он с огромным нетерпением ждал новостей от Мариуса и вечером, видя, что тот не возвращается, начал опасаться, уж не покинуло ли мужество его заступника; и когда Милетта, взволнованная не меньше, чем он (хотя основания для беспокойства у обоих были совершенно различные), рассказала ему о своих дурных предчувствиях, он успокоил ее в выражениях, не слишком лестных по отношению к тому, кого он превозносил еще накануне, и, казалось, был настроен вернуться к своему первоначальному мнению о красивых мужчинах.
Однако ему приснился сон, изменивший его настроение: ему привиделось, что он стал одним из четырех сыновей Эмона (история о них запомнилась ему с юности) и одним ударом своей ужасной кривой турецкой сабли рассек тело г-на Риуфа сверху донизу, изрубил всех членов его сообщества бесов и чертовок, разрушил шале и обломки его побросал в воды залива.
Этот кошмар настолько глубоко запечатлелся в мозгу г-на Кумба, что, едва проснувшись, он поспешно оглядел свою комнату, настолько велика у него была уверенность, что там должно было лежать распростертое тело его врага; но он заметил лишь старую рогожу: некогда в ней был доставлен тюк инжира из Смирны, а ныне она служила бывшему грузчику прикроватным ковриком; он поднял голову и встретился взглядом с Мариусом, открывшим в эту минуту дверь в комнату. Господин Кумб уловил на губах молодого человека улыбку и принял ее за доказательство того, что его сон вполне мог бы стать явью.
В возбуждении он забыл о всяких правилах приличия и стремительно вскочил с постели, не тратя времени на то, чтобы привести в порядок свое несколько легкомысленное одеяние.
— Ну что? — воскликнул он таким тоном, каким Александр Великий должен был задавать вопросы своим полководцам.
— Господин Риуф в сопровождении своей сестры будет здесь в три часа дня, с тем чтобы выразить сожаление по поводу случившегося и принести вам свои извинения, — ответил Мариус с той же улыбкой на лице.
Лицо г-на Кумба омрачилось.
— Извинения? — переспросил он. — На что нам его извинения? Я ведь хотел, чтобы ты взял на себя труд отомстить за обиды, которыми он меня измучил, и извинений « данном случае будет недостаточно.
— Однако… — начал было Мариус, придя в полное замешательство.
— И никаких «однако», — резко возразил г-н Кумб, не давая ему даже закончить начатую фразу. — Порядочные люди допускают извинения в делах чести не более, чем смягчающие обстоятельства в судебной тяжбе. Однажды я лично принимал участие в суде присяжных, и знаешь, какие смягчающие вину обстоятельства я тогда допускал, а? Смерть, смерть, ничего, кроме смерти, — другого я не знаю; все остальное, Бог мой, это лишь малодушная отговорка или потворство преступлению.
Мариус побледнел не только из-за оскорбления, нанесенного ему вспыльчивым стариком, но из-за боли, которую он испытывал, видя, как улетучиваются надежды, лелеянные им уже несколько часов.
— Извинения, — продолжал г-н Кумб, — извинения! Следовало подумать, прежде чем издеваться над порядочным человеком, тогда бы не пришлось прибегать сейчас к такой пошлости, как извинения, которыми я, со своей стороны, не желаю довольствоваться.
Мариус хотел было что-то сказать, но г-н Кумб не позволил ему этого сделать. Он ходил из угла в угол по своей тесной комнате, издавая яростные возгласы и так сильно размахивая руками, что это угрожало одержать верх над упорством, с каким его единственная одежда оберегала его стыдливость.
Внезапно он резко остановился перед Мариусом, в ярости схватил свой ночной колпак, покачивания кисточки которого никак не соответствовали наигранности происходящего, и швырнул его на пол.
— Ну-ка, посмотрим, — воскликнул г-н Кумб, — снесет он, по крайней мере, свой омерзительный дом?
— Но почему господин Риуф снесет дом, строительство которого обошлось ему столь дорого?
— Почему? Да потому, что его дом мешает мне, потому, что он заслоняет мне нид, потому, что он преграждает путь ветру с открытого моря, превращает мой дом в пекло, да потому, что это слишком отвратительный предмет, чтобы постоянно иметь его перед глазами! Разве этих причин недостаточно, а?
