.. Как обидно было умирать таким молодым! Отказываясь бежать, он думал, что останется таким равнодушным к себе до конца, но дни летели, и с каждым днем все более властно заявляло о себе его жизнелюбие. Он легко мирился с мыслью о смерти в бою, когда нет времени для раздумий и колебаний, но его ждала совсем другая смерть. Вновь и вновь он стискивал зубы, думая - последний день, и стараясь забыть об этом, отвлечься от этой мысли.
Тюремщики не смотрели ему в глаза. Царь Керх одарил его милостью - он вернул ему свободу, но для Ксантива это значило не так много - свои последние шаги он пройдет без цепей, но и только. По закону свободный человек мог быть помилован, но Ксантив знал, что его казнят.
Он не торопился, съедая свой последний нехитрый завтрак. Свободный человек мог рассчитывать на мелкие поблажки, и он воспользовался ими. Он сбрил щетину, покрывшую его щеки за дни, проведенные в тюрьме, он потребовал чистую одежду. Он не оттягивал время казни, но и не стремился прожить эти часы побыстрее.
Солнечные лучи были, пожалуй, чуть поласковее, чем обычно в эти утренние часы. Ксантив шел по середине улицы между двумя солдатами, и каждый шаг болезненным звоном отдавался в ушах. Еще четверо солдат расталкивали толпу, сбежавшуюся поглазеть на казнимого.
Ксантив шел, высоко подняв голову. Ему нечего было стыдиться, он умирал за то, что для других людей иногда проходит незамеченным. Тысячи мужчин любят тысячи женщин, но он один умирает за это... Жизнь кипела в каждой клеточке молодого тела, сильное сердце билось ровно и немного чаще, чем следовало бы, будто отмеривая последние шаги. Сколько их осталось? Две сотни? Сотня?
Улица повернула, солнце ударило ему в глаза. Когда слепящий диск будет в зените, Ксантива уже не станет, и ветер развеет черный дым с отвратительным запахом... Площадь. Море голов, и над ними будто парит помост... Горы хвороста, в центре - толстое бревно с крюком, к которому прикуют его руки. Вот и конец его пути.
Ни один мускул не дрогнул в его лице. Зеваки с жадным любопытством тянули к нему головы, пытаясь разглядеть признаки малодушия или, что еще забавнее, слепого животного ужаса. Но Ксантив шел так спокойно, будто на помост предстояло взойти не ему. И только в синих глазах застыла боль страшная боль, которую далеко не всякому дано пережить.
Все ближе были шаткие ступеньки лестницы. Толпа раздалась, осталось два десятка шагов. И Ксантив почувствовал, что выдержка изменяет ему... Перехватило дыхание, он на секунду закрыл глаза, опустил голову, предательская дрожь поползла от коленей все выше, захватывая все тело... Захотелось закричать - зажмурившись, чтобы не видеть помост для собственной казни... Прыгнуть в толпу, вырываться до последнего, сойти с ума от бессилия, чтобы не понимать происходящего... Еще немного, и для него погаснет солнце, он уже никогда не откроет глаза, не вдохнет полной грудью. Его не станет... Он видел мир, как часть себя, и себя, как часть мира. Настанет миг, и мир останется, а он... Он не хотел умирать!
Ему казалось, что он еле волочит ноги. Каждый шаг давался ценой колоссальных усилий. Ступеньки... Все его существо кричало: "Поверни!", но он вскинул голову, поставил ногу на первую доску. Ступенька жалобно, сочувствующе скрипнула под его тяжестью. Вторая... Медленно он поднимался над морем голов на площади, и вслед за ним шли подручные палача. Кучи хвороста по краям помоста. Это могила, это его последнее пристанище.
Он прислонился спиной к столбу, вытянул руки перед собой. Ему не было нужды закрывать глаза - стоя на помосте, он больше не видел перед собой символа своей смерти как конечной цели пути. Он пришел. Звон молотков отдавался двойным эхом в ушах, перекликаясь со звоном пульсировавшей крови. Вот надеты браслеты на запястья; цепь, соединявшую их, подтянули к крюку высоко над его головой... Подручные палача, пряча глаза, сошли с помоста.
Гул толпы - возбужденный, радостный... Палач протянул факел к жаровне, смолистое дерево вспыхнуло... Пламя было прозрачным, светло-золотистым на ярком солнечном свету, почти невидимым, только дрожал и струился нагретый воздух вокруг него. Палач замер, ожидая знака царя...
...Керх стоял в глубине помоста, возведенного для царской семьи и придворных. Сюда не проникали солнечные лучи, и возвышенное положение помоста не позволяло толпе видеть, что происходит между царями.
Илона расширенными глазами следила за человеком в центре площади. Он держался с завидным мужеством, но не этого она хотела. Она хотела его паники, его унижения, чтобы он упал на колени, но... Он собрался умереть без единого стона.
