Она была влюблена в любовь, и в этом таилась величайшая для меня опасность. Гардинер и Ренар каждый день убеждали ее, что, только казнив меня, она получит в свои объятия желанного мужа. Ибо, пока я жива, пока народ любит во мне дочь моего отца и единственный живой светоч его веры, королева, говорили они, не может быть уверена в завтрашнем дне.И медленно, как паук, Мария расчищала Филиппу путь. Немудрено, что я дрожала за свою жизнь, когда февраль шел по отрубленным головам и март по колено в крови! Отец и дядя Джейн взошли на эшафот у Тауэрских стен, один за другим сложили головы все, кого увлекли безумные и беззаконные фантазии Уайета.Лишь одна ниточка надежды еще держалась. Мария пощадила Кортни, не решилась пролить ни полкапли его королевской крови. Итак, предполагаемый король, мой без пяти минут муж, был выслан умирать на чужбину. Значит, как Плантагенет, так и Тюдор? Может быть, я уцелею?Однако из своего окна я по-прежнему видела безжалостный эшафот. И когда я спрашивала коменданта, почему его не убрали, сэр Джон отвечал:— Он еще нужен.Сидя взаперти дни и ночи напролет, я видела лишь Марииных слуг — слуг или шпионов. Женщины, которых она мне прислала, все, как на подбор, были враждебные мне папистки, уродливые, ядовитые, они убивали меня своей католической добротой, доводили до тошноты беспрерывными громкими молитвами о моем покаянии. У одной было лицо помоечной крысы, у другой — нос настолько изъеденный оспой, что крошился, словно кусок сыра, третья от старости давно забыла, мужчина она или женщина — уже и не человек вовсе, а скрюченный древесный корень. Только Мария могла держать при себе таких отвратительных ведьм!Мои джентльмены по-прежнему были при мне, но нас никогда не оставляли с глазу на глаз; даже словечка они не могли шепнуть мне без ведома тюремщиков. Я мечтала о весточке от Робина, мне было бы легче, знай я хотя бы, что он рядом. Однако жив ли он? Я не знала.Я не знала ничего за пределами своих четырех стен. Тесная сводчатая комната, где меня заперли в первую же ночь, стала моим миром — или моей могилой, — и один Бог знал, выберусь ли я из нее!Шесть женщин и я в запертой комнате дни и ночи напролет, безвыходно — Господи, вообразите только! Прибавьте моих джентльменов и тюремщиков, да еще злобного Гардинера со свитой (а он при всяком удобном случае являлся меня запугивать), и вы поймете, что через неделю в камере стало нечем дышать. Три стульчака за перегородкой вдоль всей задней стены не вмещали в себя все наши нужды. К полудню ведра переполнялись, моча и кал расплескивались по полу, я разносила их по комнате башмаками, платьем, нижними юбками. И это я, всегда любившая самое чистое белье…Вонь в камере стояла как на городской свалке, она пропитывала все; я приказала держать окна открытыми даже в самые холодные дни, но и северному ветру было не выветрить отвратительный запах.Пришел веселый апрель для налетевших с моря чаек, для ласточек на Тауэрском лугу, для новых почек, для каждой прорастающей на воле травинки, но только не для меня. У меня болел живот, болела голова, болела душа. Я почти каждый день просила коменданта Тауэра, сэра Джона Гейза, разрешить мне прогулки. Он всегда отвечал одно и то же: «Мадам, я не решаюсь».Теперь я почти все время проводила в постели. Как-то я проснулась от болезненного забытья и увидела рядом с кроватью сэра Джона. О, Господи, неужели у него приказ о моей казни? Неужели он пришел за мной? Неужели это мой последний час?У меня остановилось дыхание. Однако он заговорил ласково:— Новости, мадам, хорошие для вас, но уже не для него. Вчера казнен сэр Томас Уайет. Его последними словами были: «Леди Елизавета не участвовала в моем заговоре — она не знала о моих планах!»— Благодарение Богу! — Я попробовала сесть, но перед глазами поплыло. — Теперь вы видите, что я невиновна!— Я верю Вашему Высочеству, — произнес он медленно. — И если вы хотите завтра прогуляться, я распоряжусь, чтобы вас выпустили на стену.
