– Что же это за фраза? – спросила старшая дама.
– Вот эта фраза, – отвечала Жанна:
– «Сударь, сжальтесь над маленькой сироткой, по прямой линии потомком Генриха Валуа».
– Фу, какая гадость! – с жестом отвращения воскликнула старшая посетительница.
– Какое же впечатление производила эта фраза на тех, к кому вы с ней обращались? – спросила младшая.
– О, Господи! Именно такое, на какое и рассчитывала моя мать, сударыня: я приносила домой немного денег, а отец мог на несколько дней отдалить ужасное будущее, которое ему грозило, – больницу.
Черты старшей женщины исказились, на глазах младшей показались слезы.
– В конце концов, сударыни, хотя это отвратительное ремесло и дало некоторое облегчение отцу, я взбунтовалась. Однажды, вместо того, чтобы бежать за прохожими и преследовать их этой привычной фразой, я села на каменную тумбу и так просидела часть дня, подавленная горем. Вечером я вернулась домой с пустыми руками. Мать избила меня так, что на следующий день я заболела. Отец, лишенный всякой помощи, вынужден был уехать в больницу, там он и умер.
– Какая ужасная история! – прошептали обе дамы.
– Но что же вы делали, когда умер ваш отец? – спросила младшая посетительница.
– Господь сжалился надо мной. Через месяц после смерти моего несчастного отца мать сбежала с солдатом, своим любовником, а нас с братом бросила.
– И вы остались сиротами?
– Сударыня! В противоположность другим детям мы не были сиротами – у нас была мать. Нас приютила общественная благотворительность. Но так как для нас просить милостыню было тяжело, то мы просили ее только на самое необходимое. Бог повелел своим созданиям стремиться жить.
– Увы!
– Что еще сказать вам, сударыни? Однажды я имела счастье встретить карету, которая медленно поднималась к Сен-Марсельскому предместью; на запятках стояли четверо лакеев; в карете сидела красивая и еще молодая женщина; я протянула руку; она стала меня расспрашивать; мой ответ и мое имя сначала поразили ее, потом вызвали недоверие. Я дала ей адрес приюта и все необходимые сведения. Уже на следующий день она знала, что я не лгала; она взяла нас – и брата, и меня: брата отдала в армию, а меня – в швейную мастерскую. Таким образом, мы оба были спасены от голода.
– Эта дама была госпожа де Буланвилье?
– Она самая.
– Она, кажется, умерла?
– Да, и ее смерть столкнула меня в бездну.
– Но ведь ее муж еще жив, и он богат!
– Никому иному, как ее мужу, сударыня, я обязана всеми страданиями юной девушки, так же, как матери обязана всеми несчастьями ребенка. Я выросла, и, быть может, похорошела, он это заметил; он хотел взять определенную плату за свои благодеяния – я отказалась. Тем временем госпожа де Буланвилье умерла, а я, я, которая вышла замуж за храброго и преданного военного, господина де ла Мотта, оказалась в разлуке с мужем и после ее смерти стала еще более одинока, чем после смерти отца.
Такова моя история, сударыни. Я сократила ее: страдания всегда длительны, и от рассказа о них надо избавлять людей счастливых, даже если это благодетели, какими представляетесь мне вы, сударыни.
Продолжительное молчание наступило вслед за последним периодом истории г-жи де ла Мотт.
Нарушила его старшая дама.
– А что делает ваш муж? – спросила она.
– Мой муж в гарнизоне Бар-сюр-Об, он служит в жандармерии и так же, как и я, ожидает лучших времен.
– Но вы ведь ходатайствовали при дворе?
– Разумеется!
– Имя Валуа, подтвержденное документально, должно было вызвать симпатии?
– Я не знаю, сударыня, какие чувства могло вызвать мое имя, ибо ни на одно из моих прошений я не получила ответа.
– Но вы видели министров, короля, королеву?
– Я не видела никого. Все мои попытки были тщетны, – отвечала г-жа де ла Мотт.
– Но не можете же вы просить милостыню!
– Нет, я отвыкла от этого. Но…
– Но что?
– Но я могу умереть с голоду, как умер мой отец.
– У вас нет детей?
– Нет, сударыня.
– А можете ли вы, – я весьма сожалею, что вынуждена настаивать на этом, – предъявить документальные доказательства вашего происхождения?
Жанна встала, порылась в ящике стола, вытащила оттуда бумаги и протянула их даме.
