Правда, звали его тогда не Ксантив - это имя ему дали в Энканосе но свое имя от рождения он не помнил. В какой стране жили его родители? Ксантив так никогда и не узнал, где он родился и кем были его родители. Остались только смутные образы.
Потом исчез отец, а под большим деревом на берегу реки появился камень с выбитой надписью. Став старше, уже в храме, Ксантив понял, что его отец умер совсем молодым. И почти сразу же после его смерти мама, постоянно плакавшая, вместе с маленьким непоседой отправилась в путешествие.
Ксантив почти ничего не помнил об этом пути. Кажется, были леса, в которых был снег, были горы, но не исключено, что Ксантив придумал это. И очень ярко, детально, он запомнил день, когда впервые увидел Храм.
Энканос показался ему сложенным из скал. Невообразимо огромные каменные ступени, раскаленные солнцем, и пышная зелень рощи, окружавшей храм. Ксантив не понимал, почему мама не отпускает его побегать под прохладной зеленью деревьев, зачем она заставляет его подниматься по бесконечной лестнице, от которой волнами поднимался душный жар. А в самом храме царила полутьма. Здесь было прохладно, путникам дали попить холодного молока и съесть по большому куску ароматного хлеба.
Верховный жрец храма потряс воображение Ксантива. Потом он узнал, что Лакидос был добрым и справедливым человеком, но в первый раз мальчик даже испугался той торжественности и величественности, с которыми говорил жрец. Мать опустилась перед ним на колени, подтолкнула к нему сына. "Его отец..,"- начала было она, но жрец остановил ее: "Ты носишь траур, я все понял." Помолчав, сдавленным голосом мать сказала: "Я не смогу воспитать его так, как заслуживает сын такого отца. Я слышала, что Храм принимает учеников." - "Да. Храм может взять на себя заботу о нем. Но знаешь ли ты наши законы? Он будет считаться сиротой, и он получит новое имя. Храм станет его единственным домом и родиной. Если он когда-нибудь встретит тебя, он не узнает тебя, не назовет матерью." Мать нервно кивнула, не решаясь посмотреть ни на жреца, ни на сына.
Потом она уходила - маленькая изящная женщина в черном покрывале, сквозь которое просвечивали солнечные лучи. Она оглянулась, мальчик подбежал к ней, она поцеловала его в лоб, сказала: "Посиди здесь, я скоро приду." Такой он ее и запомнил - в траурном покрывале, с заплаканными синими глазами, в которых затаилось сознание вины. Больше он ее никогда не видел.
Наверное, первое время он очень тосковал, плакал по ночам - он этого не помнил. Все заслонили годы обучения. В Энканосе воспитывалось две сотни мальчиков разного возраста, и их учили всему, что должен знать образованный человек. И, конечно, военные науки. Многие мальчики не выдерживали, их отправляли в другие храмы; некоторые умирали от болезней. Но Ксантив всегда был одним из лучших...
К вечеру они достигли шумного портового города. Кони больше не были нужны им, Ксантив отвел их к богатому купцу. Монет, вырученных за скакунов, вполне хватало для оплаты переезда через море; у этого же купца Ксантив нашел ночлег для себя и Илоны.
Илона была непривычно молчалива - вероятно, долгая дорога утомила ее. Она ничего не сказала, когда Ксантив предложил ей поужинать простыми лепешками с молоком. Ломала лепешку на маленькие кусочки, окунала в молоко, не привередничая и не капризничая. И уснула она мгновенно, не жалуясь, что коротать ночные часы приходится на жесткой скамье.
С первыми лучами солнца Ксантив уже был на пристани. Просоленный, пахнущий рыбой влажный ветер трепал его пепельные кудри, в прищуренных синих глазах отражались солнечные блики, как на круглых боках волн. Ему было весело - еще немного, и рабские цепи останутся только кошмарным сном. Он ходил по пристани, приглядывался к кораблям и к людям и очень быстро нашел то, что искал: небольшое рыбацкое судно, которое уходило в море в полдень, и могло причалить к побережью совсем неподалеку от Энканоса. Как на крыльях, летел он к дому купца за Илоной.
... Свободен только одинокий. Он обманывал себя, забыв эту древнюю мудрость. Он был привязан к Илоне, и, если бы не любовь, он получил бы свободу. Но он вернулся - чтобы попасть в ловушку.