Царь Керх благодушно усмехнулся в бороду:
- Ну, помучили человека? Пожалуй, ему эти воспоминания всю жизнь будут хуже смерти.
- Что ты имеешь в виду? - вскинулась Илона. - Ты хочешь помиловать его?
- Да. Он не заслужил смерти. Тюрьма, эта прогулка на помост... Держится он хорошо, но я готов голову на отсечение дать - у него все поджилки трясутся. Отвяжи его от столба - он замертво упадет. Выслать его из страны - и дело с концом.
- Ты хочешь помиловать человека, посмевшего так оскорбить меня? бледнея от негодования, медленно произнесла Илона.
Керх не заметил, как она сделала знак одному из воинов из личной охраны Матраха.
- Да, черт возьми, я хочу его помиловать! Пока я решаю, кому оставить жизнь, у кого отнять, и я не обязан слушать упреки своей дочери. Я не хочу, чтобы кушанья на свадебном пиру пахли горелым человечьим мясом. Я не хочу, чтобы твое замужество началось с крови!
- Именно с крови оно и начнется, - сквозь зубы процедила Илона. - И замужество, и царствование.
Юркий, гибкий воин скользнул за спину Керха; Матрах отвернулся, притворившись слепым и глухим. Клинок пронзил могучую шею монарха, Керх грузно упал на колени, не имея возможности издать хоть звук. Дочь, пристально глядя в его стынущие глаза, усмехнулась:
- Достаточно пожил и поцарствовал. Теперь я царица, и если тебе не дорога моя честь, я сама постою за себя, - она быстрыми шагами подошла к краю, махнула черным платком, крикнула: - Эй, вы! Начинайте!
Ксантив напряженно вглядывался в людей на царском помосте. И только когда мелькнул темный платок, он понял - он до последнего надеялся на чудо. Он до последней секунды надеялся, что сердце Илоны дрогнет, что царь помилует его. Не-ет...
Захрустели зубы, когда он сжал челюсти, судорожно сократились мышцы в бессознательном желании вырваться, оборвать цепи, уйти с помоста... Качнулся факел, и громкий, веселый треск сучьев заглушил его единственный стон.
Пламя окружило его мгновенно. Оно пока не подобралось вплотную, но от жара нельзя было дышать. Едкий дым высек слезы, обжег легкие; за прозрачной стеной пламени он еще различал расплывчатые, неверные очертания людей в первых рядах толпы.
Кто же вы, хотелось крикнуть ему, кто же вы?! Кто вам дал право отнимать жизнь себе подобного? Кто вам дал право приходить на площадь, чтобы поразвлечься зрелищем, как убивают человека?! Кто те судьи, что что решили оборвать его дыхание? За что?! Он такой же, он не сделал ничего, за что его действительно стоило бы карать, он не был ни подлецом, ни трусом, ни лжецом... Он молод, он так молод... Так почему он должен погибать на позорном помосте?! Почему такие же, как он, веселятся, глядя на его мучения? Кто же вы, люди...
Треск был почти заглушен мерным гудением набравшего силу огня. От нестерпимого жара он почти ослеп, синие ясные глаза стали мутными и тусклыми, потрескивали волосы, тлела одежда... Язычок пламени лизнул его ногу, Ксантив невольно плотнее прижался к столбу, больно ударившись затылком. Но не было спасения... Горели доски под его ногами, горела кожа. Острейшая боль пронзала его, пробираясь все глубже.
Порыв ветра - и человек у столба был окутан пламенем, занялся, как свеча. Не было крика последней боли, раздирающей, смертельной - слишком быстро все произошло, у него уже не было воздуха для дыхания. Но он еще жил, еще чувствовал, еще не угасла жизнь под горящей кожей...
...Ее руки принесли прохладу, такую неожиданную посреди пылавшего костра. Она прильнула к нему, целуя, и она была так прекрасна, что он забыл о боли. Она была его богиней, она ожила, она пришла к нему, чтобы спасти. Он думал, что ее зовут Илона, но он, конечно, ошибался. Она не могла носить земное имя.
Глядя в ее звездные глаза, он спросил:
- Кто ты?
- Десс. Я та, кого ты любил, я пришла, чтобы забрать тебя к себе. Пойдем, забудь о людях.
Она манила его. Ее пальчики коснулись цепей - и они распались. Он легко оторвался от помоста; она побежала над головами, она взлетала, он устремился за ней. Ему без труда удалось догнать ее, он засмеялся:
- Я будто заново родился.
- Это и есть рождение - рождение другим. Это оборотная сторона...
Она запнулась, и в тот же момент Ксантив все понял. Он оглянулся посреди площади чадил черным дымом костер, и красноватые языки огня пожирали останки человека.