О, благословенный аромат воздуха, ласкающая лицо и шею прохлада! Надсмотрщик распахнул маленькую дверь в конце уборной, я на пороге вздохнула всей грудью, пошатнулась и едва не упала. Мне пришлось ухватиться за женщин, так кружило голову, словно от хорошего вина. Неуверенно сделала шаг, другой, протиснулась в дверь. Впереди лежала длинная крепостная стена, свобода, о которой я не смела и мечтать. А вот и башня Бошамп со слепыми, подмигивающими глазами бойниц — видит ли меня Робин? Или я, как дура, грежу о человеке, которого уже нет в живых?Не успела я пройти и десяти ярдов, как передо мною возник мальчик, так неожиданно, что он мог быть только ангелом или Божьим вестником. Утреннее солнце позолотило его рыжие кудряшки, когда он кивнул и, краснея, протянул мне охапку цветов.От неожиданности я даже испугалась:— Кто это?Надсмотрщик широко улыбнулся:— Сынишка здешнего тюремщика, леди; он бегает по Тауэру, где ему вздумается.Я наклонилась к мальчику, чтобы взять букет, толстый пучок полевых цветов, зажатых в грязном кулачке.— Ваши цветы бесценны для пленницы, сэр; скажите мне, как они называются?Я узнала примулы, нежные фиалки и нераспустившиеся нарциссы, только-только выглядывающие из бурых пергаментных коконов. Но остальные цветы были с речной поймы или из прибрежного леса, где я никогда не бывала.— Как называются? — Он взглянул на меня серьезными глазами семилетнего мальчугана и потянул за рукав, чтоб я нагнулась пониже:— Примулы означают девичество, страстоцвет — крестные страдания, белые бутоны боярышника — верность в испытаниях: так научил меня джентльмен.Я вздрогнула:— Какой джентльмен? Мальчонка доверительно кивнул:— Он.В центре букета покачивал резными розовыми головками незнакомый цветок. Я сглотнула.— Прости, я не знаю языка цветов. Как зовется этот?— Этот? Робин-оборвыш!Робин… Робин-оборвыш…— Джентльмен из башни Бошамп? Мальчик с силой кивнул:— Он. Лорд Роберт. Он там с братьями. Он дает мне деньги, каждую неделю с тех пор, как вас привезли, чтобы я узнал, когда вы выйдете на стену, и принес вам эти цветы.— И ты караулил?— Я подслушивал. А вчера в кордегардии сказали, что сегодня леди из Колокольной башни выйдет гулять. Так что на рассвете я побежал на луг и нашел все, что говорил милорд.О, Робин, Робин, — что бы я послала тебе, будь у меня цветы? Анютины глазки — чтобы думать, потому что я думаю о тебе, и розмарин — для воспоминаний Анютины глазки… — слегка измененная цитата из «Гамлета», акт 4, сцена 5, перевод Б. Пастернака.
— молю, любовь, помни…Незабудки…Ребенок исчез, я и не заметила как. Неважно, убеждала я себя, расхаживая по стене. Он еще придет. Робин об этом позаботится. Я ходила долго, пока вечерняя прохлада не начала пробирать до костей, — комендант обещал, что в мое отсутствие горничные проветрят комнату и вычистят каждый уголок. Когда я вернулась, все было как он обещал — если не чистота и благоухание, то по крайней мере стало лучше прежнего. Я подошла к окну. На душе у меня было легко, как не было ни разу со дня заточения.На подоконнике лежал мой веер. Я взяла его и увидела, что под ним что-то лежит. Надо полагать, маленький посланец надежды незаметно для женщин проскользнул в комнату и оставил свой бесценный дар — маленькое, светлое, крапчатое и еще теплое на ощупь яйцо малиновки, которую в народе называют Робином.