Раскрыв от изумления рот, Мариус слушал его, задаваясь вопросом: а не стоит ли послать за врачом, с тем чтобы пустить кровь отцу, впавшему в бешенство?
— Ах, черт побери! — продолжал тот. — Ну-ка, расскажи мне в двух словах, как все происходило, что было тебе сказано и что ты сделал сам? Их ввели в заблуждение твоя молодость и твоя необычная манера держать себя, я это отлично понимаю — разрази меня гром! — как и то, что по части мужества ты их обставил. Скажи мне все, мужчина, и я возьму на себя труд вернуть дела на правильный путь.
Задача, поставленная г-ном Кумбом, была слишком затруднительна для Мариуса; прием, оказанный хозяином деревенского домика тому, что сам молодой человек расценивал как триумф, а также ругательства, какими г-н Кумб, против своего обыкновения, сдабривал свою речь, успели внести в мысли Мариуса некую путаницу; но, когда он понял, что от него требуется либо солгать, либо признаться своему приемному отцу в миротворческом вмешательстве мадемуазель Мадлен, когда он задрожал от страха при одной мысли, что упоминание о ней даст возможность прочитать по его лицу все, что творилось в его душе, — путаница в голове Мариуса обратилась в полное замешательство и все его мысли пустились в столь беспорядочное бегство, что он не смог догнать ни одну из них; Мариус стал запинаться, что-то забормотал, затрепетал и понес какой-то вздор, чем окончательно вывел из себя г-на Кумба.
Заподозрив что-то неладное, г-н Кумб с новой энергией занялся разбирательством; он измучил Мариуса вопросами; он донимал его, он загонял его в тупик, он сбивал его столку неожиданными подвохами, причем проделывал все это так упорно и умело, что по кускам восстановил в конце концов более или менее точную картину произошедшего между его приемным сыном и мадемуазель Риуф.
Мариус стоял перед ним бледный и дрожащий, как преступник перед судьей, и его взгляд не мог выдержать того блеска, какой приняло обычно тусклое и безжизненное, выражение глаз г-на Кумба.
— Разрази меня гром! — воскликнул тот. — Я всегда говорил, что, раз запахло буйабесом, значит, рыбка где-то недалеко; как только я увидел, что дело, которое было столь просто закончить, приняло подобный оборот, я мог поклясться, что в него вмешалась бабенка. Ах, мой мальчик, ты позволил соблазнить себя этой девчонке, которая, быть может, приходится ему такой же сестрой, как и мне. Черт побери! Да это какая-нибудь потаскуха; он заставил ее сыграть эту роль для того, чтобы посмеяться над тобой, так же как он смеется надо мной!
— Не верьте этому, отец, — сказал Мариус, в котором зарождавшаяся любовь уже готова была смело бороться с опасениями г-на Кумба. — Мадемуазель Риуф — достойная молодая особа. Если б вы только видели ее в конторе так, как видел ее я, в окружении служащих, если б вы только слышали ее…
— Немедленно замолчи, я тебе говорю, замолчи, иначе я тебя прогоню! Они хотят сыграть со мною комедию, а ты будешь их соучастником. И я бьюсь об заклад, что если они хотят прийти сегодня вечером ко мне домой, то для того, чтобы попотчевать меня какой-нибудь скверной шуткой из числа их бесовских выдумок! Пойди и скажи им, что меня вовсе не интересует их визит; что я не нуждаюсь ни в их извинениях, ни в их сожалениях и придаю им значение не больше, чем дынной корке; что я, в отличие от тебя, не флюгер из перьев, поворачивающийся под дуновением ветра; что я их ненавижу за причиненное мне зло, и его нельзя загладить несколькими словами; что если они только осмелятся явиться в мой дом, я направлю свое ружье на первого, кто дотронется до ручки моей двери.
Ничто не является столь заразительным в этом мире, как чувство гнева. Господин Кумб и так уже в высшей степени оскорбил сына Милетты, обрушившись на ту, что с недавних пор стала предметом его обожания; теперь его возбуждение привело к тому, что Мариус потерял самообладание, сохраняемое им до последней минуты, и он ответил, что после благожелательного приема, оказанного ему мадемуазель Риуф, он считает своим долгом ни в коем случае не брать на себя подобное поручение.
