ПРЕЕМНИК
(волшебный роман)
(C) Марина Дяченко, Сергей Дяченко, 1996.
ПРОЛОГ
Мальчик сидел за сундуком, где пахло пылью. Портьеры, прикрывавшие
окно, поднимались над ним, как массивные пыльные колонны; в луче солн-
ца кружилась, растерявшись, белесая бабочка-моль.
За окном бряцало железо и топотали копыта. За окном говорили "вра-
ги" и говорили "война"; здесь, в доме, были отец и мать, домашние и
надежные, как эти столбы солнца, подпирающие потолок...
Но старика он боялся. Старик был чужим и непонятным; в его при-
сутствии даже родные люди казались не такими, как прежде. Мать и отец
не обращали на сына внимания - будто старик был тучей, заслонившей от
мальчика солнце. Они тоже боятся старика - зачем же отдавать ему ЭТО?!
Мальчик плакал и слизывал слезы. Та вещь... Та замечательная вещь.
Неужели ее больше не будет? И не будет праздников, когда, вытащив ее
из шкатулки, мама позволит ему - в награду за что-нибудь - одним толь-
ко пальцем ПРИКОСНУТЬСЯ? И смотреть, смотреть, и следить за солнечным
зайчиком на потолке...
Они говорили - что-то о ржавом пятнышке, которого, кажется,
все-таки нет. И еще о войне; мальчик представил себе целый лес копий,
узкие флаги, раздвоенные, как змеиные языки... Очень много красивых
всадников, и приятно пахнет порохом... И его отец всех победит.
Но почему старик только молчит и кивает?!
Мокрым от слез пальцем мальчик рисовал на сундуке злые рожицы. Его
ругали, когда он рисовал злых. А теперь он с особым удовольствием вы-
водил косые, с опущенными уголками рты и нахмуренные брови: ну и отда-
вайте... ну и пусть...
А потом золотая вещь блеснула на чужой ладони, на длинной ладони
старика; тогда мальчик не выдержал, с ревом выскочил из своего укры-
тия, желая выхватить игрушку и не в силах поверить, что на этот раз
его каприз окажется неутоленным...
- Луар!!
На щеках матери выступили красные пятна; что-то строго говорил
отец - но мальчик и сам уже пожалел о своем порыве. Потому что старик
посмотрел на него в упор - долгим, пронзительным, изучающим взглядом.
Странно еще, как штанишки остались сухими.
По дну прозрачных, будто стеклянных глаз пробежала тень; кожистые
веки без ресниц мигнули. Мальчик съежился; старик перевел взгляд на
его мать:
- Вы назвали его в честь Луаяна?
За окном грохотали кованые сапоги, и грозный голос выкрикивал
что-то решительное и командирское. Старик вздохнул:
- Когда один камень срывается с вершины... Всегда остается надеж-
да, что он угодит в яму. И лавины не будет. Мы надеемся. Всегда.
Мальчик всхлипывал и тер кулаками глаза, и цеплялся за рукав отцо-
вой куртки - а потому не видел, как удивленно переглянулись его роди-
тели.
Старик печально усмехнулся:
- Твое семейство по-прежнему мечено, Солль. Судьбой.
Мать испугано вскинула глаза; отец молчал и держался за щеку, буд-
то бы мучаясь зубной болью. Старик кивнул:
- Впрочем... Ничего. Ерунда. Забудьте, что я сказал.
Лишь когда за старцем закрылась дверь, к чувству утраты прибави-
лось еще и облегчение.
Теплая ладонь, в которой целиком тонет его рука. У тебя будет мно-
го других игрушек. Не грусти, Денек.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
* * *
...Мы успели-таки! Счастье, что городские ворота захлопнулись за
нашими спинами - а могли ведь и перед носом, недаром Флобастер орал и
ругался всю дорогу. Мы опаздывали, потому что еще на рассвете сломалась
ось, а ось сломалась потому, что сонный Муха проглядел ухаб на дороге,
а сонный он был оттого, что Флобастер, не жалея факелов, репетировал
чуть не до утра... Пришлось завернуть в кузницу, Флобастер охрип, тор-
гуясь с кузнецом, потом плюнул, заплатил и еще раз поколотил Муху.
Конечно же, под вечер ни у кого не осталось сил радоваться, что
вот мы успели, вот мы в городе, и здесь уже праздник, толкотня, а то ли
еще будет завтра... Никто из наших и головы не поднял, чтобы полюбо-
ваться высокими крышами с золотыми флюгерами - только Муха, которому
все нипочем, то и дело разевал навстречу диковинам свой круглый малень-
кий рот.