Я сидела у окна, зажав в кулаке хрупкое сокровище. Снаружи захлопали черные крылья — один из Тауэрских воронов уселся на выступ за оконным переплетом. Он сидел так близко, что я могла бы пересчитать его иссиня-черные перья, чувствовала на себе косящий взгляд маслянисто-блестящего со зловещим металлическим отливом глаза. Я отпрянула и увидела за птицей цепочку идущих людей. Они шли по Тауэрскому лугу к эшафоту, и каждый нес тюк с соломой. Медленно они поднялись по ступеням, развязали мешки и принялись засыпать соломой покрытые черными пятнами доски.Они готовят эшафот……готовят к……к завтрашнему дню…Я не могла ни двинуться, ни продохнуть. В тишине раздался звук, который я научилась распознавать безошибочно, слишком безошибочно. За Колокольной башней, за Кровавой башней от причала у Ворот Изменников приближались вооруженные люди. Судя по звуку, такой же по численности отряд занимал позицию позади Тауэра, беря его в кольцо. Офицеры выстраивали солдат в шеренги по пять, по десять, солдаты поглядывали на мои окна — личная гвардия королевы, ее отборное войско.У меня вырвался дикий смешок — сколько солдат нужно, чтобы отвести на казнь одну женщину? Или сестра считает меня ведьмой, думает, я могу нагнать на солдат сон и улететь по воздуху?Я встала на трясущиеся ноги.— Пошлите за комендантом Тауэра! Я хочу поговорить с сэром Джоном!Одна из женщин поплелась выполнять поручение, другая упала на колени на ближайшую молитвенную подушечку и громко забормотала по-латыни. Мы ждали в тишине, которая была хуже пытки. Наконец снаружи послышались шаги, вошел Вайн, вернее, его дрожащий призрак. Голос прошелестел тенью звука:— Мадам, к вам комендант Тауэра! Ибо вошедший был не сэр Джон. Весь в черном, приземистый, прямой как шомпол, он поклонился и сказал, не опуская глаз:— Сэр Генри Бедингфилд к вашим услугам, леди Елизавета.— Где сэр Джон?Он стоял передо мной, честный седой служака.— Теперь вас стерегу я.Осужденных на казнь всегда поручают другому человеку.— Надолго ли?— Насколько выйдет. — Он помолчал. Его маленькие глазки смотрели прямо на меня. — Я всего лишь исполняю приказы. А королева приказала сообщить вам, чтобы вы готовились провести в Тауэре последнюю ночь. Глава 18 У него приказы — он им подчиняется. А теперь, согласно этим приказам, я должна умереть.
Всю ночь я молилась. Я не могла плакать, я выплакала все слезы, я молила Бога избавить меня от греха смертельного гнева, чтобы мне не умереть вот так, без суда и следствия. Пусть Бог меня судит — и люди. Я не писала писем, не корпела над завещанием. Моя жизнь пусть будет моей духовной. Это все, что у меня осталось.Женщины ушли, я осталась одна. На заре, я знала, придут мои единственные присяжные, зловещие матроны, которые, как вороны, слетятся на мое тело, удостовериться, что я не беременна. Детскому телу Джейн пришлось вынести это последнее надругательство. Однако ей-то было вроде как не впервой, ею обладал муж. А мне-то! Я заранее чувствовала, как грубые руки и корявые старушечьи пальцы щупают мои нежные чресла, и всю утробу сводила болезненная судорога. Я молилась и о том, чтобы это выдержать.
