно тоненькими крючьями, тянули назад. От голоса старухи пропадала воля; колокольчик тянулся к земле, кожаная ленточка трещала, готовая порваться. Но самое страшное - колокольчик немел. От «динь-динь-динь» сперва осталось «динь-динь», потом просто «динь… динь…», а потом колокольчик замолчал совсем, и Омельку потянуло назад на невидимых ниточках.
- Ах ты, мой хлопчик, - бормотала старуха. - Ну иди же. Иди со мной…
Он тряс колокольчиком, рискуя вытряхнуть руку из плеча. Колокольчик молчал; только когда старухина костлявая ладонь почти стиснулась на его плече, колокольчик издал хриплое звяканье, и старуха с проклятьями отшатнулась.
Омелько кинулся к обрыву. Земля на краю пошла трещинами, клочья травы нависали над пропастью, как дедовы брови. Воспоминание о деде придало силы, колокольчик снова зазвонил, и Омелько прибавил шагу. Может, это обрыв над Студной, успел он подумать. А может, над другой какой-то рекой…
Лошадиные копыта били в землю за спиной. Дохлая кобыла пустилась галопом. От ужаса Омелько чуть не выронил колокольчик, оглянулся - и увидел старухино лицо прямо над собой, седые космы почти касались его лба…
Закричал петух.
Днем разразилась гроза. Дождь лупил и лил, маленькая Оксанка смело бегала по лужам, а мать загоняла ее в дом. Страшные коленца выкидывала на небе молния, гром бил так, что хотелось заткнуть уши. Варька говорила с важным видом: видишь, прогневался Илья…
Омелько знал, на что он прогневался.
С утра немец успел обойти еще с десяток дворов, и в одном - Омелько знал точно - его картуз узнали. Это был дом родителей Леська; Омелько не знал, сумел ли Лесько сдержаться при виде немцевой находки. Лесько - хлопец хитрый и подловатый: с него сталось бы проговориться будто невзначай, ненароком. Отплатить Омельке за насмешку…
Он сам не понимал, как дожил до вечера. Но вечер пришел, а немец так и не появился. Колокольчик за пазухой был горячий, словно уголь.
Не раз и не два он останавливался в воротах. Наяву все выглядело иначе: справа - сад, слева - улица, и в отдалении дом дядьки Петра. Нет никакой тропинки и никакого обрыва, и колокольчик в руке не звонил. Берег, видно, силы для последнего испытания.
…А если вовсе не спать?! Дед сказал - три ночи; а будет Омелько спать или нет - кому какое дело?
Не давала покоя еще одна мысль: а вдруг старуха успеет схватить его раньше, чем он вспомнит про колокольчик? Она ведь каждый раз все ближе подбирается… Едва Омелько заснет, а старуха его - хвать! Как бы не пропустить ту секунду, когда явь переходит в сон? Когда из кучи сена в коморе он выпадает в коричнево-серый туман перед воротами отцовской хаты?
Отче наш, иже еси на небеси…
Сон навалился силком, не позволив закончить молитву.
- Стой, сладенький, не вертись… Ах, плохой хлопчик. Две ночи не слушался, на третью попался, будет тебе на орехи…
На самом деле Омелько еще не попался. Он стоял, прижимаясь спиной к закрытым воротам, а старуха верхом на кобыле загораживала пути к отступлению. Не пробиться к тропинке, не добраться до обрыва…
Колокольчик звонил хрипло и очень тихо.
Старуха протягивала руки; не могла дотянуться до Омельки - но и не отступала.
- Что же ты, малой, старших не слушаешь? Не помогло тебе твое счастье, видишь, не помогло… Брось свою цацку. Иди со мной, тепленький, иди со мной…
Омелько набрал воздуха - и кинулся вниз. Проскользнул между ногами дохлой кобылы.
- Аи, стой, шустрый какой! Не уйдешь!