Его встретили на улице. Они ждали именно его, и это были не уличные грабители, хотя в их руках были дубины, а не мечи. Это были охотники за вознаграждением, обещанным кем-то за поимку царского раба, совершившего неслыханное преступление - похитившего царевну. Ксантив понял все без слов, и его короткий меч был обнажен раньше, чем охотники обступили его.
Он не мог сдаться. Он не верил, что Илона предала его. Наверное, он ошибся в расчетах и царские гонцы опередили их, и глашатай объявил награду за его голову еще до появления беглецов в городе. Наверное... Как хотелось верить в эту иллюзию!
Он попал в западню, и он остервенело вырывался из нее. Он думал, что у него есть время, чтобы отделаться от преследователей и вместе с царевной скрыться в море. Он должен был выйти победителем из неравной схватки, ведь он обещал Илоне вернуться. Если он исчезнет, она будет думать, что он обманул ее, бросил, что он воспользовался ею, как прикрытием в пути - царские солдаты не осмелились бы напасть на него, пока царевна была рядом. Он должен вернуться, иначе Илона на всю жизнь будет связана со стариком.
Порядком побитый, он отбился от охотников за беглыми рабами, бегом преодолел небольшое расстояние до дома купца... Ему не стоило приходить сюда. Трезвый рассудок подсказывал ему, что не могли гонцы опередить его, что его предала женщина, которую он любил. Ему надо было бежать на пристань, но зачем?! Зачем ему нужны были жизнь, свобода, спасение? Он бежал из рабства, чтобы спасти Илону от участи, казавшейся ему ужасной. И как же он ошибался...
Двор был полон солдат. Слуги купца помогали Илоне удобно устроиться в роскошном паланкине; Ксантив увидел, как она обернулась, как равнодушный взгляд скользнул по его лицу, как шевельнулись губы, столько раз дарившие ему ответный поцелуй: "Взять его. Живым."
Его разум застыл, сердце стало камнем, но руки продолжали действовать. Его короткий меч окрасился кровью, но солдаты придумали на него управу. Его окружили щитоносцы, стиснули огромными, в рост человека, щитами так, что он не мог двигаться. И кто-то из-за плеч щитоносцев накинул удавку ему на шею. А с паланкина за ним наблюдали равнодушные зеленые глаза...
Клетка из толстых металлических прутьев не давала никакого спасения от жгучих солнечных лучей, браслеты кандалов раскалились почти докрасна. Кожа, натертая железом, нестерпимо саднила, но даже переменить положение он не мог. По особому приказу царевны его приковали стоя; широкий ошейник двумя натянутыми цепями притягивал его к "потолку" клетки, разведенные в стороны руки были прикованы к "стенам", ноги - к "полу". Фактически, он висел на цепях.
Его томила жажда. Горло высохло и потрескалось, но царевна запретила давать ему хоть глоток воды на протяжении всего пути. Он покрылся волдырями от солнечных ожогов, перед глазами плыли радужные круги, опухшие губы запеклись черной коркой. Он высох, он почти сошел с ума... Быки, влекущие повозку с его клеткой, неторопливо переступали крепкими копытами по дороге, с каждым шагом приближая его к гибели. А впереди процессии равномерно покачивался паланкин с красавицей, которую он хотел спасти и которая хотела его смерти.
К несчастью, он был слишком силен, чтобы тягостный трехдневный путь убил его. Его швырнули в темницу, за ним заперлись железные двери, но его это не волновало: он погрузился в блаженную прохладу. Его полагали опасным настолько, что стражи не решились поместить его к другим преступникам. Он был избавлен от духоты и зловония общей тюрьмы, и даже крыс в его каморке не было. Пол, холодный каменный пол, сырые, покрытые холодными каплями воды стены, и - отсутствие палящего солнца. И вода - ее было немного, она была затхлой, в ней плавали дохлые насекомые, но Ксантиву это было неважно. Жадными глотками осушив глиняную чашку, он повалился на пол и забылся в тяжелом, больном сне...
Керх допил вино в глиняном стаканчике, Женкай долил ему из золотого кувшина.
- Вино надо наливать в глиняную посуду. От металла у него портится вкус, - заметил царь. Впрочем, сейчас ему было все равно, из чего пить. Ему было плохо, ему просто хотелось пить и ни о чем не думать. Помолчав, он отхлебнул глоточек и спросил: - Как царевна?
- Говорит, что совершенно больна. С постели не встает, раздражена, всем недовольна, кричит и гоняет служанок. А врач говорит, что она здорова. Кушает, опять же, с аппетитом и спит крепко.
