Позабыв протокол, мы, как всегда, на мгновение прильнули друг к другу — двое детей, выросших без материнской ласки, чужаки в мире, которого всегда боялись и не понимали. Интересно, сознает ли Эдуард, видит ли, ощущает, что теперь его жизнь — не просто сочетание девяти лет и четырех с половиной футов роста, не только его ладное и крепкое тельце? Что он — главная карта Сеймуров, карта, которой они козыряют столь же и даже более открыто, чем если бы наняли герольдов трубить в трубы о своих притязаниях на верховную власть?Рядом со мной присела в реверансе Мария, и Эдуард поздоровался с ней. За ее склоненной головой я видела у стены Серрея, рядом с ним Норфолка, его отца, дальше Ризли и сэра Вильяма Паджета с племянником — моим хэтфилдским мучителем. Прекрасное лицо Серрея было искажено злобной гримасой, а ярость прожигала меня до самого сердца. Я отступила, чтобы собраться с мыслями. «О, мой Лорд, — стучало у меня в голове, — мой лорд, мой лорд».— Леди Елизавета?Передо мной стоял юноша моих лет, но на полголовы выше. У него были красивые светло-карие глаза и довольно миловидное лицо, но во всем облике чувствовалась нерешительность и неуверенность в себе.— Робин! О, Робин!Я не скрывала своей радости. Он заулыбался и отвесил изысканный поклон.— Как поживаете, мадам?— Хорошо… да, вроде хорошо. Рада вас здесь видеть.— Здесь и повсюду! Дадли идут в гору! — Он ироническим кивком указал на плечистого мужчину с горящим взором, который вошел вместе с Сеймурами и держался подле Гертфорда. — Мой отец стал приближенным графа, и не без пользы для себя — я уже не тот сын бедного рыцаря, каким вы меня знали!Робин — сын бедного рыцаря? Никогда он не казался мне бедным… Как давно мы знакомы?Не упомнить. Мы дружили с тех самых пор, как впервые оказались при дворе, в месте, мало приспособленном для ребяческих забав. Мы играли, ездили верхом, охотились, сражались в карты и резвились, как два котенка. Но сейчас слова, готовые сорваться с моего языка, словно застряли во рту. Это уже не прежний товарищ моих детских игр, да и я — уже не дитя.О Робин, Робин!Он тоже это почувствовал — разделившее нас расстояние, этакую неловкость. Черты его лица с нашей последней встречи сделались резче — нос стал крупнее, брови изогнулись дугами — и, казалось, в них таится вопрос. Вдруг Робин вздрогнул.— Отец уходит! Мне надо идти!— Робин!Он еще раньше обернулся через плечо и сейчас смотрел на меня тем же своим странным, неуверенным взглядом.— Вы по-прежнему катаетесь верхом по утрам? — спросил он с энтузиазмом.— Конечно.— Прокатимся вместе — может быть, завтра?— Только не завтра.— Ну так в среду! Или когда скажете!— Хорошо.Снова шум снаружи, громче и глуше, шепот в комнате нарастает с каждой секундой. Затем слышится поступь стражников и тяжелые шаги, шаги людей, изнемогающих под непосильной ношей.И наконец крик, которого я ждала, о котором молилась, которого страшилась:— Король! Король идет! Глава 9 — Король! Король!Король!Толпа, теснившаяся вокруг брата Эдуарда, расступилась, как воды Чермного моря Библия рассказывает, что когда евреи бежали от египетского фараона, воды Чермного (Красного) моря расступились перед ними, но поглотили преследователей (Исход XIV, 2).
. В образовавшийся проход хлынули черные королевские гвардейцы и тут же выстроились в два ряда, чтобы сдержать напор. За ними двигалось… но что это?Четверо носильщиков, дюжие, словно разносчики туш со Смитфилдского рынка, выступали попарно, как лошади в четверной упряжке, за ними тем же порядком шагали еще четверо, все восемь с трудом тащили огромное, увенчанное балдахином сооружение из кованого металла, подушек и бархата цвета осенней листвы.Я зажмурилась, не веря своим глазам. Посредине обитых подушками, застланных бархатом носилок высилось огромное, в три обхвата, кресло, наподобие трона, тоже с подушками, а на нем покоился великан, сказать о котором «в три обхвата» значило бы не сказать ничего.Он весил, наверное, стоунов Стоун — старинная английская мера веса, равная 6, 35 кг .