Кто умирал в Тауэре? Их так много, всех и не перечислишь. Однако они были со мной в ту самую белую из бессонных ночей, весь легион неприкаянных, неупокоенных душ. Вильям, лорд Гастингс, которого горбун Йорк велел выволочь на казнь без покаяния — так торопился изверг увидеть голову врага еще до обеда.И брат того же Ричарда, бедный юный Кларенс, утопленный в бочонке с мальвазией…И добрый сэр Томас Мор, смятенный вихрем отцовского гнева… и печальный, обманутый Уайет, который сам навлек на себя погибель.И другие, одного со мной королевского рода: малолетние принцы Эдуард и Ричард, убитые своим злодеем-дядей, все тем же горбуном, Ричардом Йоркским; их сестра Елизавета, моя бабка, в честь которой меня нарекли; Тауэр стал и ее могилой, она умерла от последних родов.…кузина Екатерина, отцовская девочка-жена, и кузина Джейн……и моя мать, Анна Болейн…
Вороны раскричались перед рассветом, как раз когда пришли мои женщины. Я оделась тщательно во все непорочно — белое, начиная с исподнего, белейшего, какое у меня нашлось, до чисто-белой робы простейшего девического покроя, никаких драгоценностей, кроме молитвенника, волосы распущены по плечам. Когда я наклонюсь поцеловать плаху, они будут моим последним покрывалом, скроют мое лицо.Сэр Генри явился, бряцая доспехами, за ним следовали человек двадцать — тридцать стражников.— Если вы готовы, миледи…— Готова.— Тогда будьте любезны выйти.— Мне отказано в утешении веры? Я не могу поговорить со священником? Он нахмурился:— Такого приказа не было.— Сжальтесь!— Королева не разрешила!Странно… ведь она послала своего личного капеллана отравить последние минуты Джейн назойливыми уговорами вернуться в лоно католичества…По крайней мере от этого, похоже, я избавлена…— Если вы готовы, мадам…Двое стражников выступили вперед и взяли меня под локти. Перед глазами поплыло, я не чувствовала под собой пола. Что-то случилось со слухом, я не понимала слов сэра Генри.— ..ваши носилки внизу. Если вам нужен священник, то священники есть в Вудстоке… Я прошептала, еле шевеля губами:— Мои носилки?..Он раздраженно кивнул:— Разумеется, госпожа! Чтобы отвести вас в Вудсток! Королева распорядилась выпустить вас из Тауэра: вы отправляетесь в Вудсток.
Вудсток…В жизни не слышала слова слаще.Не то чтобы я его действительно слышала, потому что при этом слове я лишилась чувств и очнулась уже в дороге. Позже я узнала у своего сурового тюремщика сэра Генри имя того несчастного, для которого сооружали эшафот, — это оказался последний из мятежных сподвижников Уайета, бедный Вильям Томас, несгибаемый протестант и бывший королевский клерк в совете моего отца, а вовсе не я. Многочисленную стражу прислали по приказу королевы, чтобы следить за порядком, когда меня будут выводить из Тауэра — разгонять народ, не разрешать никому на меня смотреть.Ибо Мария была на пороге земного блаженства и торопилась убрать с пути любые преграды. День, когда я покидала Лондон, был назначен Филиппом для отплытия из Испании. К тому времени, как он достиг наших берегов, она только что не рехнулась от сдерживаемой любви и надежды. Они встретились у Святого Креста в Винчестере и здесь же обвенчались, она бросилась в его объятия, как самая желанная невеста, хотя весь двор знал, что чувства молодоженов совершенно различны. Когда они встретились, он обнял ее и крепко поцеловал в губы. Однако его молодые спутники не могли скрыть ужаса и отчаяния. «Она такая старая!» — возмущался один. «Такая уродина, такая коротышка, — шептал другой, — и так плохо одета… такая дряблая… такая желтая… и полуслепая… много хуже, чем нам говорили!»