- Ее можно понять. Быть похищенной.., - Керх попытался гневно сверкнуть глазами, но не вышло. Не было у царя настоящего гнева, не получалось у него разозлиться.
Царевну похитил раб, да еще тот, к которому Керх чувствовал необъяснимое расположение. Было в этом человеке - язык не поворачивался назвать его рабом - что-то, что привлекало к нему людей. Странный человек со странным именем - Ксантив. Керх повидал немало выходцев их тех краев, откуда был родом Ксантив - Лакидос назвал ему родину своего воспитанника - но ничего похожего не встречал. И имя... Откуда оно взялось, какому языку принадлежит? Лакидос только загадочно улыбнулся, услышав этот вопрос, да сказал, что имя его воспитанника выбрал сам Бог войны...
- Да что за чушь?! - взорвался Керх. - Что, Бог взял и пришел к Лакидосу, чтобы сообщить имя? Вот так - запросто?! Взял и спустился с неба...
Женкай ничего не ответил. Он давно привык к манере Керха отвечать вслух на свои мысли. Да, Бог... Был бы Керх темным землепашцем, он бы поверил. Да только он за свою жизнь немало пообщался со жрецами, и твердо знал - Богов нет. Их придумали жрецы, чтобы крестьяне слушались царей и жрецов. Стихия бушует каждый год, и крестьяне бунтуют каждый год - так почему бы не связать эти беды воедино? Это была на диво остроумная мысль. Связь налицо - крестьяне бунтуют против царя, а Боги карают их ураганом или засухой. А если засуха случится вперед бунта, что чаще всего и случается, то Боги наказывают людей за греховные мысли. А что? Богам ведь все открыто - и дела, и помыслы. Как все просто складывается, и всем все понятно - у людей есть Боги, у царей есть власть, у жрецов есть знания. И все довольны - цари договариваются со жрецами, а люди молятся Богам. Вот бы знать, что думают об этом сами Боги? Вдруг они существуют? Чего только в природе не бывает...
Раб оскорбил царевну. Такого не происходило в истории ни одной царской семьи. Считалось, что раб не может оскорбить - ну как вещь, скот может унизить живую богиню? Он - пустое место, его слова не могли достичь ее слуха, он был слишком низок для нее. И вот - на тебе. Додумался. Придумал способ. Сообразительный раб попался. Взял - и выкрал ее. Интересно, как? Керх пристрастно расспрашивал врача - тот не заметил, чтобы Ксантив применял к Илоне силу. Не трогал он ее. Тогда как ему удалось похитить ее? И не побоялся ведь оставить в городе без присмотра, не ждал, что убежит. Может быть, она по собственному желанию удрала с ним? А в дороге поссорились, она захотела вернуться. И злится сейчас не на похищение, а на ссору, на своеволие его. И смерти его требует из опасения, что ее участие в побеге раскроется.
Нет, это еще хуже. Раб соблазнил царевну, царевна убежала с рабом. А смысл? Он скоро должен был получить свободу, и если бы ей так хотелось замуж за него, то она настояла бы на своем. Но ведь она сама добилась, чтобы он остался рабом... Черт разберет этих женщин. Нет, если верить здравому смыслу, то она не могла бежать - зачем, когда отец и так ни в чем ей не отказывал? Значит, это все-таки оскорбление, которое можно смыть только... Чем его можно смыть? А нужно ли его чем-то смывать?
Вот это и было самым ужасным. Как Керх ни старался, праведный гнев не появлялся. И причина была, и долг обязывал, а не было зла. Жалость - да. Простодушный парень, влюбился в красавицу, никак не мог понять, почему они не имеют права на взаимную любовь. Никак не мог понять, почему раб не может любить царевну, и чем рабы и царевны отличаются от обычных мужчин и женщин. Да ничем, только названием, это Керх и сам знал. Поэтому жалел парня и тут же злился на себя, ругал за непрошеную слабость.
Грохнул кулаком по столу - Женкай и бровью не повел. Керх тяжело вздохнул:
- О-ох... Ты почему только один стакан принес?
- А ты этот еще не разбил. Или ты намерен сразу из двух стаканов пить? - ехидно осведомился Женкай.
- Ты как с царем разговариваешь.., - лениво сказал Керх.
- По-человечески.
- А раболепие где?
- В тронном зале. Послушай, Керх, лести ты можешь вдоволь наслушаться от остальных. А так, как я, с тобой никто не поговорит.