тридцать. Огромный, как самые большие пивные бочки, в каких порой ночуют бродяги. Голова — исполинский шмат сала, щеки — ломти потеющего сыра, глаза — щелочки, не способные ни открыться, ни закрыться полностью. Словно серые буравчики, они смотрели злобно и подозрительно, голова ушла в укрытые мехом плечи, плотно сжатый, перекошенный беззубый рот выражал ту же злобу и желание мучить.Руки не сходились на раздутом брюхе, на пальцах еле видны были кольца — они заплыли жиром, белые и неживые, словно у мертворожденного младенца. От выставленной вперед, затянутой в камчатную ткань и белый бархат ноги, подбитой, как и трон, подушечками из конского волоса и торчащей вперед, словно исполинская карикатура на мужской член, шел отвратительный сладковатый запах, который проник в залу вместе с королем, даже раньше: запах смерти.Мой отец, король.«Вы найдете в нем перемены, будьте к этому готовы».Я слышала предупреждение королевы. Теперь я поняла, что пропустила его мимо ушей.Носильщики, не дрогнув, вынесли сооружение на середину залы и, поднатужившись, водрузили на помост под королевским балдахином, убрали дубовые рукояти и вышли. Сперва Эдуард, затем Мария приблизились к трону и засвидетельствовали свое почтение. Что скажет Елизавета?Осторожнее! Осторожнее! Еще раз — осторожнее!И все же убранство его отличалось всегдашней пышностью. Борода присыпана шафраном, дабы напоминать о днях, когда она отливала собственной золотистой рыжиной, волосы аккуратно подстрижены и расчесаны. На голове — изящный бархатный берет его излюбленного покроя с черной, обрамляющей лицо каймой, с вышивкой золотом и жемчугом и с ниспадающим к уху белым пером. Рыжая мантия оторочена лисьим мехом, под ним изумрудный камзол с буфами, затканный золотом, простеганный и разрезанный так, что на ткани не осталось ни одного живого места.И над всем этим царит знаменитый, знакомый гульфик. Еще более объемный, чем прежде, дабы не отстать в пропорциях от мощного торса и ляжек, он выпирал и торчал, круглился и пламенел, словно хвалясь органом размножения, достойным великана, а не только что короля. Горячий и злой, в огненного цвета великолепии, он похвалялся своей живучестью, демонстрируя неугасимую мужскую силу, которая не изменит и не подведет. Но ведь он бессилен сделать ребенка моей дорогой Екатерине — если верить ее словам, она с равным успехом может понести от украшенного цветами и лентами майского шеста На первое мая в Англии украшают столб — «майское дерево», вокруг которого устраивают танцы.
. В этой мужской похвальбе не больше правды, чем в россказнях тщеславного юнца или бахвальстве одряхлевшего вояки. Пустая мошна, из которой исходят лишь пустые посулы!— Леди Елизавета!Мой церемониймейстер подталкивал меня вперед. Я упала на колени. Рядом с королем на помосте стояли теперь Эдуард и Мария, справа и сзади — королева и ее дамы, вошедшие вслед за королевскими носилкам. Под носом у меня появилась огромная белая рука, пальцы раздувшиеся, словно от водянки, холодные от множества алмазов и сапфиров. Я поцеловала их такими же холодными губами, на сердце у меня было еще холоднее.Как он до такого дошел?Теперь он потянулся ко мне, поднял, привлек к себе.— Ну, поцелуй меня, детка, обними отца! — приказал он.Вблизи смрад был невыносим. Даже голос звучал по-стариковски — хриплый, дребезжащий. Я, давясь от тошноты, наклонилась погладить его щеку. А Екатерина вынуждена принимать его на ложе… допускать до себя… даже соединяться плотью…Меня мысленно передернуло. А разве у нее есть выбор? Она обещала — я сама слышала — «любить, чтить и повиноваться… в болезни и во здравии…»«Это — женская доля, — думала я, — это расплата за наш пол».