Но так как Жанна решила воспользоваться удобным случаем, когда эта дама, желая изучить документы, подойдет к свету и откроет лицо, она, предвосхитив это, заботливо подкрутила фитиль лампы, чтобы усилить освещение.
Дама из благотворительного общества, словно свет резал ей глаза, повернулась спиной к лампе, а тем самым и к г-же де ла Мотт.
Она внимательно прочитала и сверила документы один за другим.
– Вы правы, – сказала дама из благотворительного общества, – все бумаги в образцовом порядке, и я советую вам непременно представить их кому следует.
– А как по-вашему, сударыня, что я могу получить?
– Ну, вы вне всякого сомнения получите пенсион, а господин де ла Мотт – продвижение по службе, если только этот дворянин достоин того сам по себе.
– Мой муж – образец чести, сударыня, и он никогда не пренебрегал своими обязанностями на военной службе.
– Этого достаточно, сударыня, – сказала дама из благотворительного общества, опуская капюшон на лицо.
Госпожа де ла Мотт с тревогой следила за каждым ее движением.
Она увидела, как та, порывшись в карманах, вытащила оттуда небольшой сверток в один дюйм диаметром и в три-четыре дюйма длиной.
Дама из благотворительного общества положила этот сверток на шифоньерку.
– Бюро благотворительного общества уполномочило меня, сударыня, предложить вам эту небольшую помощь в ожидании большей, – сказала она.
Госпожа де ла Мотт бросила на сверток быстрый взгляд.
Посетительницы поднялись с мест и направились к двери.
– До свидания, до свидания, графиня! – вскричали обе незнакомки, устремляясь к выходу.
– Где могу я иметь честь поблагодарить вас, сударыни? – спросила Жанна де Валуа.
– Мы дадим вам знать об этом, – сказала старшая дама, спускаясь так быстро, как только могла.
Шум их шагов затерялся в глубине нижних этажей.
Госпожа де Валуа вернулась к себе, сгорая от нетерпения узнать, что в свертке. Но, проходя первую комнату, она споткнулась о какой-то предмет, который скатился с циновки, служившей для законопачивания щели между дверью и полом.
Графиня де ла Мотт наклонилась, подняла этот предмет и подбежала к лампе.
Это была круглая, плоская, инкрустированная золотом коробочка.
В коробочке лежало несколько душистых шоколадных пастилок, но хотя она была совсем плоская, было заметно, что у коробочки двойное дно, и графиня некоторое время пыталась найти потайную пружинку.
В конце концов она нашла эту пружинку и нажала ее.
Тотчас же взгляду ее представился портрет строгой женщины, поражавшей своей мужественной красотой и величественной властностью.
Немецкая прическа и великолепная цепь, похожая на орденскую, придавали лицу на портрете что-то на редкость необычное.
На дне коробочки помещался шифр, состоящий из букв «М» и «Т», переплетенных внутри лаврового венка.
Благодаря сходству портрета со старшей дамой, своей благодетельницей, г-жа де ла Мотт предположила, что это ее мать или бабушка, и, нужно отдать ей справедливость, первым ее порывом было выбежать на лестницу и окликнуть этих дам.
Но дверь была уже закрыта.
Она бросилась к окну, чтобы позвать их – но было уже слишком поздно.
Единственно, что она увидела в конце улицы Сен-Клод, выходящей на улицу Сен-Луи, был мчащийся кабриолет.
Потеряв надежду позвать дам-патронесс, графиня снова принялась разглядывать коробочку, обещая себе отослать ее в Версаль; затем схватила сверток, оставленный ими на шифоньерке.
– Луидоры!
Двойные луидоры! – вскричала графиня. – Пятьдесят двойных луидоров! Две тысячи четыреста ливров!
Алчная радость отразилась в ее глазах в то время, как Клотильда, вне себя от изумления, стояла, сложив руки и разиня рот.
– Сто луидоров! – повторила г-жа де ла Мотт. – Значит, эти дамы так богаты? О, я найду их!

Глава 4.
БЕЛУС

Госпожа де ла Мотт не ошиблась, полагая, что кабриолет, только что скрывшийся из виду, уносил дам-патронесс.
Этот кабриолет, запряженный великолепным гнедым ирландским конем с коротким хвостом, с мясистым крупом, доставил на улицу Сен-Клод тот самый слуга, который, как мы видели, правил санками и которого дама-патронесса называла Вебером.