Керх не сомневался в этом. Женкай был единственным его другом, ему ничего не было нужно от царя, и, как следствие, он царя не боялся. Они выросли вместе, они всегда были друзьями. Женкай был начисто лишен зависти, поэтому разница в положении его никогда не смущала. И чины ему не были нужны, он всегда от них отказывался. Ему нравилось быть управителем, и он был им. Ему можно было пожаловаться, доверить тайну, излить душу - он не был способен на предательство. Керх сам понимал - ему невероятно повезло, что у него, царя, есть настоящий друг.
- Никто, никто... Ты в трезвенники подался, что ли? Хочешь, чтобы я один напился?
Женкай молча извлек из-под стола еще один стаканчик, наполнил его душистым вином. Ну вот, теперь можно поговорить откровенно.
- Как там этот раб? - спросил Керх якобы равнодушно.
- Хуже, чем твоя дочь. И врача не нужно, чтобы заметить лихорадку. Бредит, мечется. Я уж думал яда ему в воду подсыпать, пока он ничего не соображает.
- Зачем?
- Помрет без мучений. Ты ж его на костер пошлешь. А так - не придется ему проходить через публичную смерть, да и быстро все будет... Ты думал когда-нибудь, каково это - своей смертью веселить толпу?
- Зачем мне это?
- Напрасно не думал. Пригодилось бы. По-другому на жизнь взглянул бы.
Керх не к месту вспомнил о своем долге и предпринял еще одну бесплодную попытку разозлиться или хотя бы притвориться злым.
- Я не понимаю, ты кому сочувствуешь? Моя дочь, моя честь оскорблена, а ты рабу хочешь легкую смерть устроить! Ну-у...
Женкай посмотрел на него не то с осуждением, не то с сожалением.
- Керх, давай в-открытую. Я был в тюрьме, я видел его. Он в бреду думает, что разговаривает с ней. И жаль, ты не слышал, как он разговаривает. Он стихи слагает, и какие! Все твои придворные поэты за сто лет не додумаются до таких эпитетов... Не мог он ее оскорбить. Он любит ее. Просто любит, и если кто и виноват в этой истории, то не он.
- А кто?
- Да кто угодно! Я тебе говорил, что не надо позволять им сближаться? Я тебе говорил, что он нужен ей вовсе не для охраны? Или ты думал, что она не посмотрит на него только потому, что он раб? Еще как посмотрит. Ей это на руку было, что он раб - она что хотела, то и заставила его делать, он бы ей слова против не мог сказать, даже если бы не был влюблен, - Женкай отпил вина. - Пока он занимался твоими младшими детьми, все было хорошо. И дети его любили, и он не пытался воспользоваться детскими привязанностями, и ничему дурному он их не учил. Но стоило Илоне его приметить, все пошло кувырком. А ты идешь на поводу у собственной дочери, а сейчас притворяешься, что почти год ничего не видел.
- А что я должен был видеть? - насторожился Керх.
Неужели эта грязная история началась гораздо раньше?
- Что? Да то, по поводу чего все поварихи судачили: что царевна будет делать, если любовь даст свои плоды?
Керх побагровел.
- Как ты смеешь...
- А что - я? Что здесь особенного? Тебе можно иметь детей от рабынь, а ей - нельзя? Пойди, скажи ей, что ты что-то запрещаешь ей делать! Да она выгонит тебя из своих покоев! А теперь сам посуди: все до единой матери твоих детей получили свободу, а Ксантив за то же самое - за любовь царственной особы - пойдет на костер. Справедлив ли ты, царь?
- Он бежал. И силой увлек ее за собой.
- Ты уверен в этом? - поддел его Женкай. - А я - нет. Как не уверен в том, что он ее соблазнил, а не наоборот.
- Это слишком смело, - угрожающе сказал Керх. - Женкай, знай меру.
- Меру? - не унимался тот. - Хорошо. Как ты мне объяснишь, чем могла разозлить царевну неприметная рабыня Олака? Почему Илона ненавидела ее настолько, что заставила продать девчонку в другое имение? А Олака хотела замуж за Ксантива, и мне об этом говорила. А два года назад, ты помнишь, как она требовала смерти для молодого подхалима? Якобы он украл у нее какую-то безделушку. Конечно, я парня спровадил с глаз долой, но перед этим узнал, за что ему такая немилость, хотя перед этим он был в явном фаворе у царевны. И что ты думаешь? Все было просто: он влюбился в служанку, будучи любовником царевны. И не надо ужасаться - твоей дочери не пять лет, и трудно требовать от нее наивности хотя бы потому, что ты сам не очень-то стараешься скрыть от нее свои утехи с рабынями.