— Да уж! — с горечью в сердце воскликнул г-н Кумб. — . Напрасно изобретать различные соусы для радужного губана, ведь, какой бы красивый он ни был на вид, рыба эта все-таки дрянная и ее зелено-оранжевая чешуя не придает ей хорошего вкуса; Господь всегда одаривает внешней красотой в ущерб добросердечию: я оценил тебя правильно! Не понимаю, как я мог даже на мгновение заблуждаться на твой счет. Ты встаешь на сторону моих врагов — оставайся с ними, несчастный, и прочь от меня! Уходи и питай надежду, что в течение двадцати лет они, так же как я, будут давать тебе хлеб насущный! Уходи же к тем, кому ты меня предпочел! Впрочем, разве я так уж нуждаюсь и тебе?! Разве я не мужчина, а? Не мужчина, способный, несмотря на свой возраст, заставить уважать себя и наказать тех, кто его оскорбляет?!. Ха-ха-ха! — как-то судорожно засмеялся бывший грузчик. — И пусть они не надеются, что кривлянья их попугаихи помешает мне исполнить свой долг!
Господин Кумб почти выбился из сил. И чем реже бывший грузчик оказывался во власти очередной вспышки гнева, тем сильнее проявлялся этот гнев, тем быстрее он должен был довести г-на Кумба до изнеможения; последнюю фразу он сумел произнести лишь сделан над собой большое усилие, а последние слова его уже было совершенно невозможно разобрать. Он опустился на кровать, на спинку которой до сих пор опирался, его губы посинели, в то время как лицо стало мертвенно-бледным, и, задыхаясь, он упал на матрац.
Громкий голос хозяина уже на протяжении некоторого времени привлекал внимание Милетты: находясь на лестнице, ни жива ни мертва, она прислушивалась к нему; на крик, вырвавшийся из груди Мариуса, когда тот увидел г-на Кумба, который оседал на кровать, она вбежала в комнату и поспешила оказать ему помощь.
Как только она заметила, что тот начинает приходить в себя, она увлекла Мариуса за собой на лестницу.
— Удались отсюда, дитя мое, — сказала она ему, понизив голос. — Не надо, чтобы он обнаружил тебя здесь, когда к нему снова вернется сознание: твое присутствие может вызвать у него новую вспышку гнева, а гнев этот приводит меня в ужас тем более, что я не припомню, приходилось ли мне когда-нибудь видеть его в подобном состоянии. И пусть, несмотря на то что сейчас произошло, в твоем сердце не останется горечи; Господь часто испытывает нас, посылая несчастья, однако мы всегда обращаемся к нему лишь для того, чтобы возблагодарить за его благодеяния. Именно так следует поступать по отношению ко всем тем, кто нас любит, дитя мое, и помнить лишь доброту, проявленную ими к нам. Я услышала только последние слова господина Кумба; не знаю, что произошло между вами, но не думаю, как он того опасается, что ты примешь сторону его врагов. Ты не имеешь права забывать, сколько доброты и сочувствия он проявил к твоей матери в то время, когда все покинули ее; кстати, те, что столь сильно изменили человека, которого я всегда знала как кроткого и миролюбивого, не иначе как люди злые.
Мариусу очень не хотелось, чтобы у матери оставалось дурное мнение о той, что лично на него произвела столь сильное впечатление, однако донесшийся до них голос г-на Кумба хотя и едва внятно, но властно позвал Милетту, и она, нежно обняв сына, тотчас оставила его.
С тяжелым сердцем и со слезами на глазах Мариус покинул деревенский домик; за ночь воображение молодого человека, истинного южанина, завело его очень далеко. Ему было девятнадцать лет, а в этом возрасте препятствия, связанные с общественным и имущественным положением, не мешают полету счастливых несбыточных мечтаний, и он нежно лелеял эти сладкие надежды; он уже видел, как согласно желанию Мадлен, выраженному в ее письме к нему, между обитателями обоих домов установлены повседневные добрососедские отношения, и под покровом этих грез зарождавшаяся, по его ощущениям, сердечная страсть к девушке стала казаться ему разделенной любовью. Но гнев, выплеснутый злопамятным г-ном Кумбом, дохнул на этих очаровательных призраков, населявших его мечты, и разогнал их. Выйдя из испытываемого им состояния опьянения, он очутился в мире, казавшемся ему совершенно незнакомым, с действительностью, весьма удручавшей его. Вновь овладев собою, он оценил то расстояние, что разделяло его и мадемуазель Мадлен, и впервые за последние сутки вспомнил о том, кто он такой, вспомнил о своем происхождении, о незначительном общественном положении бывшего мастерового, чье имя он носил, а также о скромном будущем, к которому чувствовал себя приговоренным.