– Кута етет сутарыня? – спросил он, когда появились дамы.
– В Версаль.
– Сначит, по пулифарам?
– Нет, нет, Вебер, стоят морозы, и на бульварах, должно быть, сплошная гололедица. А улицы, наверно, более покладисты, благодаря тысячам прохожих, которые разогревают снег. Едем, Вебер, скорей, скорей!
Вебер придерживал коня, пока дамы проворно поднимались в кабриолет; потом он предупредил их, что тоже поднялся.
Старшая дама обратилась к младшей:
– Ну как вам показалась графиня, Андре? – спросила она.
– По-моему, сударыня, – ответила женщина по имени Андре, – госпожа де ла Мотт бедна и очень несчастна.
– И хорошо воспитана?
– Да, конечно.
– Тебе она не понравилась, Андре.
– Должна признаться, у нее в лице есть что-то хитрое, и это мне не понравилось.
– О, я знаю, Андре: вы недоверчивы. Чтобы вы почувствовали к кому-нибудь расположение, нужно обладать всеми достоинствами. А я нахожу, что эта маленькая графиня интересна и простодушна и в своей гордости, и в своем смирении.
– Ей очень повезло, сударыня, что она имела счастье понравиться…
– Берегись! – крикнула другая дама, быстро направляя в сторону коня, едва не опрокинувшего грузчика на углу Сент-Антуанской улицы.
И кабриолет продолжал свой путь.
Однако сзади послышались проклятия человека, избежавшего колес, и в ту же минуту несколько голосов, словно гулкое эхо, поддержали его криком, как нельзя более враждебным по отношению к кабриолету.
Но ловкий кучер в юбке решительно свернул на улицу Тиксерандри, улицу населенную, узкую и далеко не аристократическую.
И тут, несмотря на крики дамы: «Берегись!», несмотря на рычание Вебера, слышны были только яростные вопли прохожих:
– Ага, кабриолет!
– Долой кабриолет!
Но Вебер не хотел тревожить свою госпожу. Он видел, сколько хладнокровия и сколько искусства она выказывает, как ловко скользит среди препятствий, как неодушевленных, так и одушевленных, которые одновременно составляют и несчастье и триумф парижского кучера.
Вокруг кабриолета уже не роптали, а орали. Дама, державшая вожжи, заметила это и, объяснив себе враждебность прохожих такими банальными причинами, как суровость погоды и плохое состояние духа встречных, решила сократить испытание.
Она прищелкнула языком. Услышав указание, Белус вздрогнул и перешел с мелкой рыси на крупную.
Лавочники разбегались, прохожие шарахались в стороны.
Крики «Берегись! Берегись!» не прекращались.
Кабриолет, преодолевший первое препятствие, вынужден был остановиться на втором, подобно тому, как останавливается корабль среди подводных скал.
В ту же минуту крики, которые до сих пор доносились до обеих женщин смутным, неясным гулом, стали различимы в этой суматохе.
Люди кричали:
– Долой кабриолет! Долой давителей!
– Эти крики относятся к нам? – спросила свою спутницу дама, правившая кабриолетом.
– Боюсь, что да, сударыня, – отвечала та.
– К комиссару! К комиссару! – кричал чей-то голос. Обе женщины, изумленные донельзя, переглянулись. В ту же секунду тысяча голосов подхватила:
– К комиссару! К комиссару!
– Сударыня! Мы погибли! – сказала младшая из женщин на ухо своей спутнице.
– Мужайтесь, Андре, мужайтесь! – отвечала вторая дама.
– Вебер! – по-немецки обратилась она к кучеру. – Помогите нам выйти.
Камердинер исполнил приказание; двумя толчками плеч отпихнув осаждавших, он отстегнул кожаный фартук кабриолета.
Обе женщины легко спрыгнули на землю.
А в это время толпа накинулась на коня и на кабриолет и начала ломать кузов.
– Но это же не люди, это дикие звери! – продолжала по-немецки дама. – В чем они меня упрекают? Давайте послушаем.
В то же мгновение чей-то вежливый голос, который составлял разительный контраст с угрозами и проклятьями, объектом коих являлись две дамы, ответил на чистейшем саксонском наречии.
– Они упрекают вас, сударыня, в том, что вы дерзко пренебрегли предписанием полиции, обнародованным в Париже сегодня утром и до весны запрещающим движение кабриолетов, которое уже стало очень опасно на хорошей мостовой и которое становится губительным для пешеходов на морозе, когда люди попадают под колеса.