1 2 3 4 5 6 7
Потом исчез отец, а под большим деревом на берегу реки появился камень с выбитой надписью. Став старше, уже в храме, Ксантив понял, что его отец умер совсем молодым. И почти сразу же после его смерти мама, постоянно плакавшая, вместе с маленьким непоседой отправилась в путешествие.
Ксантив почти ничего не помнил об этом пути. Кажется, были леса, в которых был снег, были горы, но не исключено, что Ксантив придумал это. И очень ярко, детально, он запомнил день, когда впервые увидел Храм.
Энканос показался ему сложенным из скал. Невообразимо огромные каменные ступени, раскаленные солнцем, и пышная зелень рощи, окружавшей храм. Ксантив не понимал, почему мама не отпускает его побегать под прохладной зеленью деревьев, зачем она заставляет его подниматься по бесконечной лестнице, от которой волнами поднимался душный жар. А в самом храме царила полутьма. Здесь было прохладно, путникам дали попить холодного молока и съесть по большому куску ароматного хлеба.
Верховный жрец храма потряс воображение Ксантива. Потом он узнал, что Лакидос был добрым и справедливым человеком, но в первый раз мальчик даже испугался той торжественности и величественности, с которыми говорил жрец. Мать опустилась перед ним на колени, подтолкнула к нему сына. "Его отец..,"- начала было она, но жрец остановил ее: "Ты носишь траур, я все понял." Помолчав, сдавленным голосом мать сказала: "Я не смогу воспитать его так, как заслуживает сын такого отца. Я слышала, что Храм принимает учеников." - "Да. Храм может взять на себя заботу о нем. Но знаешь ли ты наши законы? Он будет считаться сиротой, и он получит новое имя. Храм станет его единственным домом и родиной. Если он когда-нибудь встретит тебя, он не узнает тебя, не назовет матерью." Мать нервно кивнула, не решаясь посмотреть ни на жреца, ни на сына.
Потом она уходила - маленькая изящная женщина в черном покрывале, сквозь которое просвечивали солнечные лучи. Она оглянулась, мальчик подбежал к ней, она поцеловала его в лоб, сказала: "Посиди здесь, я скоро приду." Такой он ее и запомнил - в траурном покрывале, с заплаканными синими глазами, в которых затаилось сознание вины. Больше он ее никогда не видел.
Наверное, первое время он очень тосковал, плакал по ночам - он этого не помнил. Все заслонили годы обучения. В Энканосе воспитывалось две сотни мальчиков разного возраста, и их учили всему, что должен знать образованный человек. И, конечно, военные науки. Многие мальчики не выдерживали, их отправляли в другие храмы; некоторые умирали от болезней. Но Ксантив всегда был одним из лучших...
К вечеру они достигли шумного портового города. Кони больше не были нужны им, Ксантив отвел их к богатому купцу. Монет, вырученных за скакунов, вполне хватало для оплаты переезда через море; у этого же купца Ксантив нашел ночлег для себя и Илоны.
Илона была непривычно молчалива - вероятно, долгая дорога утомила ее. Она ничего не сказала, когда Ксантив предложил ей поужинать простыми лепешками с молоком. Ломала лепешку на маленькие кусочки, окунала в молоко, не привередничая и не капризничая. И уснула она мгновенно, не жалуясь, что коротать ночные часы приходится на жесткой скамье.
С первыми лучами солнца Ксантив уже был на пристани. Просоленный, пахнущий рыбой влажный ветер трепал его пепельные кудри, в прищуренных синих глазах отражались солнечные блики, как на круглых боках волн. Ему было весело - еще немного, и рабские цепи останутся только кошмарным сном. Он ходил по пристани, приглядывался к кораблям и к людям и очень быстро нашел то, что искал: небольшое рыбацкое судно, которое уходило в море в полдень, и могло причалить к побережью совсем неподалеку от Энканоса. Как на крыльях, летел он к дому купца за Илоной.
... Свободен только одинокий. Он обманывал себя, забыв эту древнюю мудрость. Он был привязан к Илоне, и, если бы не любовь, он получил бы свободу. Но он вернулся - чтобы попасть в ловушку.
Его встретили на улице. Они ждали именно его, и это были не уличные грабители, хотя в их руках были дубины, а не мечи. Это были охотники за вознаграждением, обещанным кем-то за поимку царского раба, совершившего неслыханное преступление - похитившего царевну. Ксантив понял все без слов, и его короткий меч был обнажен раньше, чем охотники обступили его.