Чего ради я все это выкапываю? О, у меня есть время, на это и даже на большее! С того дня, как я покинула Тауэр, и до того, как я получила свободу, прошло десять долгих месяцев — больше, чем женщина вынашивает дитя. А теперь, когда сестра Мария стала женщиной, у меня были более чем серьезные основания думать о ее браке и о том, какова вероятность родиться детям от этого союза с испанскими чреслами.О том же думала и Мария. Она не сомневалась, что ежедневно видит Божьи знамения, благословляющие ее супружеский союз: над старым собором святого Павла пролетел ангел, женщина, которой было хорошо за пятьдесят, разрешилась тройней, причем все младенцы оказались живыми и здоровыми, по всей стране стояло погожее лето и ожидался щедрый урожай. А я-то еженощно молила Бога хоть как-то показать мне, что я не забыта!Ибо Вудсток (Мария знала, где меня похоронить!) так далеко от Лондона, что все, наверно, считали меня мертвой! Господи, здесь было не веселее, чем в могиле, — позвольте мне перескочить это время! Старый упорный Бедингфилд старался, как мог, но все равно я была настоящей пленницей, день и ночь взаперти, строжайшие приказы королевы ограничивали каждый мой шаг.Больше всего я тосковала без вестей извне. Я молилась и надеялась, что Робин жив, одинокими ночами я грезила о Кэт и ее ласковом прикосновении. Я думала даже о Марии и о ее черной, высохшей душе.Повсюду насильно насаждалась ее пресловутая месса. Народ роптал, но Мария была тверда в своей пламенной вере. Дозволь им выбирать, считала она, и все отвернутся от новой веры, бросятся в объятия Рима! Но как могла она принудить людей к тому, что они ненавидели всем сердцем?И тут я поняла то, что раньше видела лишь смутно: как близко я стою к трону.Все свое детство я видела это, но как что-то очень далекое, несбыточное. Отец не умрет, не умрет брат. В любом случае девушка не может наследовать… у брата будут дети… или у сестры…Однако сколько месяцев прошло со свадьбы, а в высохшем лоне Марии так и не зашевелилось дитя. А она тем временем старела, теряла остатки здоровья, сгибалась под гнетом забот.Так, может быть, я стану королевой?Хотела ли я этого, избрала бы я это, приняла бы из Марииных рук, имей я выбор?И вы спрашиваете это у дочери моего отца?Да, да, конечно, тысячу раз да! Ибо теперь я гнила в заточении, мой мозг ржавел, словно беспомощное оружие на стене, притуплялся от бездействия. Если б я правила этой страной, я бы не принуждала людей, как бессмысленных собак!Я бы не насиловала человеческие души.Я бы…Я бы…И так я грезила до того дня, когда Бедингфилд, как добрый католик, не поспешил ко мне с радостной вестью, что королева забеременела.
И тогда занялись костры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
О, благословенный аромат воздуха, ласкающая лицо и шею прохлада! Надсмотрщик распахнул маленькую дверь в конце уборной, я на пороге вздохнула всей грудью, пошатнулась и едва не упала. Мне пришлось ухватиться за женщин, так кружило голову, словно от хорошего вина. Неуверенно сделала шаг, другой, протиснулась в дверь. Впереди лежала длинная крепостная стена, свобода, о которой я не смела и мечтать. А вот и башня Бошамп со слепыми, подмигивающими глазами бойниц — видит ли меня Робин? Или я, как дура, грежу о человеке, которого уже нет в живых?Не успела я пройти и десяти ярдов, как передо мною возник мальчик, так неожиданно, что он мог быть только ангелом или Божьим вестником. Утреннее солнце позолотило его рыжие кудряшки, когда он кивнул и, краснея, протянул мне охапку цветов.От неожиданности я даже испугалась:— Кто это?Надсмотрщик широко улыбнулся:— Сынишка здешнего тюремщика, леди; он бегает по Тауэру, где ему вздумается.Я наклонилась к мальчику, чтобы взять букет, толстый пучок полевых цветов, зажатых в грязном кулачке.— Ваши цветы бесценны для пленницы, сэр; скажите мне, как они называются?Я узнала примулы, нежные фиалки и нераспустившиеся нарциссы, только-только выглядывающие из бурых пергаментных коконов. Но остальные цветы были с речной поймы или из прибрежного леса, где я никогда не бывала.— Как называются? — Он взглянул на меня серьезными глазами семилетнего мальчугана и потянул за рукав, чтоб я нагнулась пониже:— Примулы означают девичество, страстоцвет — крестные страдания, белые бутоны боярышника — верность в испытаниях: так научил меня джентльмен.Я вздрогнула:— Какой джентльмен? Мальчонка доверительно кивнул:— Он.В центре букета покачивал резными розовыми головками незнакомый цветок. Я сглотнула.— Прости, я не знаю языка цветов. Как зовется этот?— Этот? Робин-оборвыш!Робин… Робин-оборвыш…— Джентльмен из башни Бошамп? Мальчик с силой кивнул:— Он. Лорд Роберт. Он там с братьями. Он дает мне деньги, каждую неделю с тех пор, как вас привезли, чтобы я узнал, когда вы выйдете на стену, и принес вам эти цветы.— И ты караулил?— Я подслушивал. А вчера в кордегардии сказали, что сегодня леди из Колокольной башни выйдет гулять. Так что на рассвете я побежал на луг и нашел все, что говорил милорд.О, Робин, Робин, — что бы я послала тебе, будь у меня цветы? Анютины глазки — чтобы думать, потому что я думаю о тебе, и розмарин — для воспоминаний Анютины глазки… — слегка измененная цитата из «Гамлета», акт 4, сцена 5, перевод Б. Пастернака.