У Мариуса было достаточно величия души, чтобы перед лицом несбывшихся надежд не стыдиться своего низкого происхождения; достаточно благородства чувств, чтобы не обвинять ни тех, кто дал ему жизнь, ни даже судьбу; его сердце обливалось кровью, он страдал, но не испытывал ни гнева, ни отчаяния.
Признав свои ошибки и заблуждения, он с мужской твердостью, редко встречающейся у людей его возраста, тотчас покаялся в своих самонадеянных надеждах; он решил собрать все свои силы и мужество, чтобы погасить едва родившуюся любовь, казавшуюся ему безрассудной, и поклялся самому себе изгнать из своих мыслей все, что напоминало ему о Мадлен, полагая, что тем самым победит власть, какую она уже возымела над его сердцем.
Правда, принять такое решение было гораздо легче, чем привести его в исполнение. Мариус искал, что могло бы его отвлечь и изгладить из памяти уже запечатлевшийся там очаровательный образ, но не находил ничего.
Напрасно он пытался восхищаться морем, глядя на него с оконечности несравненного бульвара, который все называли Прадо, морем спокойным и искрящимся и лучах прекрасного осеннего солнца; напрасно он вызывал в своей памяти воспоминание о Милетте, повторяя самому себе, что бедная женщина нуждается в том, чтобы ей были отданы все ласки ее сына; напрасно он старался забыться с помощью других впечатлений, переключая свое внимание на пешеходов, лошадей и экипажи, которые сновали вокруг него, хотя и был ранний час.
Как бы ни была крепка его воля, мысли о Мадлен одерживали верх над всеми другими, и напрасно он пытался избавиться от них: они не отступали от него ни на минуту. Мариус не мог ни смотреть на что-либо, ни восхищаться чем-то, ни желать чего бы то ни было без того, чтобы она не занимала большую часть его мыслей; если, разглядывая огромные платаны, он размышлял о предстоящей весне, то мечтал лишь о том, как было бы приятно прогуляться вместе с девушкой в их тени, когда они вновь оденутся в свой летний наряд; если голубое море казалось ему прекрасным, то он представлял себе, как чудесно было бы скользить по его волнам наедине с той, которую он любил, и там, в этом возвышенном уединении, в этой необъятности, приближающей вас к Богу, снова и снова внимать клятвам в любви! И даже мысль о Милетте стала предлогом еще раз вспомнить о Мадлен. Он думал о радости, о гордости своей матери в тот миг, когда он представит ей столь превосходную невестку, а также о тех счастливых днях, какие этот союз сулит ее старости.
Мариуса охватил ужас от того, что ему самому казалось малодушием, достойным осуждения, и смятение его стало еще сильнее. Он весь напрягся от той борьбы, какую тщетно вел с самим собой; наконец ему удалось изгнать из головы опасный и очаровательный образ мадемуазель Риуф, притупить мысль, возвращавшую его к девушке, погасив все мысли и прибегнув к тому роду умственного оцепенения, которое не есть ни явь, ни сон; но тогда вдруг ему показалось, что он слышит у самого уха голос, который повторяет имя, ставшее для него поэзией. Голос этот шептал ему: «Мадлен! Мадлен! Мадлен!» Он почувствовал, как сердце его в восхищении забилось и горячая кровь быстрее побежала по жилам.
Молодой человек испугался. Какое бы уважение он ни питал к г-ну Кумбу, после утренней сцены накануне он стал испытывать беспокойство за его рассудок; и теперь он задавался вопросом: уж не заразно ли это безумие, уж не стал ли и его мозг больным, как у бывшего грузчика?
Ответ на этот вопрос, вероятно, не был утешительным, поскольку не успел Мариус себе его задать, как он бросился бежать с такой скоростью, словно за ним гнались, и пересек весь город, чтобы вернуться к своему хозяину.
Он просто надеялся, что работа восстановит его рассудку прежнее равновесие.
Проходя по эспланаде де ла Турет, он увидел открытым вход в церковь Ла-Мажор.