— Ну? Ну, мистрис Елизавета? — Свинячьи глазки буравили меня насквозь. — Как вам живется?Десять лет муштры у Кэт, усугубленные новым, обостренным инстинктом, пришли мне на выручку.— Тем лучше, сэр, что я вижу вашу милость в силе и здравии, образцом не только короля, но и мужа!Он фыркнул от удовольствия, как боров под дождем.— Славно сказано, девица! Давай, становись рядом со мной! — Потом поднял голову и рявкнул столпившимся вокруг придворным:— Слушайте, милорды!По его приказу я заново повторила свои слова. Снизу вновь донеслось довольное урчание.— Слушайте! И судите сами, впрямь ли эта девица — дочь своего отца по речистости и сообразительности, или нет!В полушаге от меня Мария напряглась — не знаю, от услышанного или оттого, что все мы в этот миг увидели. Сквозь толчею нарядно разодетых кавалеров и дам, мимо лордов Гертфорда и Сеймура, мимо Серрея и Норфолка, Ризли, сэра Паджета и его противного племянника, мимо Дадли и епископа Винчестерского пробирались три или четыре худые, бедно одетые женщины, судя по платью в строгом протестантском вкусе — горожанки. Первая несла в руке свиток.— Пощады, государь! — вскричали они и разом упали ниц на тростник перед троном. — Пощады вашей верноподданной и христианке Анне Эскью, приговоренной к казни за ересь!— Что? Что такое?Генрих наклонился вперед, скалясь, как гончая.Ризли кинулся в бой.— Глупые бабы, никчемные простолюдинки, Ваше Величество! — произнес он, вырвал у женщины петицию и жестом подозвал начальника стражи. — Прогоните их!— Минуточку, лорд-канцлер! Как вам известно, наш закон оставляет за самым ничтожным из подданных право обратиться к государю с прошением.Неожиданное вмешательство Екатерины, ее звонкий и твердый голос остановили и Ризли, и начальника стражи. Королева наклонилась к женщинам, ее дамы — леди Герберт, Гертфорд, Денни и Тиррит сочувственно столпились рядом.— Говорите, почтенная женщина. Король слушает.Сначала первая, за ней остальные заговорили по очереди.— Государь, Анна Эскью — женщина без лукавства, она не заслуживает сожжения!— Своими речами и проповедями она многих бедняков научила великой любви к Богу! От рождения она чужда всякого греха и всякого подозрения.— Она любит нашего Господа Иисуса Христа, Его Отца и Святого Духа, как все добрые христианки.— Она много пострадала, на дыбе ей вывернули суставы, она не может ни стоять, ни ходить — она довольно наказана!— Мы просим только снисхождения к ней и пощады, пощады, пощады!Никто не шевельнулся. В зале воцарилась тишина, как в церкви во время молитвы.Король на троне подался вперед и издал глухое ворчание, похожее на далекие грозовые раскаты. Когда он заговорил, его громовой голос и звучащая в нем страсть всколыхнули весь приемный покой:— А разве не она отрицает, что за обедней мы вкушаем Плоть и Кровь Нашего Господа Иисуса Христа?! Она не верит, что хлеб пресуществляется, и вино пресуществляется чудом Господним в истинные Плоть и Кровь! Согласна ли она отречься от своего заблуждения? Что она говорит, да или нет?Женщины обменялись молниеносными взглядами — в них было полное единение, беззвучная литания обреченных. Наконец первая заговорила, вскинув голову с гордостью человека, который знает, что его дело проиграно.— Она велела, если до этого дойдет, сказать вам, государь, такие слова: «Я не отрекусь от своего Творца».— Послушайте эту еретичку! — взревел король. — Она сама свидетельствует против себя! — Он хлопнул в ладоши, обращаясь к Ризли. — Никакой пощады! Никакой пощады еретичке! В огонь ее!