Он понял, что она имела в виду, говоря о рождении. Он родился - заново, но он не был человеком... Он понял, какое слово не договорила Десс, понял - это же слово было значением ее имени. Ее звали Смерть.
1 2 3 4 5 6 7
Тюремщики не смотрели ему в глаза. Царь Керх одарил его милостью - он вернул ему свободу, но для Ксантива это значило не так много - свои последние шаги он пройдет без цепей, но и только. По закону свободный человек мог быть помилован, но Ксантив знал, что его казнят.
Он не торопился, съедая свой последний нехитрый завтрак. Свободный человек мог рассчитывать на мелкие поблажки, и он воспользовался ими. Он сбрил щетину, покрывшую его щеки за дни, проведенные в тюрьме, он потребовал чистую одежду. Он не оттягивал время казни, но и не стремился прожить эти часы побыстрее.
Солнечные лучи были, пожалуй, чуть поласковее, чем обычно в эти утренние часы. Ксантив шел по середине улицы между двумя солдатами, и каждый шаг болезненным звоном отдавался в ушах. Еще четверо солдат расталкивали толпу, сбежавшуюся поглазеть на казнимого.
Ксантив шел, высоко подняв голову. Ему нечего было стыдиться, он умирал за то, что для других людей иногда проходит незамеченным. Тысячи мужчин любят тысячи женщин, но он один умирает за это... Жизнь кипела в каждой клеточке молодого тела, сильное сердце билось ровно и немного чаще, чем следовало бы, будто отмеривая последние шаги. Сколько их осталось? Две сотни? Сотня?
Улица повернула, солнце ударило ему в глаза. Когда слепящий диск будет в зените, Ксантива уже не станет, и ветер развеет черный дым с отвратительным запахом... Площадь. Море голов, и над ними будто парит помост... Горы хвороста, в центре - толстое бревно с крюком, к которому прикуют его руки. Вот и конец его пути.
Ни один мускул не дрогнул в его лице. Зеваки с жадным любопытством тянули к нему головы, пытаясь разглядеть признаки малодушия или, что еще забавнее, слепого животного ужаса. Но Ксантив шел так спокойно, будто на помост предстояло взойти не ему. И только в синих глазах застыла боль страшная боль, которую далеко не всякому дано пережить.
Все ближе были шаткие ступеньки лестницы. Толпа раздалась, осталось два десятка шагов. И Ксантив почувствовал, что выдержка изменяет ему... Перехватило дыхание, он на секунду закрыл глаза, опустил голову, предательская дрожь поползла от коленей все выше, захватывая все тело... Захотелось закричать - зажмурившись, чтобы не видеть помост для собственной казни... Прыгнуть в толпу, вырываться до последнего, сойти с ума от бессилия, чтобы не понимать происходящего... Еще немного, и для него погаснет солнце, он уже никогда не откроет глаза, не вдохнет полной грудью. Его не станет... Он видел мир, как часть себя, и себя, как часть мира. Настанет миг, и мир останется, а он... Он не хотел умирать!
Ему казалось, что он еле волочит ноги. Каждый шаг давался ценой колоссальных усилий. Ступеньки... Все его существо кричало: "Поверни!", но он вскинул голову, поставил ногу на первую доску. Ступенька жалобно, сочувствующе скрипнула под его тяжестью. Вторая... Медленно он поднимался над морем голов на площади, и вслед за ним шли подручные палача. Кучи хвороста по краям помоста. Это могила, это его последнее пристанище.
Он прислонился спиной к столбу, вытянул руки перед собой. Ему не было нужды закрывать глаза - стоя на помосте, он больше не видел перед собой символа своей смерти как конечной цели пути. Он пришел. Звон молотков отдавался двойным эхом в ушах, перекликаясь со звоном пульсировавшей крови. Вот надеты браслеты на запястья; цепь, соединявшую их, подтянули к крюку высоко над его головой... Подручные палача, пряча глаза, сошли с помоста.
Гул толпы - возбужденный, радостный... Палач протянул факел к жаровне, смолистое дерево вспыхнуло... Пламя было прозрачным, светло-золотистым на ярком солнечном свету, почти невидимым, только дрожал и струился нагретый воздух вокруг него. Палач замер, ожидая знака царя...
...Керх стоял в глубине помоста, возведенного для царской семьи и придворных. Сюда не проникали солнечные лучи, и возвышенное положение помоста не позволяло толпе видеть, что происходит между царями.
Илона расширенными глазами следила за человеком в центре площади. Он держался с завидным мужеством, но не этого она хотела. Она хотела его паники, его унижения, чтобы он упал на колени, но... Он собрался умереть без единого стона.
Царь Керх благодушно усмехнулся в бороду:
- Ну, помучили человека? Пожалуй, ему эти воспоминания всю жизнь будут хуже смерти.