Главная площадь оказалась сплошь уставлена повозками и палатками
расторопных конкурентов - в суровой борьбе нам достался уголок, едва
вместивший три наши тележки. Слева от нас оказался бродячий цирк, где в
клетке под открытым небом уныло взревывал заморенный медведь; справа
расположились кукольники, из их раскрытых сундуков жутковато торчали
деревянные ноги огромных марионеток. Напротив стояли лагерем давние на-
ши знакомые, комедианты с побережья - нам случалось встречать их на
нескольких ярмарках, и тогда они отбили у нас изрядное количество мо-
нет. Южане полным ходом сколачивали подмостки; Флобастер помрачнел.
Я отошла в сторону, чтобы тихонечко фыркнуть: ха-ха, неужто старик
рассчитывал быть здесь первым и единственным? Ясно же, что на День
Премноголикования сюда является кто угодно и из самых далеких далей -
благо, условие только одно.
Очень простое и очень странное условие. Первая сценка программы
должна изображать усекновение головы - кому угодно и как угодно. Стран-
ные вкусы у господ горожан, возьмите хоть эту потешную куклу на висели-
це, ту, что украшает собой здание суда...
Праздник начался прямо на рассвете.
Даже мы маленько ошалели - а мы ведь странствующие актеры, а не
сборище деревенских сироток, случались на нашем веку и праздники и кар-
навалы. Богат был город, богат и доволен собой - ливрейные лакеи чуть
не лопались от гордости на запятках золоченных карет, лоточники едва
держались на ногах под грузом роскошных, дорогих, редкостных товаров;
горожане, облаченные в лучшие свои наряды, плясали тут же на площади
под приблудные скрипки и бубны, и даже бродячие собаки казались ухожен-
ными и не лишенными высокомерия. Жонглеры перебрасывались горящими фа-
келами, на звенящих от напряжения, натянутых высоко в небе канатах тан-
цевали канатоходцы - их было столько, что, спустившись вниз, они вполне
могли бы основать маленькую деревню. Кто-то в аспидно-черном трико вер-
телся в сети натянутых веревок, похожий одновременно на паука и на муху
(Муха, кстати, не преминул стянуть что-то с лотка и похвастаться Фло-
бастеру - тот долго драл его за ухо, показывая на тут и там мелькавших
в толпе красно-белых стражников).
Потом пришел наш черед.
Первыми вступили в бой марионетки - им-то проще простого показать
усекновение головы, они сыграли какой-то короткий бессмысленный фарс, и
голова слетела с героя, как пробка слетает с бутылки теплого шипучего
вина. Худая, голодного вида девчонка обошла толпу с шапкой - давали ма-
ло. Не понравилось, видать.
Потом рядом заревел медведь; здоровенный громила в ярком, цвета
сырого мяса трико вертел над головой маленького, будто резинового пар-
нишку, и под конец сделал вид, что откручивает ему голову; в нужный
момент парнишка сложился пополам, и мне на мгновение сделалось жутко -
а кто их знает, этих циркачей...
Но парнишка раскланялся, как ни в чем не бывало; медведь, похожий
на старую собаку, с отвращением прошелся на задних лапах, и в протяну-
тую шляпу немедленно посыпались монеты.
Южане уступили нам очередь, махнув Флобастеру рукой: начинайте,
мол.
Ко Дню Премноголикования мы готовили "Игру о храбром Оллале и нес-
частной Розе". Несчастную Розу играла, конечно, не я, а Гезина; ей по-
лагалось произнести большой монолог, обращенный к ее возлюбленному Ол-
лалю, и сразу же вслед за этим оплакать его кончину, потому что на сце-
ну являлся палач в красном балахоне и отрубал герою голову. Пьесу напи-
сал Флобастер, но я никак не решалась спросить его: а за что, собствен-
но, страдает благородный Оллаль?
Оллаля играл Бариан; он тянул в нашей труппе всех героев-любовни-
ков, но это было не совсем его амплуа, он и не молод, к тому же... Фло-
бастер мрачно обещал ему скорый переход на роли благородных отцов - но
кто же, спрашивается, будет из пьесы в пьесу вздыхать о Гезине? Муха -
вот кто настоящий герой-любовник, но ему только пятнадцать, и он Гезине
по плечо...