Он не мог сдаться. Он не верил, что Илона предала его. Наверное, он ошибся в расчетах и царские гонцы опередили их, и глашатай объявил награду за его голову еще до появления беглецов в городе. Наверное... Как хотелось верить в эту иллюзию!
Он попал в западню, и он остервенело вырывался из нее. Он думал, что у него есть время, чтобы отделаться от преследователей и вместе с царевной скрыться в море. Он должен был выйти победителем из неравной схватки, ведь он обещал Илоне вернуться. Если он исчезнет, она будет думать, что он обманул ее, бросил, что он воспользовался ею, как прикрытием в пути - царские солдаты не осмелились бы напасть на него, пока царевна была рядом. Он должен вернуться, иначе Илона на всю жизнь будет связана со стариком.
Порядком побитый, он отбился от охотников за беглыми рабами, бегом преодолел небольшое расстояние до дома купца... Ему не стоило приходить сюда. Трезвый рассудок подсказывал ему, что не могли гонцы опередить его, что его предала женщина, которую он любил. Ему надо было бежать на пристань, но зачем?! Зачем ему нужны были жизнь, свобода, спасение? Он бежал из рабства, чтобы спасти Илону от участи, казавшейся ему ужасной. И как же он ошибался...
Двор был полон солдат. Слуги купца помогали Илоне удобно устроиться в роскошном паланкине; Ксантив увидел, как она обернулась, как равнодушный взгляд скользнул по его лицу, как шевельнулись губы, столько раз дарившие ему ответный поцелуй: "Взять его. Живым."
Его разум застыл, сердце стало камнем, но руки продолжали действовать. Его короткий меч окрасился кровью, но солдаты придумали на него управу. Его окружили щитоносцы, стиснули огромными, в рост человека, щитами так, что он не мог двигаться. И кто-то из-за плеч щитоносцев накинул удавку ему на шею. А с паланкина за ним наблюдали равнодушные зеленые глаза...
Клетка из толстых металлических прутьев не давала никакого спасения от жгучих солнечных лучей, браслеты кандалов раскалились почти докрасна. Кожа, натертая железом, нестерпимо саднила, но даже переменить положение он не мог. По особому приказу царевны его приковали стоя; широкий ошейник двумя натянутыми цепями притягивал его к "потолку" клетки, разведенные в стороны руки были прикованы к "стенам", ноги - к "полу". Фактически, он висел на цепях.
Его томила жажда. Горло высохло и потрескалось, но царевна запретила давать ему хоть глоток воды на протяжении всего пути. Он покрылся волдырями от солнечных ожогов, перед глазами плыли радужные круги, опухшие губы запеклись черной коркой. Он высох, он почти сошел с ума... Быки, влекущие повозку с его клеткой, неторопливо переступали крепкими копытами по дороге, с каждым шагом приближая его к гибели. А впереди процессии равномерно покачивался паланкин с красавицей, которую он хотел спасти и которая хотела его смерти.
К несчастью, он был слишком силен, чтобы тягостный трехдневный путь убил его. Его швырнули в темницу, за ним заперлись железные двери, но его это не волновало: он погрузился в блаженную прохладу. Его полагали опасным настолько, что стражи не решились поместить его к другим преступникам. Он был избавлен от духоты и зловония общей тюрьмы, и даже крыс в его каморке не было. Пол, холодный каменный пол, сырые, покрытые холодными каплями воды стены, и - отсутствие палящего солнца. И вода - ее было немного, она была затхлой, в ней плавали дохлые насекомые, но Ксантиву это было неважно. Жадными глотками осушив глиняную чашку, он повалился на пол и забылся в тяжелом, больном сне...
Керх допил вино в глиняном стаканчике, Женкай долил ему из золотого кувшина.
- Вино надо наливать в глиняную посуду. От металла у него портится вкус, - заметил царь. Впрочем, сейчас ему было все равно, из чего пить. Ему было плохо, ему просто хотелось пить и ни о чем не думать. Помолчав, он отхлебнул глоточек и спросил: - Как царевна?
- Говорит, что совершенно больна. С постели не встает, раздражена, всем недовольна, кричит и гоняет служанок. А врач говорит, что она здорова. Кушает, опять же, с аппетитом и спит крепко.
- Ее можно понять. Быть похищенной.., - Керх попытался гневно сверкнуть глазами, но не вышло. Не было у царя настоящего гнева, не получалось у него разозлиться.