Топот копыт за спиной. И колокольчик молчит - выдохся. Омелько чувствовал, что бежит на одном месте. Ноги месят воздух, взлетают комья серо-коричневой земли, а обрыв с клочьями травы над пропастью не становится ближе - наоборот, отдаляется…
Цап! - костлявые пальцы схватили за рубаху на спине.
«Отче наш!» - немо взмолился Омелько. Отвечая ему или сам по себе, колокольчик в руке вдруг ожил: «Динь-динь-динь!» Ветхая домотканая рубаха треснула. Омелько почувствовал, что свободен. Припустил во весь дух; наверное, никогда в жизни так не бегал…
Вот и обрыв. Только внизу не видно никакой реки - чернота. Трещины стали яснее, шире; Омелько упал на четвереньки.
Рядом переступали ноги дохлой кобылы. От них тянуло невыносимым смрадом.
- Ну, хлопчик, что теперь?
Старуха смотрела сверху вниз. В руках у нее откуда-то взялась витая плетка.
Колокольчик упал на траву. Язычок, медная капелька, бессильно вывалился.
- Что теперь, сладенький? Как тебе наши арбузы? Омелько отползал, лихорадочно нащупывая ногами твердую почву за спиной, ежесекундно рискуя ухнуть вниз.
Старуха захохотала.
Черный платок сполз с ее головы, обнажая голый череп. Она вскинула к небу руки, в ответ налетел ветер, подхватил черное платье с изглоданным червями подолом…
Омелько нащупал в темной траве колокольчик - немой, безъязыкий.
И заверещав, как поросенок под ножом резника, бросил его чудовищу в лицо.
Затрещало, будто выворачивали из земли вековой дуб. Смех старухи перешел в вопль. Трещина над обрывом превратилась в щель, затем разошлась вовсе. Огромный пласт земли откололся и полетел вниз вместе со старухой и ее дохлой кобылой, и вместе с ними летел, светясь, будто в кузнечном горне, колокольчик.
Омелько остался на краю. Висел, вцепившись в траву, похожую на дедовы брови. Подтянулся, лег на обрыв животом…
Прокричал петух.
Немец стоял в воротах - рыжие усы, куцый сюртук, клетчатый кашкет. Панские штаны заправлены в блестящие сапоги; в руках - картуз с треснувшим козырьком.
Омелько смотрел из-за двери коморы, как отец разговаривает с немцем.
- Нет, - сказал немец неожиданно высоким трескучим голосом. - Штраф на этот раз никакого не требовать. Потрава невелик, и претензия моя невелик - чтобы в будущем, если можно, ваш сын не посягать на чужое добро.
Отец что-то сказал - Омелько не расслышал.
- В этих широтах нелегко выращивать бахчевая культура, - сказал немец. - Я понимай ваше возмущение. Кроме того, вора в жизни ждать плети, тюрьма и Сибирь. Надо уважать чужой труд, да!
И немец ушел, оставив картуз отцу.
Отец стоял посреди двора, вертя картуз в руках. Затем, мрачнее тучи, повернулся к коморе.
Омелько вышел, втянув голову в плечи.
И когда ему велено было идти за хворостиной и он покорно пошел, заранее похныкивая и вытирая кулаком нос, хлопцу виделся большой зеленый арбуз, спрятанный в лопухах на берегу Студны.
Пусть отец выдерет - в первый раз, что ли?
Зато когда соберутся у костра хлопцы, когда он выкатит арбуз к костру и с хрустом всадит ему в бок дедов казацкий нож… Когда потечет по пальцам сок, запрыгают лаковые семечки… Когда сердцевина арбуза, зернистая и розовая, заполнит собой весь рот… И когда хлопцы будут смотреть, выпучив глаза, и недоверчиво расспрашивать про немца, а он в ответ на их вопросы будет только улыбаться… Аи!
И они все вместе сожрут арбуз, и останется только гора зеленых корок и приятная тяжесть в животе… Аи, аи!
И с тех пор он станет у хлопцев ватажком, заводилой… Ай-ай-ай!