Я смотрела из-за занавески, как прекрасная Роза, живописно разме-
тав по доскам сцены подол платья и распущенные волосы, жалуется Оллалю
и публике на жестокость свирепой судьбы. Красавица Гезина, пышногрудая
и тонкая, с чистым розовым личиком и голубыми глазками фарфоровой куклы
пользовалась неизменным успехом у публики - между тем все ее актерское
умение колебалось между романтическими вскриками и жалостливым хныкань-
ем. Что ж, а больше и не надо - особенно, если в сцене смерти возлюб-
ленного удается выдавить две-три слезы.
Именно эти две слезы и блестели сейчас у Гезины на ресницах; пуб-
лика притихла.
За кулисами послышались тяжелые шаги палача - Флобастер, облачен-
ный в свой балахон, нарочно топал как можно громче. Благородный Оллаль
положил голову на плаху; палач покрасовался немного, пугая прекрасную
Розу огромным иззубренным топором, потом длинно замахнулся и опустил
свое орудие рядом с головой Бариана.
По замыслу Флобастера плаха была прикрыта шторкой - так, что зри-
тель видел только плечи казнимого и замах палача. Потом кто-нибудь - и
этот кто-нибудь была я - подавал в прорезь занавески отрубленную голо-
ву.
Ах, что это была за голова! Флобастер долго и любовно лепил ее из
папье-маше. Голова была вполне похожа на Бариана, только вся сине-крас-
ная, в потеках крови и с черным обрубком шеи; ужас, а не голова. Когда
палач-Флобастер сдергивал платок с лежащего на подносе предмета, брал
голову за волосы-паклю и показывал зрителю, кое-кто из дам мог и в об-
морок грохнуться. Флобастер очень гордился этой своей придумкой.
Итак, Флобастер взмахнул топором, а я изготовилась подавать ему
поднос с головой несчастного Оллаля; и надо же было случиться так, что
в это самое мгновенье на глаза мне попался реквизит, приготовленный для
фарса о жадной пастушке.
Большой капустный кочан.
Светлое небо, ну зачем я это сделала?!
Будто дернул меня кто-то. Отложив в сторону ужасную голову из
папье-маше, я пристроила кочан на подносе и набросила сверху платок.
Прекрасная Роза рыдала, закрыв лицо руками; видимое зрителю тело Бариа-
на несколько раз дернулось и затихло.
Палач наклонился над плахой - и я увидела протянутую руку Флобас-
тера. Менять что-либо было уже поздно; я подала ему поднос.
Какая это была минута! Меня рвали надвое два одинаково сильных
чувства - страх перед кнутом Флобастера и жажда увидеть то, что случит-
ся сейчас на сцене... Нет, второе чувство было, пожалуй, сильнее. Тре-
пеща, я прильнула к занавеске.
Прекрасная Роза рыдала. Палач продемонстрировал ей поднос, строго
посмотрел на публику... и сдернул платок.
Светлое небо.
Такой тишины эта площадь, пожалуй, не помнила со дня своего осно-
вания. Вслед за тишиной грянул хохот, от которого взвились с флюгеров
стаи ко всему привычных городских голубей.
Лица Флобастера не видел никто - оно было скрыто красной маской
палача. На это я, признаться, и рассчитывала.
Прекрасная Роза раскрыла свой прекрасный рот до размеров, позволя-
ющих некрупной вороне свободно полетать взад-вперед. На лице ее застыло
такое неподдельное, такое искреннее, такое обиженное удивление, которо-
го посредственная актриса Гезина не могла бы сыграть никогда в жизни.
Толпа выла от хохота; из всех шатров и балаганчиков высунулись насторо-
женные лица конкурентов: что, собственно, случилось с привередливой, ко
всему привычной городской публикой?
И тогда Флобастер сделал единственно возможное: ухватил капусту за
кочерыжку и патетически воздел над головой.
...Едва выбравшись за занавеску, Гезина вцепилась мне в волосы:
- Это ты сделала? Ты сделала? Ты сделала?!
Флобастер медленно стянул с себя накидку палача; лицо его оказа-
лось вполне бесстрастным.
- Мастер Фло, это она сделала! Танталь сорвала мне сцену! Она сор-
вала нам пьесу! Она...
- Тихо, Гезина, - уронил Флобастер.
Явился сияющий Муха - тарелка для денег была полна, монетки лежали
горкой, и среди них то и дело поблескивало серебро.
- Тихо, Гезина, - сказал Флобастер. - Я ей велел.
Тут пришел мой черед поддерживать челюсть.
- Да? - без удивления переспросил Бариан. - То-то я гляжу, мне
понравилось... Неожиданно как-то... И публике понравилось, да, Муха?