Мариус вовсе не был вольнодумцем; в то время как на севере молодые люди его возраста уже с пренебрежением относились если не к религиозным верованиям, то к религиозным обрядам, Мариус сохранял свою христианскую веру во всей ее чистоте и первозданной простоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Однако ему приснился сон, изменивший его настроение: ему привиделось, что он стал одним из четырех сыновей Эмона (история о них запомнилась ему с юности) и одним ударом своей ужасной кривой турецкой сабли рассек тело г-на Риуфа сверху донизу, изрубил всех членов его сообщества бесов и чертовок, разрушил шале и обломки его побросал в воды залива.
Этот кошмар настолько глубоко запечатлелся в мозгу г-на Кумба, что, едва проснувшись, он поспешно оглядел свою комнату, настолько велика у него была уверенность, что там должно было лежать распростертое тело его врага; но он заметил лишь старую рогожу: некогда в ней был доставлен тюк инжира из Смирны, а ныне она служила бывшему грузчику прикроватным ковриком; он поднял голову и встретился взглядом с Мариусом, открывшим в эту минуту дверь в комнату. Господин Кумб уловил на губах молодого человека улыбку и принял ее за доказательство того, что его сон вполне мог бы стать явью.
В возбуждении он забыл о всяких правилах приличия и стремительно вскочил с постели, не тратя времени на то, чтобы привести в порядок свое несколько легкомысленное одеяние.
— Ну что? — воскликнул он таким тоном, каким Александр Великий должен был задавать вопросы своим полководцам.
— Господин Риуф в сопровождении своей сестры будет здесь в три часа дня, с тем чтобы выразить сожаление по поводу случившегося и принести вам свои извинения, — ответил Мариус с той же улыбкой на лице.
Лицо г-на Кумба омрачилось.
— Извинения? — переспросил он. — На что нам его извинения? Я ведь хотел, чтобы ты взял на себя труд отомстить за обиды, которыми он меня измучил, и извинений « данном случае будет недостаточно.
— Однако… — начал было Мариус, придя в полное замешательство.
— И никаких «однако», — резко возразил г-н Кумб, не давая ему даже закончить начатую фразу. — Порядочные люди допускают извинения в делах чести не более, чем смягчающие обстоятельства в судебной тяжбе. Однажды я лично принимал участие в суде присяжных, и знаешь, какие смягчающие вину обстоятельства я тогда допускал, а? Смерть, смерть, ничего, кроме смерти, — другого я не знаю; все остальное, Бог мой, это лишь малодушная отговорка или потворство преступлению.
Мариус побледнел не только из-за оскорбления, нанесенного ему вспыльчивым стариком, но из-за боли, которую он испытывал, видя, как улетучиваются надежды, лелеянные им уже несколько часов.
— Извинения, — продолжал г-н Кумб, — извинения! Следовало подумать, прежде чем издеваться над порядочным человеком, тогда бы не пришлось прибегать сейчас к такой пошлости, как извинения, которыми я, со своей стороны, не желаю довольствоваться.
Мариус хотел было что-то сказать, но г-н Кумб не позволил ему этого сделать. Он ходил из угла в угол по своей тесной комнате, издавая яростные возгласы и так сильно размахивая руками, что это угрожало одержать верх над упорством, с каким его единственная одежда оберегала его стыдливость.
Внезапно он резко остановился перед Мариусом, в ярости схватил свой ночной колпак, покачивания кисточки которого никак не соответствовали наигранности происходящего, и швырнул его на пол.
— Ну-ка, посмотрим, — воскликнул г-н Кумб, — снесет он, по крайней мере, свой омерзительный дом?
— Но почему господин Риуф снесет дом, строительство которого обошлось ему столь дорого?
— Почему? Да потому, что его дом мешает мне, потому, что он заслоняет мне нид, потому, что он преграждает путь ветру с открытого моря, превращает мой дом в пекло, да потому, что это слишком отвратительный предмет, чтобы постоянно иметь его перед глазами! Разве этих причин недостаточно, а?
Раскрыв от изумления рот, Мариус слушал его, задаваясь вопросом: а не стоит ли послать за врачом, с тем чтобы пустить кровь отцу, впавшему в бешенство?
