Доказано, мадемуазель, что тот, кого вы полюбили, виновен в попытке убийства, в результате чего вы, возможно, лишитесь своего брата, которым вы тоже должны дорожить.
Следователь особо подчеркнул последние слова.
Однако Мадлен осталась невозмутимой.
— Я нам сейчас покажусь весьма странной девушкой, сударь; но, даже рискуя навлечь на себя ваше порицание, я не склоню голову, ибо уверена в том, что позже буду вознаграждена вашим уважением за ошибку, в какую вы могли бы впасть в данную минуту. Полюбив того, о ком мы с вами говорим, я вовсе не уступила пустой прихоти; да она меня, благодарение Господу, больше и не обольщала. Предоставленная самой себе с ранних лет, я уже тогда осознала, что все в жизни серьезно. Я избрала его по своей воле и собственному желанию; я долго размышляла о том, как поступить, и, чтобы я стала сожалеть об этом, понадобится что-то совершенно иное, чем те утверждения, на которых, вне всякого сомнения, основывается ваше обвинение. В отношении вашей последней фразы, я отвечу так: если я и оставила скорбное ложе, к которому привязывает меня мой долг, то только потому, что сам брат, будь он в состоянии говорить, сказал бы мне, приблизившись к минуте нашего расставания навечно: «Пойди и спаси невиновного!»
— Невиновного! — повторил судейский.
— Да, сударь, невиновного, — уверенно ответила Мадлен.
— По правде говоря, мадемуазель, я сожалею о вашей ослепленности. Редко случается так, что нам дается возможность до окончания следствия обосновать свое мнение о виновности подозреваемого; но на этот раз, при наличии доказательств, какие нахожу с избытком на каждом шагу при продвижении вперед в этом злополучном деле, я смею, напротив, уже сегодня утверждать не только то, что подозреваемый виновен, но могу шаг за шагом проследить за ним весь путь совершения преступления, а также уточнить все обстоятельства его. Он ищет вас в саду, но не находит; тогда он проникает в дом, где встречает вашего брата, и из-за невозможности объяснить ему свое присутствие у вас в столь поздний час наносит ему удар. Бог мой, такое случается на свете каждый день.
— Нет, сударь, все происходило совсем не так, поскольку Мариус уже находился в саду рядом со мной в тот момент, когда мой брат издал первый крик. И как вы объясняете эту кражу?
— Думая о необходимости бежать, не имея личных денежных средств, он в растерянности схватил первое, что ему попалось под руку.
— А как быть со сломанным секретером и тем человеком, которого мы мельком увидели и в погоню за которым побежал Мариус?
— Ваши возражения, мадемуазель, могут лишь ухудшить положение несчастного; они заставляют сделать предположение о наличии у него пособников и о предумышленности преступления, о чем мы не думали до сих пор, ибо до сих нор не нашли ни одного свидетеля, кроме него самого.
— Так неужели же вы, сударь, если от вас ничто не ускользает, не поняли, — все больше оживляясь, продолжала Мадлен, — что он признал себя виновным лишь для того, чтобы отвести подозрения, нависшие над его стариком-отцом?
— Такое самопожертвование в самом деле было бы весьма похвально, — холодно ответил следователь, — если бы оно было правдоподобно, но увы! Оно вряд ли имеет, право на существование: дело в том, что господин Кумб вовсе не отец обвиняемого.
— Что вы такое говорите? Господин Кумб не отец Мариуса?!
— Мадемуазель, за несколько минут общения с вами я получил возможность оценить ваш характер. Выражаю вам свое сожаление, но вы вызываете во мне интерес, достаточный для того, чтобы я попытался приоткрыть завесу на ваших глазах, которую вы никак не хотите снимать, и поднес к вашей ране раскаленное железо. Да, мадемуазель, Мадлен, Мариус вовсе не сын господина Кумба. Мы с вами живем в такой век, когда люди должным образом относятся к нелепым предрассудкам происхождения; тем не менее чувство человеческой справедливости не позволит вам преодолеть то предубеждение, с которым вы столкнетесь, если будете сильно упорствовать в своем желании непременно соединить свою судьбу с этим молодым человеком.
— Договаривайте, сударь, ради Бога, договаривайте! — воскликнула Мадлен, задыхаясь от волнения.
— Отец Мариуса был по справедливости заклеймен как преступник. Отца Мариуса зовут не господин Кумб, а Пьер Мана.