Царевну похитил раб, да еще тот, к которому Керх чувствовал необъяснимое расположение. Было в этом человеке - язык не поворачивался назвать его рабом - что-то, что привлекало к нему людей. Странный человек со странным именем - Ксантив. Керх повидал немало выходцев их тех краев, откуда был родом Ксантив - Лакидос назвал ему родину своего воспитанника - но ничего похожего не встречал. И имя... Откуда оно взялось, какому языку принадлежит? Лакидос только загадочно улыбнулся, услышав этот вопрос, да сказал, что имя его воспитанника выбрал сам Бог войны...
- Да что за чушь?! - взорвался Керх. - Что, Бог взял и пришел к Лакидосу, чтобы сообщить имя? Вот так - запросто?! Взял и спустился с неба...
Женкай ничего не ответил. Он давно привык к манере Керха отвечать вслух на свои мысли. Да, Бог... Был бы Керх темным землепашцем, он бы поверил. Да только он за свою жизнь немало пообщался со жрецами, и твердо знал - Богов нет. Их придумали жрецы, чтобы крестьяне слушались царей и жрецов. Стихия бушует каждый год, и крестьяне бунтуют каждый год - так почему бы не связать эти беды воедино? Это была на диво остроумная мысль. Связь налицо - крестьяне бунтуют против царя, а Боги карают их ураганом или засухой. А если засуха случится вперед бунта, что чаще всего и случается, то Боги наказывают людей за греховные мысли. А что? Богам ведь все открыто - и дела, и помыслы. Как все просто складывается, и всем все понятно - у людей есть Боги, у царей есть власть, у жрецов есть знания. И все довольны - цари договариваются со жрецами, а люди молятся Богам. Вот бы знать, что думают об этом сами Боги? Вдруг они существуют? Чего только в природе не бывает...
Раб оскорбил царевну. Такого не происходило в истории ни одной царской семьи. Считалось, что раб не может оскорбить - ну как вещь, скот может унизить живую богиню? Он - пустое место, его слова не могли достичь ее слуха, он был слишком низок для нее. И вот - на тебе. Додумался. Придумал способ. Сообразительный раб попался. Взял - и выкрал ее. Интересно, как? Керх пристрастно расспрашивал врача - тот не заметил, чтобы Ксантив применял к Илоне силу. Не трогал он ее. Тогда как ему удалось похитить ее? И не побоялся ведь оставить в городе без присмотра, не ждал, что убежит. Может быть, она по собственному желанию удрала с ним? А в дороге поссорились, она захотела вернуться. И злится сейчас не на похищение, а на ссору, на своеволие его. И смерти его требует из опасения, что ее участие в побеге раскроется.
Нет, это еще хуже. Раб соблазнил царевну, царевна убежала с рабом. А смысл? Он скоро должен был получить свободу, и если бы ей так хотелось замуж за него, то она настояла бы на своем. Но ведь она сама добилась, чтобы он остался рабом... Черт разберет этих женщин. Нет, если верить здравому смыслу, то она не могла бежать - зачем, когда отец и так ни в чем ей не отказывал? Значит, это все-таки оскорбление, которое можно смыть только... Чем его можно смыть? А нужно ли его чем-то смывать?
Вот это и было самым ужасным. Как Керх ни старался, праведный гнев не появлялся. И причина была, и долг обязывал, а не было зла. Жалость - да. Простодушный парень, влюбился в красавицу, никак не мог понять, почему они не имеют права на взаимную любовь. Никак не мог понять, почему раб не может любить царевну, и чем рабы и царевны отличаются от обычных мужчин и женщин. Да ничем, только названием, это Керх и сам знал. Поэтому жалел парня и тут же злился на себя, ругал за непрошеную слабость.
Грохнул кулаком по столу - Женкай и бровью не повел. Керх тяжело вздохнул:
- О-ох... Ты почему только один стакан принес?
- А ты этот еще не разбил. Или ты намерен сразу из двух стаканов пить? - ехидно осведомился Женкай.
- Ты как с царем разговариваешь.., - лениво сказал Керх.
- По-человечески.
- А раболепие где?
- В тронном зале. Послушай, Керх, лести ты можешь вдоволь наслушаться от остальных. А так, как я, с тобой никто не поговорит.