— молю, любовь, помни…Незабудки…Ребенок исчез, я и не заметила как. Неважно, убеждала я себя, расхаживая по стене. Он еще придет. Робин об этом позаботится. Я ходила долго, пока вечерняя прохлада не начала пробирать до костей, — комендант обещал, что в мое отсутствие горничные проветрят комнату и вычистят каждый уголок. Когда я вернулась, все было как он обещал — если не чистота и благоухание, то по крайней мере стало лучше прежнего. Я подошла к окну. На душе у меня было легко, как не было ни разу со дня заточения.На подоконнике лежал мой веер. Я взяла его и увидела, что под ним что-то лежит. Надо полагать, маленький посланец надежды незаметно для женщин проскользнул в комнату и оставил свой бесценный дар — маленькое, светлое, крапчатое и еще теплое на ощупь яйцо малиновки, которую в народе называют Робином.
Я сидела у окна, зажав в кулаке хрупкое сокровище. Снаружи захлопали черные крылья — один из Тауэрских воронов уселся на выступ за оконным переплетом. Он сидел так близко, что я могла бы пересчитать его иссиня-черные перья, чувствовала на себе косящий взгляд маслянисто-блестящего со зловещим металлическим отливом глаза. Я отпрянула и увидела за птицей цепочку идущих людей. Они шли по Тауэрскому лугу к эшафоту, и каждый нес тюк с соломой. Медленно они поднялись по ступеням, развязали мешки и принялись засыпать соломой покрытые черными пятнами доски.Они готовят эшафот……готовят к……к завтрашнему дню…Я не могла ни двинуться, ни продохнуть. В тишине раздался звук, который я научилась распознавать безошибочно, слишком безошибочно. За Колокольной башней, за Кровавой башней от причала у Ворот Изменников приближались вооруженные люди. Судя по звуку, такой же по численности отряд занимал позицию позади Тауэра, беря его в кольцо. Офицеры выстраивали солдат в шеренги по пять, по десять, солдаты поглядывали на мои окна — личная гвардия королевы, ее отборное войско.У меня вырвался дикий смешок — сколько солдат нужно, чтобы отвести на казнь одну женщину? Или сестра считает меня ведьмой, думает, я могу нагнать на солдат сон и улететь по воздуху?Я встала на трясущиеся ноги.— Пошлите за комендантом Тауэра! Я хочу поговорить с сэром Джоном!Одна из женщин поплелась выполнять поручение, другая упала на колени на ближайшую молитвенную подушечку и громко забормотала по-латыни. Мы ждали в тишине, которая была хуже пытки. Наконец снаружи послышались шаги, вошел Вайн, вернее, его дрожащий призрак. Голос прошелестел тенью звука:— Мадам, к вам комендант Тауэра! Ибо вошедший был не сэр Джон. Весь в черном, приземистый, прямой как шомпол, он поклонился и сказал, не опуская глаз:— Сэр Генри Бедингфилд к вашим услугам, леди Елизавета.— Где сэр Джон?Он стоял передо мной, честный седой служака.— Теперь вас стерегу я.Осужденных на казнь всегда поручают другому человеку.— Надолго ли?— Насколько выйдет. — Он помолчал. Его маленькие глазки смотрели прямо на меня. — Я всего лишь исполняю приказы. А королева приказала сообщить вам, чтобы вы готовились провести в Тауэре последнюю ночь. Глава 18 У него приказы — он им подчиняется. А теперь, согласно этим приказам, я должна умереть.