— Ах, черт побери! — продолжал тот. — Ну-ка, расскажи мне в двух словах, как все происходило, что было тебе сказано и что ты сделал сам? Их ввели в заблуждение твоя молодость и твоя необычная манера держать себя, я это отлично понимаю — разрази меня гром! — как и то, что по части мужества ты их обставил. Скажи мне все, мужчина, и я возьму на себя труд вернуть дела на правильный путь.
Задача, поставленная г-ном Кумбом, была слишком затруднительна для Мариуса; прием, оказанный хозяином деревенского домика тому, что сам молодой человек расценивал как триумф, а также ругательства, какими г-н Кумб, против своего обыкновения, сдабривал свою речь, успели внести в мысли Мариуса некую путаницу; но, когда он понял, что от него требуется либо солгать, либо признаться своему приемному отцу в миротворческом вмешательстве мадемуазель Мадлен, когда он задрожал от страха при одной мысли, что упоминание о ней даст возможность прочитать по его лицу все, что творилось в его душе, — путаница в голове Мариуса обратилась в полное замешательство и все его мысли пустились в столь беспорядочное бегство, что он не смог догнать ни одну из них; Мариус стал запинаться, что-то забормотал, затрепетал и понес какой-то вздор, чем окончательно вывел из себя г-на Кумба.
Заподозрив что-то неладное, г-н Кумб с новой энергией занялся разбирательством; он измучил Мариуса вопросами; он донимал его, он загонял его в тупик, он сбивал его столку неожиданными подвохами, причем проделывал все это так упорно и умело, что по кускам восстановил в конце концов более или менее точную картину произошедшего между его приемным сыном и мадемуазель Риуф.
Мариус стоял перед ним бледный и дрожащий, как преступник перед судьей, и его взгляд не мог выдержать того блеска, какой приняло обычно тусклое и безжизненное, выражение глаз г-на Кумба.
— Разрази меня гром! — воскликнул тот. — Я всегда говорил, что, раз запахло буйабесом, значит, рыбка где-то недалеко; как только я увидел, что дело, которое было столь просто закончить, приняло подобный оборот, я мог поклясться, что в него вмешалась бабенка. Ах, мой мальчик, ты позволил соблазнить себя этой девчонке, которая, быть может, приходится ему такой же сестрой, как и мне. Черт побери! Да это какая-нибудь потаскуха; он заставил ее сыграть эту роль для того, чтобы посмеяться над тобой, так же как он смеется надо мной!
— Не верьте этому, отец, — сказал Мариус, в котором зарождавшаяся любовь уже готова была смело бороться с опасениями г-на Кумба. — Мадемуазель Риуф — достойная молодая особа. Если б вы только видели ее в конторе так, как видел ее я, в окружении служащих, если б вы только слышали ее…
— Немедленно замолчи, я тебе говорю, замолчи, иначе я тебя прогоню! Они хотят сыграть со мною комедию, а ты будешь их соучастником. И я бьюсь об заклад, что если они хотят прийти сегодня вечером ко мне домой, то для того, чтобы попотчевать меня какой-нибудь скверной шуткой из числа их бесовских выдумок! Пойди и скажи им, что меня вовсе не интересует их визит; что я не нуждаюсь ни в их извинениях, ни в их сожалениях и придаю им значение не больше, чем дынной корке; что я, в отличие от тебя, не флюгер из перьев, поворачивающийся под дуновением ветра; что я их ненавижу за причиненное мне зло, и его нельзя загладить несколькими словами; что если они только осмелятся явиться в мой дом, я направлю свое ружье на первого, кто дотронется до ручки моей двери.
Ничто не является столь заразительным в этом мире, как чувство гнева. Господин Кумб и так уже в высшей степени оскорбил сына Милетты, обрушившись на ту, что с недавних пор стала предметом его обожания; теперь его возбуждение привело к тому, что Мариус потерял самообладание, сохраняемое им до последней минуты, и он ответил, что после благожелательного приема, оказанного ему мадемуазель Риуф, он считает своим долгом ни в коем случае не брать на себя подобное поручение.