И следующим летом, может быть, он еще раз дождется момента и выкатит с баштана не один арбуз… Аи! Два или три арбуза, и тогда…
Так или примерно так думал Омелько, лежа животом на отцовом колене, в то время как хворостина полосовала его зад, и без того, впрочем, давно полосатый.
Над балкой курился дымок. Не дед ли курил свою трубку?
БОИ БЕЗ ПРАВИЛ
1
Максу всегда нравилось, как она дерется.
Разумеется, не с ним. Существо безобидное и возвышенное, Максик бледнел при виде оцарапанного пальца и норовил хлопнуться в обморок. К дантисту Анка тащила его за шкирку, иначе Максик жрал тонны анальгина и трясся от дурных предчувствий. Бичом молодого человека было богатое воображение, все: и боль, и опасность - он переживал заранее, в сто крат усиленном виде, с подробностями. И когда наступала реальность во всей своей красе, Макс уже годился разве что на говяжью тушенку.
Анка - другое дело.
«Ввяжемся в драку, а там посмотрим!» - говаривал при случае Наполеон. Если бы Анке кто-то сказал, что она следует принципу великого полководца, девушка сильно удивилась бы. С биографией маленького корсиканца она была знакома исключительно по рецепту вкусного слоеного торта и стихам из школьной программы, которые училка заставляла зубрить наизусть: «В двенадцать часов по ночам из гроба встает император…» и «Напрасно ждал Наполеон…». Авторов этих стихотворений Анка честно путала.
Зато она изумительно дралась.
Анкин сэнсей по карате, человек, безусловно, сумасшедший - ибо только псих способен посвятить жизнь изучению оптимальных методов искалечить ближнего своего и вдобавок называть это варначество искусством, - нашел в ней родственную душу. Утомившись от нагрузок, милая, стройная - ну разве что излишне жилистая! - барышня могла за чаем с сухариками часами рассуждать о высоких материях. Например, сперва короткий кинжальный удар ногой в пах, а потом, когда оглушенный болью враг согнется, левой рукой схватить за волосы и рвануть на себя, встречая чужое лицо правым локтем. Или, скажем, перевести встречный удар нехорошего человека мимо и вскользь, как стрелочник переводит поезд на другие рельсы, и, не разрывая контакта, пройти ладонями к голове - одна ложится на подбородок, вторая берет затылок, и одновременно с проворотом, с хрустом…
Анкина мама так и не привыкла к подобным чаепитиям, сбегая на кухню.
В соревнованиях Анка не участвовала. Честолюбие или, хуже того, тщеславие не свило гнездо в ее душе. К медалям и титулам она тяги не имела, а к правилам, ограничивающим бойцов на татами, испытывала легкое пренебрежение. К себе Анка относилась равнодушно. Не самая приятная подробность, но в должной мере пикантная: часть зубов у юной леди уже была вставная. Насчет белесых тонких шрамиков в области голеней и предплечий Максик шутил, что они украшают настоящего мужчину, и целовал каждый шрамик в отдельности. Ну, синяки не в счет. С кем не бывает?
А так, в целом - скромная, милая, во всех отношениях приятная девица. Даже, можно сказать, робкая: Максу пришлось изрядно постараться, прежде чем Анка уступила ему цветок девичьей скромности.
По большой и чистой любви.
Жил Максик на окраине, в спальном районе, где кто только не спал. Анка часто провожала его домой, если приходилось возвращаться поздно. Очкастый, рыхловатый Макс с безобидным выражением лица просто притягивал к себе интересы скучающей шпаны. Спросить у такого сигаретку, чтобы сразу перейти к выяснению взглядов на жизнь, - дело святое. А уж если рядом с таким замечательным рохлей стучит каблучками клевая телка, так и вовсе кровь кипит в жилах.
Останавливали, значит.
И знакомились с Анкиными каблучками-кулачками.