— Государь! — И снова вмешательство Екатерины застало весь двор врасплох. — Государь, дозвольте и мне возвысить свой голос в защиту несчастной женщины. Видит Бог, ошибки ее и заблуждения велики, но душу ее еще можно избавить от вечных мук, надо только изыскать способ.Король внимательно слушал. Я закрыла глаза и молилась исступленно, как никогда: «Только бы ее слова пришлись ему по душе!»За спинами у женщин Ризли отвратительно дрожал, словно борзая на привязи. По суровому лицу и горящим глазам Марии я видела, что она возносит противоположную мольбу:«В огонь их всех! Пусть да погибнут еретики от лица правоверных! Мы скопом погоним их с этой земли, пожжем огнем, низвергнем тела их в море!»Екатеринин голос струился дальше.Король смягчается. Ты победила, смотри, не оступись в последнюю минуту!Сердце мое ликовало, но я позабыла про Ризли.— Государь, — вмешался он, довольно натурально изобразив беспечный, ироничный смешок. — Неужто король будет обсуждать слово Божье и свою королевскую волю с какими-то простолюдинками?Генрих вздрогнул, словно его пырнули ножом, и с усилием расправил жирные плечи.— Нет! — яростно воскликнул он, словно ребенок, который упал от усталости и теперь поднимается. Потом в гневе обернулся к Екатерине:— Прочь, молчи и не заговаривай больше со мной! Можешь называть себя доктором, когда возишься со своими примочками, но доктором богословия тебе не быть — да и ни одной женщине! Славное утешение в моей старости — чтобы меня поучала собственная жена!Екатерина, побелев, рухнула на колени и попыталась вновь открыть рот:— Государь, окажите милость этой женщине, как все мы надеемся быть помилованы в наш собственный Судный День!— Прочь! — заорал король. — Молчите, если вам дорога жизнь!Его огромное тело дрожало, грудь вздымалась, словно бурное море. Он хлопнул в ладоши, взмахнув исполинскими рукавами.— Эй, носильщики! Стража! Унесите меня! Довольно я наслушался! Довольно!Все забегали. Другим царственным жестом он успокоил двор. Было явственно видно, что он упивается властью. Глаза его впервые зажглись неподдельным огнем, губы внезапно покраснели, он облизнулся. Потом снова заговорил, глядя на распростертых у своих ног женщин, как кот на мышь:— Эти пусть убираются вон! — Он кивнул Ризли, который не скрывал радостного оживления. — Что до еретички — до этой Эскью, — она предала своего мужа, своего государя и своего Бога. В костер ее! — Он перевел дух и почти улыбнулся, показав черные пеньки уцелевших зубов. — И пусть огонь будет медленным. Пусть языки пламени лижут ее один за другим — пусть боль уничтожит заблуждения, укорененные глубоко в ее мерзостной плоти!Никто не шелохнулся. Король махнул носильщикам:— Пошли!Королева молча поднялась с колен, чтобы следовать за ним, леди Гертфорд и Денни бросились ее поддержать. Однако Генрих остановил их одним страшным словом:— Прочь! Убирайтесь прочь, мадам, и не смейте ко мне приближаться. Удалитесь во дворец, который я вам построил, — с сегодняшнего дня я буду жить в своих покоях один. Оставайтесь там, покуда я за вами не пошлю. Это мое повеление! Прочь с моих глаз!Носильщики поднатужились, выпрямились и подняли короля. Медленно и неумолимо огромное кресло проплыло через залу мимо охваченных благоговейным ужасом придворных. Медленно и скованно Екатерина двинулась вслед за ним, чтобы удалиться в покои, где ей предстояло отбывать срок королевской немилости. Зато быстро и радостно Ризли, Норфолк и, увы, мой лорд Серрей взяли в кольцо пятерых худеньких женщин, которые вышли в окружении трех великих лордов и стражников с таким видом, будто вступают в мир не стыда и кары, но гордости, чести и в первую очередь любви. Глава 10 Анна Эскью умерла в тот же день на медленном костре из непросушенных дров, но в таком просветленном духе, что казалась не страдалицей, а счастливицей. И все, видевшие, как ее великая душа лучится из истерзанного тела, чувствовали, что присутствуют при казни не еретички, а святой мученицы. Так она умерла, а с нею — ее последовательницы. А я осталась жить с растущей душевной болью, осаждаемая мыслями, терзавшими меня почти нестерпимо.