— Да уж! — с горечью в сердце воскликнул г-н Кумб. — . Напрасно изобретать различные соусы для радужного губана, ведь, какой бы красивый он ни был на вид, рыба эта все-таки дрянная и ее зелено-оранжевая чешуя не придает ей хорошего вкуса; Господь всегда одаривает внешней красотой в ущерб добросердечию: я оценил тебя правильно! Не понимаю, как я мог даже на мгновение заблуждаться на твой счет. Ты встаешь на сторону моих врагов — оставайся с ними, несчастный, и прочь от меня! Уходи и питай надежду, что в течение двадцати лет они, так же как я, будут давать тебе хлеб насущный! Уходи же к тем, кому ты меня предпочел! Впрочем, разве я так уж нуждаюсь и тебе?! Разве я не мужчина, а? Не мужчина, способный, несмотря на свой возраст, заставить уважать себя и наказать тех, кто его оскорбляет?!. Ха-ха-ха! — как-то судорожно засмеялся бывший грузчик. — И пусть они не надеются, что кривлянья их попугаихи помешает мне исполнить свой долг!
Господин Кумб почти выбился из сил. И чем реже бывший грузчик оказывался во власти очередной вспышки гнева, тем сильнее проявлялся этот гнев, тем быстрее он должен был довести г-на Кумба до изнеможения; последнюю фразу он сумел произнести лишь сделан над собой большое усилие, а последние слова его уже было совершенно невозможно разобрать. Он опустился на кровать, на спинку которой до сих пор опирался, его губы посинели, в то время как лицо стало мертвенно-бледным, и, задыхаясь, он упал на матрац.
Громкий голос хозяина уже на протяжении некоторого времени привлекал внимание Милетты: находясь на лестнице, ни жива ни мертва, она прислушивалась к нему; на крик, вырвавшийся из груди Мариуса, когда тот увидел г-на Кумба, который оседал на кровать, она вбежала в комнату и поспешила оказать ему помощь.
Как только она заметила, что тот начинает приходить в себя, она увлекла Мариуса за собой на лестницу.
— Удались отсюда, дитя мое, — сказала она ему, понизив голос. — Не надо, чтобы он обнаружил тебя здесь, когда к нему снова вернется сознание: твое присутствие может вызвать у него новую вспышку гнева, а гнев этот приводит меня в ужас тем более, что я не припомню, приходилось ли мне когда-нибудь видеть его в подобном состоянии. И пусть, несмотря на то что сейчас произошло, в твоем сердце не останется горечи; Господь часто испытывает нас, посылая несчастья, однако мы всегда обращаемся к нему лишь для того, чтобы возблагодарить за его благодеяния. Именно так следует поступать по отношению ко всем тем, кто нас любит, дитя мое, и помнить лишь доброту, проявленную ими к нам. Я услышала только последние слова господина Кумба; не знаю, что произошло между вами, но не думаю, как он того опасается, что ты примешь сторону его врагов. Ты не имеешь права забывать, сколько доброты и сочувствия он проявил к твоей матери в то время, когда все покинули ее; кстати, те, что столь сильно изменили человека, которого я всегда знала как кроткого и миролюбивого, не иначе как люди злые.
Мариусу очень не хотелось, чтобы у матери оставалось дурное мнение о той, что лично на него произвела столь сильное впечатление, однако донесшийся до них голос г-на Кумба хотя и едва внятно, но властно позвал Милетту, и она, нежно обняв сына, тотчас оставила его.
С тяжелым сердцем и со слезами на глазах Мариус покинул деревенский домик; за ночь воображение молодого человека, истинного южанина, завело его очень далеко. Ему было девятнадцать лет, а в этом возрасте препятствия, связанные с общественным и имущественным положением, не мешают полету счастливых несбыточных мечтаний, и он нежно лелеял эти сладкие надежды; он уже видел, как согласно желанию Мадлен, выраженному в ее письме к нему, между обитателями обоих домов установлены повседневные добрососедские отношения, и под покровом этих грез зарождавшаяся, по его ощущениям, сердечная страсть к девушке стала казаться ему разделенной любовью. Но гнев, выплеснутый злопамятным г-ном Кумбом, дохнул на этих очаровательных призраков, населявших его мечты, и разогнал их. Выйдя из испытываемого им состояния опьянения, он очутился в мире, казавшемся ему совершенно незнакомым, с действительностью, весьма удручавшей его. Вновь овладев собою, он оценил то расстояние, что разделяло его и мадемуазель Мадлен, и впервые за последние сутки вспомнил о том, кто он такой, вспомнил о своем происхождении, о незначительном общественном положении бывшего мастерового, чье имя он носил, а также о скромном будущем, к которому чувствовал себя приговоренным.