Керх не сомневался в этом. Женкай был единственным его другом, ему ничего не было нужно от царя, и, как следствие, он царя не боялся. Они выросли вместе, они всегда были друзьями. Женкай был начисто лишен зависти, поэтому разница в положении его никогда не смущала. И чины ему не были нужны, он всегда от них отказывался. Ему нравилось быть управителем, и он был им. Ему можно было пожаловаться, доверить тайну, излить душу - он не был способен на предательство. Керх сам понимал - ему невероятно повезло, что у него, царя, есть настоящий друг.
- Никто, никто... Ты в трезвенники подался, что ли? Хочешь, чтобы я один напился?
Женкай молча извлек из-под стола еще один стаканчик, наполнил его душистым вином. Ну вот, теперь можно поговорить откровенно.
- Как там этот раб? - спросил Керх якобы равнодушно.
- Хуже, чем твоя дочь. И врача не нужно, чтобы заметить лихорадку. Бредит, мечется. Я уж думал яда ему в воду подсыпать, пока он ничего не соображает.
- Зачем?
- Помрет без мучений. Ты ж его на костер пошлешь. А так - не придется ему проходить через публичную смерть, да и быстро все будет... Ты думал когда-нибудь, каково это - своей смертью веселить толпу?
- Зачем мне это?
- Напрасно не думал. Пригодилось бы. По-другому на жизнь взглянул бы.
Керх не к месту вспомнил о своем долге и предпринял еще одну бесплодную попытку разозлиться или хотя бы притвориться злым.
- Я не понимаю, ты кому сочувствуешь? Моя дочь, моя честь оскорблена, а ты рабу хочешь легкую смерть устроить! Ну-у...
Женкай посмотрел на него не то с осуждением, не то с сожалением.
- Керх, давай в-открытую. Я был в тюрьме, я видел его. Он в бреду думает, что разговаривает с ней. И жаль, ты не слышал, как он разговаривает. Он стихи слагает, и какие! Все твои придворные поэты за сто лет не додумаются до таких эпитетов... Не мог он ее оскорбить. Он любит ее. Просто любит, и если кто и виноват в этой истории, то не он.
- А кто?
- Да кто угодно! Я тебе говорил, что не надо позволять им сближаться? Я тебе говорил, что он нужен ей вовсе не для охраны? Или ты думал, что она не посмотрит на него только потому, что он раб? Еще как посмотрит. Ей это на руку было, что он раб - она что хотела, то и заставила его делать, он бы ей слова против не мог сказать, даже если бы не был влюблен, - Женкай отпил вина. - Пока он занимался твоими младшими детьми, все было хорошо. И дети его любили, и он не пытался воспользоваться детскими привязанностями, и ничему дурному он их не учил. Но стоило Илоне его приметить, все пошло кувырком. А ты идешь на поводу у собственной дочери, а сейчас притворяешься, что почти год ничего не видел.
- А что я должен был видеть? - насторожился Керх.
Неужели эта грязная история началась гораздо раньше?
- Что? Да то, по поводу чего все поварихи судачили: что царевна будет делать, если любовь даст свои плоды?
Керх побагровел.
- Как ты смеешь...
- А что - я? Что здесь особенного? Тебе можно иметь детей от рабынь, а ей - нельзя? Пойди, скажи ей, что ты что-то запрещаешь ей делать! Да она выгонит тебя из своих покоев! А теперь сам посуди: все до единой матери твоих детей получили свободу, а Ксантив за то же самое - за любовь царственной особы - пойдет на костер. Справедлив ли ты, царь?
- Он бежал. И силой увлек ее за собой.
- Ты уверен в этом? - поддел его Женкай. - А я - нет. Как не уверен в том, что он ее соблазнил, а не наоборот.
- Это слишком смело, - угрожающе сказал Керх. - Женкай, знай меру.
- Меру? - не унимался тот. - Хорошо. Как ты мне объяснишь, чем могла разозлить царевну неприметная рабыня Олака? Почему Илона ненавидела ее настолько, что заставила продать девчонку в другое имение? А Олака хотела замуж за Ксантива, и мне об этом говорила. А два года назад, ты помнишь, как она требовала смерти для молодого подхалима? Якобы он украл у нее какую-то безделушку. Конечно, я парня спровадил с глаз долой, но перед этим узнал, за что ему такая немилость, хотя перед этим он был в явном фаворе у царевны. И что ты думаешь? Все было просто: он влюбился в служанку, будучи любовником царевны. И не надо ужасаться - твоей дочери не пять лет, и трудно требовать от нее наивности хотя бы потому, что ты сам не очень-то стараешься скрыть от нее свои утехи с рабынями.
1 2 3 4 5 6 7