Дама повернулась, желая увидеть, откуда доносится любезный голос, раздавшийся среди всех этих угрожающих голосов.
Она увидела молодого офицера, который, чтобы подойти к ней, должен был выказать такую же отвагу, какую выказывал Вебер, чтобы удержаться на месте.
Тонкое лицо с изящными чертами, высокий рост и военная выправка молодого человека понравились даме, и она поспешно ответила по-немецки:
– Ах, Боже мой! Сударь, я понятия не имела об этом предписании! Ни малейшего понятия!
– Вы иностранка, сударыня? – спросил молодой офицер.
– Да, сударь! Но скажите, что я должна делать? Они ломают кабриолет!
– Пусть себе ломают, сударыня: воспользуйтесь этим временем. Парижский народ приходит в ярость, когда богатые щеголяют своей роскошью перед лицом нищеты, и на основании предписания, полученного сегодня утром, вас отведут к комиссару.
– Ох, ни за что на свете! – воскликнула младшая дама. – Ни за что на свете!
– В таком случае, – со смехом подхватил офицер, – воспользуйтесь просекой, которую я прокладываю вам в толпе, и скройтесь.
– Дайте нам руку, сударь, и проводите нас до экипажей на площади, – властно сказала старшая дама. – Вебер! – громко проговорила она. – Подними Белуса на дыбы, чтобы эта толпа испугалась и разбежалась!
– А если они зломают кузоф?
– Пусть ломают, тебе-то что? Спаси, если сможешь, Белуса, а главное, спасайся сам – вот единственное мое поручение.
– Карашо, сутарыня, – отвечал Вебер.
В то же мгновение он пощекотал вспыльчивого ирландца, ирландец скакнул в самую гущу толпы и опрокинул самых пылких, которые вцепились в поводья и оглобли.
Велики были в эту минуту всеобщее смятение и ужас.
– Вашу руку, сударь, – сказала дама офицеру. – Идемте, милая, – прибавила он, оборачиваясь к Андре.
– Идемте, идемте, отважная женщина, – шепотом произнес офицер. Он с искренним восхищением подал руку той, которая ее требовала.
Несколько минут спустя он довел обеих женщин до соседней площади, где фиакры стояли в ожидании седоков, кучера спали на козлах, а лошади, полузакрыв глаза и опустив головы, дожидались своего скудного вечернего рациона.

Глава 5.
ВЕРСАЛЬСКАЯ ДОРОГА

Обе женщины оказались вне досягаемости толпы, но можно было опасаться, что какие-нибудь любопытные побегут за ними, узнают их и снова устроят сцену, подобную той, которая только что произошла и от которой на сей раз им, видимо, будет труднее ускользнуть.
Молодой офицер сознавал, что такая опасность есть, – дамы хорошо поняли это по энергии, с какой он будил кучера, который скорее замерз, чем заснул.
– Куда вы едете, сударыни? – опять-таки по-немецки спросил офицер.
– В Версаль, – на том же языке ответила старшая дама.
– В Версаль? – вскричал кучер. – Вы сказали: «В Версаль»?
– Вам хорошо заплатят, – сказала старшая немка.
– Вам заплатят, – по-французски повторил кучеру офицер.
– А сколько? – спросил тот.
– Луидора достаточно? – спросила офицера младшая дама, продолжая германизацию.
– Тебе предлагают луидор, – перевел молодой человек.
– Луидор – это справедливо, – пробурчал кучер, – ведь я рискую переломать ноги моим лошадям.
– Луидора достаточно, сударыня, – сказал офицер. С этими словами он повернулся к кучеру.
– Слезай с козел, мошенник, и открой дверцу, – приказал он.
– Я хочу, чтобы мне заплатили вперед, – заявил кучер.
– Мало ли, чего ты хочешь!
– Я в своем праве. Офицер сделал шаг вперед.
– Мы заплатим сейчас, заплатим, – сказала старшая немка.
Но искали деньги обе дамы напрасно: ни у той, ни у другой не нашлось ни одного су.
Офицер видел, как они нервничают, краснеют, бледнеют; положение усложнилось.
Дамы уже решили дать кучеру в залог цепочку или какую-нибудь драгоценность, но тут офицер, желая избавить их от сожалений, которые могли бы их унизить, вытащил из кошелька луидор и протянул кучеру.
1 2 3 4 5 6 7