Всю ночь я молилась. Я не могла плакать, я выплакала все слезы, я молила Бога избавить меня от греха смертельного гнева, чтобы мне не умереть вот так, без суда и следствия. Пусть Бог меня судит — и люди. Я не писала писем, не корпела над завещанием. Моя жизнь пусть будет моей духовной. Это все, что у меня осталось.Женщины ушли, я осталась одна. На заре, я знала, придут мои единственные присяжные, зловещие матроны, которые, как вороны, слетятся на мое тело, удостовериться, что я не беременна. Детскому телу Джейн пришлось вынести это последнее надругательство. Однако ей-то было вроде как не впервой, ею обладал муж. А мне-то! Я заранее чувствовала, как грубые руки и корявые старушечьи пальцы щупают мои нежные чресла, и всю утробу сводила болезненная судорога. Я молилась и о том, чтобы это выдержать.
Кто умирал в Тауэре? Их так много, всех и не перечислишь. Однако они были со мной в ту самую белую из бессонных ночей, весь легион неприкаянных, неупокоенных душ. Вильям, лорд Гастингс, которого горбун Йорк велел выволочь на казнь без покаяния — так торопился изверг увидеть голову врага еще до обеда.И брат того же Ричарда, бедный юный Кларенс, утопленный в бочонке с мальвазией…И добрый сэр Томас Мор, смятенный вихрем отцовского гнева… и печальный, обманутый Уайет, который сам навлек на себя погибель.И другие, одного со мной королевского рода: малолетние принцы Эдуард и Ричард, убитые своим злодеем-дядей, все тем же горбуном, Ричардом Йоркским; их сестра Елизавета, моя бабка, в честь которой меня нарекли; Тауэр стал и ее могилой, она умерла от последних родов.…кузина Екатерина, отцовская девочка-жена, и кузина Джейн……и моя мать, Анна Болейн…
Вороны раскричались перед рассветом, как раз когда пришли мои женщины. Я оделась тщательно во все непорочно — белое, начиная с исподнего, белейшего, какое у меня нашлось, до чисто-белой робы простейшего девического покроя, никаких драгоценностей, кроме молитвенника, волосы распущены по плечам. Когда я наклонюсь поцеловать плаху, они будут моим последним покрывалом, скроют мое лицо.Сэр Генри явился, бряцая доспехами, за ним следовали человек двадцать — тридцать стражников.— Если вы готовы, миледи…— Готова.— Тогда будьте любезны выйти.— Мне отказано в утешении веры? Я не могу поговорить со священником? Он нахмурился:— Такого приказа не было.— Сжальтесь!— Королева не разрешила!Странно… ведь она послала своего личного капеллана отравить последние минуты Джейн назойливыми уговорами вернуться в лоно католичества…По крайней мере от этого, похоже, я избавлена…— Если вы готовы, мадам…Двое стражников выступили вперед и взяли меня под локти. Перед глазами поплыло, я не чувствовала под собой пола. Что-то случилось со слухом, я не понимала слов сэра Генри.— ..ваши носилки внизу. Если вам нужен священник, то священники есть в Вудстоке… Я прошептала, еле шевеля губами:— Мои носилки?..Он раздраженно кивнул:— Разумеется, госпожа! Чтобы отвести вас в Вудсток! Королева распорядилась выпустить вас из Тауэра: вы отправляетесь в Вудсток.