Мой отец послал эту женщину на костер.Его гнев, неутолимый, как голод.Кто будет следующей жертвой?Огромная парадная кровать обратилась для меня в дыбу, на которой мучили Анну Эскью, — я металась и ворочалась с боку на бок, не находя покоя. Наконец, когда заря окрасила оконные переплеты золотым и розовым, легкий стук, шуршание юбок и рука, отодвигающая полог балдахина, возвестили о приходе избавительницы Кэт.— Вам надо покушать, мадам.Поставив передо мной тарелку с белым хлебом и кружку легкого зля, Кэт пинками разбудила спавших на лежанке горничных и отправила спотыкающихся со сна девушек завтракать на кухню. От запаха пива у меня все внутри перевернулось. Я отодвинула пищу.— Кэт… не сейчас.Она мигом очутилась рядом, пощупала мне лоб.— Вам худо, мадам?— Не то чтобы худо, но…— Худо, — твердо возразила Кэт. — От вчерашнего.Конечно, она была права. С самого детства любые огорчения, любые переживания отражались у меня на желудке. Иногда в довершение разыгрывался целый букет мигреней, застилающих глаза головных болей. Однако живот всегда был моим слабым местом, а тошнота — спутницей с колыбели. Кэт взяла меня за руку.— В силах ли вы говорить об этом, миледи? Говорить…О, Господи, с чего же начать? Мое молчание было достаточно красноречиво. Кэт кивнула.— Хуже, чем мы думали, миледи, хуже, чем мы боялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
. В образовавшийся проход хлынули черные королевские гвардейцы и тут же выстроились в два ряда, чтобы сдержать напор. За ними двигалось… но что это?Четверо носильщиков, дюжие, словно разносчики туш со Смитфилдского рынка, выступали попарно, как лошади в четверной упряжке, за ними тем же порядком шагали еще четверо, все восемь с трудом тащили огромное, увенчанное балдахином сооружение из кованого металла, подушек и бархата цвета осенней листвы.Я зажмурилась, не веря своим глазам. Посредине обитых подушками, застланных бархатом носилок высилось огромное, в три обхвата, кресло, наподобие трона, тоже с подушками, а на нем покоился великан, сказать о котором «в три обхвата» значило бы не сказать ничего.Он весил, наверное, стоунов Стоун — старинная английская мера веса, равная 6, 35 кг .
тридцать. Огромный, как самые большие пивные бочки, в каких порой ночуют бродяги. Голова — исполинский шмат сала, щеки — ломти потеющего сыра, глаза — щелочки, не способные ни открыться, ни закрыться полностью. Словно серые буравчики, они смотрели злобно и подозрительно, голова ушла в укрытые мехом плечи, плотно сжатый, перекошенный беззубый рот выражал ту же злобу и желание мучить.Руки не сходились на раздутом брюхе, на пальцах еле видны были кольца — они заплыли жиром, белые и неживые, словно у мертворожденного младенца. От выставленной вперед, затянутой в камчатную ткань и белый бархат ноги, подбитой, как и трон, подушечками из конского волоса и торчащей вперед, словно исполинская карикатура на мужской член, шел отвратительный сладковатый запах, который проник в залу вместе с королем, даже раньше: запах смерти.Мой отец, король.«Вы найдете в нем перемены, будьте к этому готовы».Я слышала предупреждение королевы. Теперь я поняла, что пропустила его мимо ушей.Носильщики, не дрогнув, вынесли сооружение на середину залы и, поднатужившись, водрузили на помост под королевским балдахином, убрали дубовые рукояти и вышли. Сперва Эдуард, затем Мария приблизились к трону и засвидетельствовали свое почтение. Что скажет Елизавета?Осторожнее! Осторожнее! Еще раз — осторожнее!