- Что ты имеешь в виду? - вскинулась Илона. - Ты хочешь помиловать его?
- Да. Он не заслужил смерти. Тюрьма, эта прогулка на помост... Держится он хорошо, но я готов голову на отсечение дать - у него все поджилки трясутся. Отвяжи его от столба - он замертво упадет. Выслать его из страны - и дело с концом.
- Ты хочешь помиловать человека, посмевшего так оскорбить меня? бледнея от негодования, медленно произнесла Илона.
Керх не заметил, как она сделала знак одному из воинов из личной охраны Матраха.
- Да, черт возьми, я хочу его помиловать! Пока я решаю, кому оставить жизнь, у кого отнять, и я не обязан слушать упреки своей дочери. Я не хочу, чтобы кушанья на свадебном пиру пахли горелым человечьим мясом. Я не хочу, чтобы твое замужество началось с крови!
- Именно с крови оно и начнется, - сквозь зубы процедила Илона. - И замужество, и царствование.
Юркий, гибкий воин скользнул за спину Керха; Матрах отвернулся, притворившись слепым и глухим. Клинок пронзил могучую шею монарха, Керх грузно упал на колени, не имея возможности издать хоть звук. Дочь, пристально глядя в его стынущие глаза, усмехнулась:
- Достаточно пожил и поцарствовал. Теперь я царица, и если тебе не дорога моя честь, я сама постою за себя, - она быстрыми шагами подошла к краю, махнула черным платком, крикнула: - Эй, вы! Начинайте!
Ксантив напряженно вглядывался в людей на царском помосте. И только когда мелькнул темный платок, он понял - он до последнего надеялся на чудо. Он до последней секунды надеялся, что сердце Илоны дрогнет, что царь помилует его. Не-ет...
Захрустели зубы, когда он сжал челюсти, судорожно сократились мышцы в бессознательном желании вырваться, оборвать цепи, уйти с помоста... Качнулся факел, и громкий, веселый треск сучьев заглушил его единственный стон.
Пламя окружило его мгновенно. Оно пока не подобралось вплотную, но от жара нельзя было дышать. Едкий дым высек слезы, обжег легкие; за прозрачной стеной пламени он еще различал расплывчатые, неверные очертания людей в первых рядах толпы.
Кто же вы, хотелось крикнуть ему, кто же вы?! Кто вам дал право отнимать жизнь себе подобного? Кто вам дал право приходить на площадь, чтобы поразвлечься зрелищем, как убивают человека?! Кто те судьи, что что решили оборвать его дыхание? За что?! Он такой же, он не сделал ничего, за что его действительно стоило бы карать, он не был ни подлецом, ни трусом, ни лжецом... Он молод, он так молод... Так почему он должен погибать на позорном помосте?! Почему такие же, как он, веселятся, глядя на его мучения? Кто же вы, люди...
Треск был почти заглушен мерным гудением набравшего силу огня. От нестерпимого жара он почти ослеп, синие ясные глаза стали мутными и тусклыми, потрескивали волосы, тлела одежда... Язычок пламени лизнул его ногу, Ксантив невольно плотнее прижался к столбу, больно ударившись затылком. Но не было спасения... Горели доски под его ногами, горела кожа. Острейшая боль пронзала его, пробираясь все глубже.
Порыв ветра - и человек у столба был окутан пламенем, занялся, как свеча. Не было крика последней боли, раздирающей, смертельной - слишком быстро все произошло, у него уже не было воздуха для дыхания. Но он еще жил, еще чувствовал, еще не угасла жизнь под горящей кожей...
...Ее руки принесли прохладу, такую неожиданную посреди пылавшего костра. Она прильнула к нему, целуя, и она была так прекрасна, что он забыл о боли. Она была его богиней, она ожила, она пришла к нему, чтобы спасти. Он думал, что ее зовут Илона, но он, конечно, ошибался. Она не могла носить земное имя.
Глядя в ее звездные глаза, он спросил:
- Кто ты?
- Десс. Я та, кого ты любил, я пришла, чтобы забрать тебя к себе. Пойдем, забудь о людях.
Она манила его. Ее пальчики коснулись цепей - и они распались. Он легко оторвался от помоста; она побежала над головами, она взлетала, он устремился за ней. Ему без труда удалось догнать ее, он засмеялся:
- Я будто заново родился.
- Это и есть рождение - рождение другим. Это оборотная сторона...
Она запнулась, и в тот же момент Ксантив все понял. Он оглянулся посреди площади чадил черным дымом костер, и красноватые языки огня пожирали останки человека.
Он понял, что она имела в виду, говоря о рождении. Он родился - заново, но он не был человеком... Он понял, какое слово не договорила Десс, понял - это же слово было значением ее имени. Ее звали Смерть.
1 2 3 4 5 6 7