Вудсток…В жизни не слышала слова слаще.Не то чтобы я его действительно слышала, потому что при этом слове я лишилась чувств и очнулась уже в дороге. Позже я узнала у своего сурового тюремщика сэра Генри имя того несчастного, для которого сооружали эшафот, — это оказался последний из мятежных сподвижников Уайета, бедный Вильям Томас, несгибаемый протестант и бывший королевский клерк в совете моего отца, а вовсе не я. Многочисленную стражу прислали по приказу королевы, чтобы следить за порядком, когда меня будут выводить из Тауэра — разгонять народ, не разрешать никому на меня смотреть.Ибо Мария была на пороге земного блаженства и торопилась убрать с пути любые преграды. День, когда я покидала Лондон, был назначен Филиппом для отплытия из Испании. К тому времени, как он достиг наших берегов, она только что не рехнулась от сдерживаемой любви и надежды. Они встретились у Святого Креста в Винчестере и здесь же обвенчались, она бросилась в его объятия, как самая желанная невеста, хотя весь двор знал, что чувства молодоженов совершенно различны. Когда они встретились, он обнял ее и крепко поцеловал в губы. Однако его молодые спутники не могли скрыть ужаса и отчаяния. «Она такая старая!» — возмущался один. «Такая уродина, такая коротышка, — шептал другой, — и так плохо одета… такая дряблая… такая желтая… и полуслепая… много хуже, чем нам говорили!»
Чего ради я все это выкапываю? О, у меня есть время, на это и даже на большее! С того дня, как я покинула Тауэр, и до того, как я получила свободу, прошло десять долгих месяцев — больше, чем женщина вынашивает дитя. А теперь, когда сестра Мария стала женщиной, у меня были более чем серьезные основания думать о ее браке и о том, какова вероятность родиться детям от этого союза с испанскими чреслами.О том же думала и Мария. Она не сомневалась, что ежедневно видит Божьи знамения, благословляющие ее супружеский союз: над старым собором святого Павла пролетел ангел, женщина, которой было хорошо за пятьдесят, разрешилась тройней, причем все младенцы оказались живыми и здоровыми, по всей стране стояло погожее лето и ожидался щедрый урожай. А я-то еженощно молила Бога хоть как-то показать мне, что я не забыта!Ибо Вудсток (Мария знала, где меня похоронить!) так далеко от Лондона, что все, наверно, считали меня мертвой! Господи, здесь было не веселее, чем в могиле, — позвольте мне перескочить это время! Старый упорный Бедингфилд старался, как мог, но все равно я была настоящей пленницей, день и ночь взаперти, строжайшие приказы королевы ограничивали каждый мой шаг.Больше всего я тосковала без вестей извне. Я молилась и надеялась, что Робин жив, одинокими ночами я грезила о Кэт и ее ласковом прикосновении. Я думала даже о Марии и о ее черной, высохшей душе.Повсюду насильно насаждалась ее пресловутая месса. Народ роптал, но Мария была тверда в своей пламенной вере. Дозволь им выбирать, считала она, и все отвернутся от новой веры, бросятся в объятия Рима! Но как могла она принудить людей к тому, что они ненавидели всем сердцем?И тут я поняла то, что раньше видела лишь смутно: как близко я стою к трону.Все свое детство я видела это, но как что-то очень далекое, несбыточное. Отец не умрет, не умрет брат. В любом случае девушка не может наследовать… у брата будут дети… или у сестры…Однако сколько месяцев прошло со свадьбы, а в высохшем лоне Марии так и не зашевелилось дитя. А она тем временем старела, теряла остатки здоровья, сгибалась под гнетом забот.Так, может быть, я стану королевой?Хотела ли я этого, избрала бы я это, приняла бы из Марииных рук, имей я выбор?И вы спрашиваете это у дочери моего отца?Да, да, конечно, тысячу раз да! Ибо теперь я гнила в заточении, мой мозг ржавел, словно беспомощное оружие на стене, притуплялся от бездействия. Если б я правила этой страной, я бы не принуждала людей, как бессмысленных собак!Я бы не насиловала человеческие души.Я бы…Я бы…И так я грезила до того дня, когда Бедингфилд, как добрый католик, не поспешил ко мне с радостной вестью, что королева забеременела.
И тогда занялись костры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20