И все же убранство его отличалось всегдашней пышностью. Борода присыпана шафраном, дабы напоминать о днях, когда она отливала собственной золотистой рыжиной, волосы аккуратно подстрижены и расчесаны. На голове — изящный бархатный берет его излюбленного покроя с черной, обрамляющей лицо каймой, с вышивкой золотом и жемчугом и с ниспадающим к уху белым пером. Рыжая мантия оторочена лисьим мехом, под ним изумрудный камзол с буфами, затканный золотом, простеганный и разрезанный так, что на ткани не осталось ни одного живого места.И над всем этим царит знаменитый, знакомый гульфик. Еще более объемный, чем прежде, дабы не отстать в пропорциях от мощного торса и ляжек, он выпирал и торчал, круглился и пламенел, словно хвалясь органом размножения, достойным великана, а не только что короля. Горячий и злой, в огненного цвета великолепии, он похвалялся своей живучестью, демонстрируя неугасимую мужскую силу, которая не изменит и не подведет. Но ведь он бессилен сделать ребенка моей дорогой Екатерине — если верить ее словам, она с равным успехом может понести от украшенного цветами и лентами майского шеста На первое мая в Англии украшают столб — «майское дерево», вокруг которого устраивают танцы.
. В этой мужской похвальбе не больше правды, чем в россказнях тщеславного юнца или бахвальстве одряхлевшего вояки. Пустая мошна, из которой исходят лишь пустые посулы!— Леди Елизавета!Мой церемониймейстер подталкивал меня вперед. Я упала на колени. Рядом с королем на помосте стояли теперь Эдуард и Мария, справа и сзади — королева и ее дамы, вошедшие вслед за королевскими носилкам. Под носом у меня появилась огромная белая рука, пальцы раздувшиеся, словно от водянки, холодные от множества алмазов и сапфиров. Я поцеловала их такими же холодными губами, на сердце у меня было еще холоднее.Как он до такого дошел?Теперь он потянулся ко мне, поднял, привлек к себе.— Ну, поцелуй меня, детка, обними отца! — приказал он.Вблизи смрад был невыносим. Даже голос звучал по-стариковски — хриплый, дребезжащий. Я, давясь от тошноты, наклонилась погладить его щеку. А Екатерина вынуждена принимать его на ложе… допускать до себя… даже соединяться плотью…Меня мысленно передернуло. А разве у нее есть выбор? Она обещала — я сама слышала — «любить, чтить и повиноваться… в болезни и во здравии…»«Это — женская доля, — думала я, — это расплата за наш пол».— Ну? Ну, мистрис Елизавета? — Свинячьи глазки буравили меня насквозь. — Как вам живется?Десять лет муштры у Кэт, усугубленные новым, обостренным инстинктом, пришли мне на выручку.— Тем лучше, сэр, что я вижу вашу милость в силе и здравии, образцом не только короля, но и мужа!Он фыркнул от удовольствия, как боров под дождем.— Славно сказано, девица! Давай, становись рядом со мной! — Потом поднял голову и рявкнул столпившимся вокруг придворным:— Слушайте, милорды!По его приказу я заново повторила свои слова. Снизу вновь донеслось довольное урчание.— Слушайте! И судите сами, впрямь ли эта девица — дочь своего отца по речистости и сообразительности, или нет!В полушаге от меня Мария напряглась — не знаю, от услышанного или оттого, что все мы в этот миг увидели. Сквозь толчею нарядно разодетых кавалеров и дам, мимо лордов Гертфорда и Сеймура, мимо Серрея и Норфолка, Ризли, сэра Паджета и его противного племянника, мимо Дадли и епископа Винчестерского пробирались три или четыре худые, бедно одетые женщины, судя по платью в строгом протестантском вкусе — горожанки. Первая несла в руке свиток.— Пощады, государь! — вскричали они и разом упали ниц на тростник перед троном. — Пощады вашей верноподданной и христианке Анне Эскью, приговоренной к казни за ересь!— Что? Что такое?Генрих наклонился вперед, скалясь, как гончая.Ризли кинулся в бой.— Глупые бабы, никчемные простолюдинки, Ваше Величество! — произнес он, вырвал у женщины петицию и жестом подозвал начальника стражи. — Прогоните их!