Гезина покраснела до слез, фыркнула и ушла. Мне стало жаль ее -
наверное, не стоило так шутить. Она слишком серьезная, Гезина... Теперь
будет долго дуться.
- Пойдем, - сказал мне Флобастер.
Когда за нами опустился полог повозки, он крепко взял меня за ухо
и что есть силы крутанул.
Бедный Муха, если такое с ним проделывают через день! У меня в
глазах потемнело от боли, а когда я снова увидела Флобастера, то оказа-
лось, что я смотрю на него через пелену слез.
- Ты думаешь, тебе все позволено? - спросил мой мучитель и снова
потянулся к моему несчастному уху. Я взвизгнула и отскочила.
- Только попробуй, - пообещал он сквозь зубы. - Попробуй еще
раз... Всю шкуру спущу.
- Зрителям же понравилось! - захныкала я, глотая слезы. - И сборы
больше, чем...
Он шагнул ко мне - я замолчала, вжавшись спиной в брезентовую
стенку.
Он взял меня за другое ухо - я зажмурилась. Он подержал его, будто
раздумывая; потом отпустил:
- Будешь фиглярничать - продам в цирк.
Он ушел, а я подумала: легко отделалась. За такое можно и кну-
том...
Впрочем, Флобастер никогда бы не простил мне этой выходки, если б
не маска, спрятавшая ото всех его удивленно выпученные глаза.
* * *
Хозяин трактира "У землеройки" был от природы молчалив.
Хозяин трактира был памятлив; он знал, какое вино предпочитает се-
годняшний его посетитель - впрочем, что тут необычного, ведь посетитель
- столь известная и уважаемая в городе личность...
Хозяин трактира понимал, что в этот день посетитель хочет остаться
незамеченным; с раннего утра его дожидался столик, отгороженный ширмой
от праздничного трактирного многолюдья.
Вот уже несколько лет подряд известный в городе человек приходил
сюда и садился за этот одинокий столик, чтобы неторопливо выпить свой
стакан изысканного напитка.
И хозяин, несколько лет наблюдавший за этим своеобразным ритуалом,
прекрасно знал, что будет дальше.
Когда стакан уважаемого посетителя пустел примерно наполовину, в
дверях появлялась тощая долговязая фигура; некий незнакомец склонял го-
лову перед дверной притолокой - иначе ему было не пройти - и окидывал
трактир вполне равнодушным взглядом. Незнакомец был сухой, как вобла,
прозрачноглазый старик; кивнув трактирщику, он всякий раз направлялся
прямо к столику за ширмой. Трактирщик помнил, какое вино предпочитает
незнакомец - вкусы старика несколько отличались от вкусов его сотрапез-
ника.
Трактирщик готов был поклясться, что эти двое никогда не разгова-
ривают. Уважаемый в городе человек в молчании допивал свои полстакана;
старик, чуть пригубив свое вино, поднимался и уходил. Человек за одино-
ким столиком заказывал себе еще стакан и добрую закуску; если перед тем
он казался веселым и напряженным, то теперь хозяин ловил в его глазах
облегчение - и одновременно некое разочарование. Щедро заплатив, уважа-
емый горожанин покидал трактир, кивнув трактирщику на прощанье.
Хозяин "Землеройки" прекрасно знал, какое неизгладимое впечатление
оказал бы на соседей рассказ об этих странных событиях, повторяющихся
из года в год - и всегда в День Премноголикования. Хозяин знал это и
предвидел восторг всеведущих кумушек - но был молчалив от природы.
А возможно, нечто, непостижимое тонким умом трактирщика, повелевало
ему молчать.
* * *
...Тем временем праздник шел своим чередом.
Наши соперники-южане представили почтеннейшей публике большую и
помпезную пьесу - перед началом было объявлено, что все увидят "Историю
Ордена Лаш". Толпа перед нашими подмостками постепенно переметнулась к
сцене напротив - мы тоже выглянули, чтобы поглазеть.
"История" начиналась с отрубания головы большой тряпичной кукле -
а голова-то, с позволения сказать, была на пуговицах, как воротничок.
Потом являлось священное привидение Лаш - здоровенный парень на ходу-
лях, до бровей завернутый в серый плащ. Край плаща по задуму автора был
изъеден червями; для того, чтобы зритель подумал именно о сырой могиле,
а не о сундуке с молью, к подолу были пришиты несколько жирных дождевых
червяков - светлое небо, живых и бодрых, будто привидение собралось на
рыбалку.
1 2 3 4 5 6 7