Прихватить хама, лезущего со слюнявым поцелуем, за уши. Ладони сложены «обезьяньей горстью», это очень полезно для барабанных перепонок, если прихватывать с хлопком. Лбом, смешно набычившись, - в переносицу. И сразу не смешно. Совсем. Оттолкнуть так, чтобы снес с копыт пьяненького дружка. «Журавль топчет змею» - дружок катается по земле, держась за ушибленную гордость, куда угодил острый каблук со стальной набойкой. Подхватить с асфальта увесистую штакетину. И того гада, что еще держит Макса за грудки, не успев оценить изменение диспозиции, - сперва по коленям, наотмашь, крест-накрест, а потом поставить жирную точку на происшествии.
В данном случае точка ставилась по уху.
В остальных случаях - по-разному.
Удовольствия от драк она не получала. Скучная, рутинная обязанность - в следующий раз, когда уроды захотят прикопаться к парню с девушкой, они сто раз подумают. Иногда Анка полагала, что таким образом делает мир лучше. И даже хотела сказать об этом своему сэнсею, но стеснялась. Правильно делала в общем. Сэнсей мог и не согласиться.
Он был псих, но с принципами.
Постепенно в спальном районе их стали узнавать, и драки сошли на нет. Более полугода никто не трогал Макса, с Анкой же начали здороваться издалека. Жизнь вошла в мирную колею. Пока однажды Максик, слегка заведенный с самого утра проблемами в университете, не сказал громко и отчетливо:
- Ань, смотри! Копия Бумбараш! Еще и пальцем ткнул для верности.
«Копия Бумбараш» меньше всего походил на актера Золотухина. Ну разве что цвет волос - солома соломой. В тельняшке и камуфляжных штанах, Бумбараш курил у подъезда, глядя перед собой стеклянными глазами. Реплика Максика, похоже, прошла мимо его сознания. Белобрысый отреагировал лишь тогда, когда Макс поравнялся с ним и дурашливо запел прямо в лицо:
- Ходят кони, да над реко-о-ою!..
Зря он недооценил стекло в глазницах Бумбараша. Стекло это, словно песня влетела в него камнем, вдруг пошло кровавыми трещинами. Без предупреждений, без признаков агрессии и ритуала разборки белобрысый отвесил Максику затрещину. Короткую и до ужаса деловитую. Анка не успела сообразить, складывал Бумбараш ладонь «обезьяньей горстью» или, допустим, просто напряг «ивовым листом», но эффект случился поразительным. У ее ног корчился любимый парень, держась за голову и визжа на высокой, пронзительной ноте.
Казалось, визг длился целую вечность.
…короткий кинжальный удар ногой в пах, а потом, когда оглушенный болью враг согнется, левой рукой схватить за волосы и рвануть на себя…
Враг не согнулся.
Носок Анкиной кроссовки - сегодня она была в кроссовках - пришелся в подставленное бедро и соскользнул. Бумбараш шагнул вплотную, просто и страшно, стекло его глаз рассыпалось острыми осколками безумия, и один из осколков вонзился Анке под сердце. Визг Максика оборвался, словно рассеченный бритвой. Она еще не знала - почему.
Она уже больше ничего не знала.
2
Ночь. Снег.
Зима.
Очнулась Анка сразу, рывком. Словно бронзовокожий атлет-спасатель, с каким она познакомилась два года назад в Судаке, профессионально ухватил ее за волосы и выдернул из безвидного омута небытия. В ушах скулила память, оборванная вместе с визгом Макса.
Дальше - провал.
Она огляделась. Поземка с легким шелестом бродила меж оград, ласково облизывая могильные холмики. Пыталась взвиться до крестов над плитами, до вершин памятных стел и без сил опадала, выдохшись. В голых ветвях монотонно, на одной ноте - знакомая нота рождала панику, - выл ветер. Кажется, вдалеке по дорожкам между секторами ходили какие-то люди, но сейчас они Анку не интересовали.
Ночь. Снег. Зима.
Кладбище.
Почему - зима? Ведь на дворе май, зеленый и душистый… На Анке оказались светлые джинсы, туфли-лодочки, белая блузка с кружевами и поверх нее - легкая кофточка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10