— Минуточку, лорд-канцлер! Как вам известно, наш закон оставляет за самым ничтожным из подданных право обратиться к государю с прошением.Неожиданное вмешательство Екатерины, ее звонкий и твердый голос остановили и Ризли, и начальника стражи. Королева наклонилась к женщинам, ее дамы — леди Герберт, Гертфорд, Денни и Тиррит сочувственно столпились рядом.— Говорите, почтенная женщина. Король слушает.Сначала первая, за ней остальные заговорили по очереди.— Государь, Анна Эскью — женщина без лукавства, она не заслуживает сожжения!— Своими речами и проповедями она многих бедняков научила великой любви к Богу! От рождения она чужда всякого греха и всякого подозрения.— Она любит нашего Господа Иисуса Христа, Его Отца и Святого Духа, как все добрые христианки.— Она много пострадала, на дыбе ей вывернули суставы, она не может ни стоять, ни ходить — она довольно наказана!— Мы просим только снисхождения к ней и пощады, пощады, пощады!Никто не шевельнулся. В зале воцарилась тишина, как в церкви во время молитвы.Король на троне подался вперед и издал глухое ворчание, похожее на далекие грозовые раскаты. Когда он заговорил, его громовой голос и звучащая в нем страсть всколыхнули весь приемный покой:— А разве не она отрицает, что за обедней мы вкушаем Плоть и Кровь Нашего Господа Иисуса Христа?! Она не верит, что хлеб пресуществляется, и вино пресуществляется чудом Господним в истинные Плоть и Кровь! Согласна ли она отречься от своего заблуждения? Что она говорит, да или нет?Женщины обменялись молниеносными взглядами — в них было полное единение, беззвучная литания обреченных. Наконец первая заговорила, вскинув голову с гордостью человека, который знает, что его дело проиграно.— Она велела, если до этого дойдет, сказать вам, государь, такие слова: «Я не отрекусь от своего Творца».— Послушайте эту еретичку! — взревел король. — Она сама свидетельствует против себя! — Он хлопнул в ладоши, обращаясь к Ризли. — Никакой пощады! Никакой пощады еретичке! В огонь ее!— Государь! — И снова вмешательство Екатерины застало весь двор врасплох. — Государь, дозвольте и мне возвысить свой голос в защиту несчастной женщины. Видит Бог, ошибки ее и заблуждения велики, но душу ее еще можно избавить от вечных мук, надо только изыскать способ.Король внимательно слушал. Я закрыла глаза и молилась исступленно, как никогда: «Только бы ее слова пришлись ему по душе!»За спинами у женщин Ризли отвратительно дрожал, словно борзая на привязи. По суровому лицу и горящим глазам Марии я видела, что она возносит противоположную мольбу:«В огонь их всех! Пусть да погибнут еретики от лица правоверных! Мы скопом погоним их с этой земли, пожжем огнем, низвергнем тела их в море!»Екатеринин голос струился дальше.Король смягчается. Ты победила, смотри, не оступись в последнюю минуту!Сердце мое ликовало, но я позабыла про Ризли.— Государь, — вмешался он, довольно натурально изобразив беспечный, ироничный смешок. — Неужто король будет обсуждать слово Божье и свою королевскую волю с какими-то простолюдинками?Генрих вздрогнул, словно его пырнули ножом, и с усилием расправил жирные плечи.— Нет! — яростно воскликнул он, словно ребенок, который упал от усталости и теперь поднимается. Потом в гневе обернулся к Екатерине:— Прочь, молчи и не заговаривай больше со мной! Можешь называть себя доктором, когда возишься со своими примочками, но доктором богословия тебе не быть — да и ни одной женщине! Славное утешение в моей старости — чтобы меня поучала собственная жена!Екатерина, побелев, рухнула на колени и попыталась вновь открыть рот:— Государь, окажите милость этой женщине, как все мы надеемся быть помилованы в наш собственный Судный День!— Прочь! — заорал король. — Молчите, если вам дорога жизнь!