У Мариуса было достаточно величия души, чтобы перед лицом несбывшихся надежд не стыдиться своего низкого происхождения; достаточно благородства чувств, чтобы не обвинять ни тех, кто дал ему жизнь, ни даже судьбу; его сердце обливалось кровью, он страдал, но не испытывал ни гнева, ни отчаяния.
Признав свои ошибки и заблуждения, он с мужской твердостью, редко встречающейся у людей его возраста, тотчас покаялся в своих самонадеянных надеждах; он решил собрать все свои силы и мужество, чтобы погасить едва родившуюся любовь, казавшуюся ему безрассудной, и поклялся самому себе изгнать из своих мыслей все, что напоминало ему о Мадлен, полагая, что тем самым победит власть, какую она уже возымела над его сердцем.
Правда, принять такое решение было гораздо легче, чем привести его в исполнение. Мариус искал, что могло бы его отвлечь и изгладить из памяти уже запечатлевшийся там очаровательный образ, но не находил ничего.
Напрасно он пытался восхищаться морем, глядя на него с оконечности несравненного бульвара, который все называли Прадо, морем спокойным и искрящимся и лучах прекрасного осеннего солнца; напрасно он вызывал в своей памяти воспоминание о Милетте, повторяя самому себе, что бедная женщина нуждается в том, чтобы ей были отданы все ласки ее сына; напрасно он старался забыться с помощью других впечатлений, переключая свое внимание на пешеходов, лошадей и экипажи, которые сновали вокруг него, хотя и был ранний час.
Как бы ни была крепка его воля, мысли о Мадлен одерживали верх над всеми другими, и напрасно он пытался избавиться от них: они не отступали от него ни на минуту. Мариус не мог ни смотреть на что-либо, ни восхищаться чем-то, ни желать чего бы то ни было без того, чтобы она не занимала большую часть его мыслей; если, разглядывая огромные платаны, он размышлял о предстоящей весне, то мечтал лишь о том, как было бы приятно прогуляться вместе с девушкой в их тени, когда они вновь оденутся в свой летний наряд; если голубое море казалось ему прекрасным, то он представлял себе, как чудесно было бы скользить по его волнам наедине с той, которую он любил, и там, в этом возвышенном уединении, в этой необъятности, приближающей вас к Богу, снова и снова внимать клятвам в любви! И даже мысль о Милетте стала предлогом еще раз вспомнить о Мадлен. Он думал о радости, о гордости своей матери в тот миг, когда он представит ей столь превосходную невестку, а также о тех счастливых днях, какие этот союз сулит ее старости.
Мариуса охватил ужас от того, что ему самому казалось малодушием, достойным осуждения, и смятение его стало еще сильнее. Он весь напрягся от той борьбы, какую тщетно вел с самим собой; наконец ему удалось изгнать из головы опасный и очаровательный образ мадемуазель Риуф, притупить мысль, возвращавшую его к девушке, погасив все мысли и прибегнув к тому роду умственного оцепенения, которое не есть ни явь, ни сон; но тогда вдруг ему показалось, что он слышит у самого уха голос, который повторяет имя, ставшее для него поэзией. Голос этот шептал ему: «Мадлен! Мадлен! Мадлен!» Он почувствовал, как сердце его в восхищении забилось и горячая кровь быстрее побежала по жилам.
Молодой человек испугался. Какое бы уважение он ни питал к г-ну Кумбу, после утренней сцены накануне он стал испытывать беспокойство за его рассудок; и теперь он задавался вопросом: уж не заразно ли это безумие, уж не стал ли и его мозг больным, как у бывшего грузчика?
Ответ на этот вопрос, вероятно, не был утешительным, поскольку не успел Мариус себе его задать, как он бросился бежать с такой скоростью, словно за ним гнались, и пересек весь город, чтобы вернуться к своему хозяину.
Он просто надеялся, что работа восстановит его рассудку прежнее равновесие.
Проходя по эспланаде де ла Турет, он увидел открытым вход в церковь Ла-Мажор.
Мариус вовсе не был вольнодумцем; в то время как на севере молодые люди его возраста уже с пренебрежением относились если не к религиозным верованиям, то к религиозным обрядам, Мариус сохранял свою христианскую веру во всей ее чистоте и первозданной простоте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27