Его огромное тело дрожало, грудь вздымалась, словно бурное море. Он хлопнул в ладоши, взмахнув исполинскими рукавами.— Эй, носильщики! Стража! Унесите меня! Довольно я наслушался! Довольно!Все забегали. Другим царственным жестом он успокоил двор. Было явственно видно, что он упивается властью. Глаза его впервые зажглись неподдельным огнем, губы внезапно покраснели, он облизнулся. Потом снова заговорил, глядя на распростертых у своих ног женщин, как кот на мышь:— Эти пусть убираются вон! — Он кивнул Ризли, который не скрывал радостного оживления. — Что до еретички — до этой Эскью, — она предала своего мужа, своего государя и своего Бога. В костер ее! — Он перевел дух и почти улыбнулся, показав черные пеньки уцелевших зубов. — И пусть огонь будет медленным. Пусть языки пламени лижут ее один за другим — пусть боль уничтожит заблуждения, укорененные глубоко в ее мерзостной плоти!Никто не шелохнулся. Король махнул носильщикам:— Пошли!Королева молча поднялась с колен, чтобы следовать за ним, леди Гертфорд и Денни бросились ее поддержать. Однако Генрих остановил их одним страшным словом:— Прочь! Убирайтесь прочь, мадам, и не смейте ко мне приближаться. Удалитесь во дворец, который я вам построил, — с сегодняшнего дня я буду жить в своих покоях один. Оставайтесь там, покуда я за вами не пошлю. Это мое повеление! Прочь с моих глаз!Носильщики поднатужились, выпрямились и подняли короля. Медленно и неумолимо огромное кресло проплыло через залу мимо охваченных благоговейным ужасом придворных. Медленно и скованно Екатерина двинулась вслед за ним, чтобы удалиться в покои, где ей предстояло отбывать срок королевской немилости. Зато быстро и радостно Ризли, Норфолк и, увы, мой лорд Серрей взяли в кольцо пятерых худеньких женщин, которые вышли в окружении трех великих лордов и стражников с таким видом, будто вступают в мир не стыда и кары, но гордости, чести и в первую очередь любви. Глава 10 Анна Эскью умерла в тот же день на медленном костре из непросушенных дров, но в таком просветленном духе, что казалась не страдалицей, а счастливицей. И все, видевшие, как ее великая душа лучится из истерзанного тела, чувствовали, что присутствуют при казни не еретички, а святой мученицы. Так она умерла, а с нею — ее последовательницы. А я осталась жить с растущей душевной болью, осаждаемая мыслями, терзавшими меня почти нестерпимо.Мой отец послал эту женщину на костер.Его гнев, неутолимый, как голод.Кто будет следующей жертвой?Огромная парадная кровать обратилась для меня в дыбу, на которой мучили Анну Эскью, — я металась и ворочалась с боку на бок, не находя покоя. Наконец, когда заря окрасила оконные переплеты золотым и розовым, легкий стук, шуршание юбок и рука, отодвигающая полог балдахина, возвестили о приходе избавительницы Кэт.— Вам надо покушать, мадам.Поставив передо мной тарелку с белым хлебом и кружку легкого зля, Кэт пинками разбудила спавших на лежанке горничных и отправила спотыкающихся со сна девушек завтракать на кухню. От запаха пива у меня все внутри перевернулось. Я отодвинула пищу.— Кэт… не сейчас.Она мигом очутилась рядом, пощупала мне лоб.— Вам худо, мадам?— Не то чтобы худо, но…— Худо, — твердо возразила Кэт. — От вчерашнего.Конечно, она была права. С самого детства любые огорчения, любые переживания отражались у меня на желудке. Иногда в довершение разыгрывался целый букет мигреней, застилающих глаза головных болей. Однако живот всегда был моим слабым местом, а тошнота — спутницей с колыбели. Кэт взяла меня за руку.— В силах ли вы говорить об этом, миледи? Говорить…О, Господи, с чего же начать? Мое молчание было достаточно красноречиво. Кэт кивнула.— Хуже, чем мы думали, миледи, хуже, чем мы боялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15