Мадлен приподнялась, чтобы лучше расслышать то, что ответил ей судейский. Когда он закончил, она в изнеможении упала в кресло, словно в словах его заключался ее смертный приговор. Силы, до сих пор ее поддерживавшие, внезапно оставили ее. Она задохнулась от рыданий и закрыла руками лицо, залитое слезами.
Следователь наклонился к ней.
— Не падайте духом, дитя мое, — сказал он ей, — вы только что поведали мне, как с раннего детства привыкали к серьезной жизни, и вот настал час воспользоваться полученными уроками. То, что в вашем возрасте называют любовью, чаще всего идет не от сердца, а от воображения. То, что вы испытываете, не должно поэтому чрезмерно огорчать вас. Вообразите себе, что вам приснился сон, и вот, наконец, настал миг пробуждения. Будьте более благоразумны в будущем: не доверяйте той восторженности чувств, что, пытаясь ввести в заблуждение тех, кто поддается ей, принимает видимость здравого смысла. Помните, что мы давно уже не живем в сказочные времена древних римлян, что все весьма просто в нашем современном обществе, и, чтобы быть в нем правильно понятой и почитаемой, добродетель ничего не должна преувеличивать, даже величие души; и этого молодого человека, виновен он или нет, что будет доказано во время судебного разбирательства, вы должны забыть. Он не отвечает за преступления своего отца — это верно; не отвечает он и за волю случая, бросившего его не в одну колыбель, а в другую, и это тоже верно; говорить о врожденной склонности к преступлению несправедливо и нелепо, и я заранее соглашусь в этом с вами, однако в мире существуют свои законы, и перед ними следует склонить голову, если вы не испытываете желания быть раздавленной их железной дланью. А теперь простите меня за это назидание — его уместность оправдывают мои седые волосы и право отца семейства.
Мадлен выслушала следователя молча, не пытаясь прервать его, и, по мере того как он произносил свою речь, рыдания ее постепенно утихали; когда же он кончил говорить, она снова открыла свое благородное и гордое лицо.
— Я благодарю вас, сударь, — сказала она, — за вашу доброжелательность и сочувствие, какие вы столь явно желаете засвидетельствовать мне. Я полагаю, что вы сохраните эти чувства по отношению ко мне, поскольку, чем лучше вы меня узнаете, тем больше сочтете меня достойной их. Я уверена: если вы и осуждаете меня вместе со всеми, то ваше сердце все же оправдывает меня.
— Как! — воскликнул следователь, искренне полагавший, что ему удалось убедить Мадлен. — Неужели вы все еще думаете…
— Сударь, вы только что сказали сами: такое предубеждение несправедливо и нелепо. Женщина и христианка, я не могу согласиться с тем, чтобы несправедливое и нелепое стало считаться приемлемым и правильным; я не могу согласиться с тем, чтобы какая-то несправедливость и нелепость могли бы освободить меня от клятвы, данной мною по доброй воле. Если Мариус невиновен, во что я продолжаю верить, я буду вместе с ним скорбеть о совершенных его отцом преступлениях, краснея за них наравне с ним; я буду бок о бок спим делать все, чтобы восстановить честь имени, которое мы будем носить имеете.
— Я восхищаюсь вами, мадемуазель, но, сознаюсь, не могу одобрить вас.
— Не предрешая будущею, я хочу заняться настоящим. Я являюсь главной виновницей всех несчастий Мариуса; именно я посодействовала тому, чтобы низвергнуть его в бездну, и именно мне надлежит сделать все, что в моих силах, чтобы вызволить его оттуда.
— Я очень сомневаюсь, что вы добьетесь в этом успеха, — с грустью произнес следователь. — Против него все косвенные доказательства, а еще больше, чем косвенные доказательства, против него его собственные признания.
— Здесь есть одна тайна, какую я в самом деле не могу постичь; но с Божьей помощью, возможно, мне это удастся.
— Единственно, кто мог бы ее прояснить, мадемуазель, так это ваш брат, но, к несчастью, весьма сомнительно, что к нему, как мне стало известно после разговора с хирургом сегодня утром, перед его кончиной вернется речь.
— Она обязательно вернется к нему, сударь, и Господь поможет ему в этом, чтобы наказать виновного и оправдать невинного.
Мадемуазель Риуф попрощалась со следователем, оставив его в состоянии крайнего ошеломления от проявленного ею мужества.
День еще не наступил, когда Милетта покинула деревенский домик г-на Кумба.
Создав человека для борьбы, Провидение разумно соразмерило в нем чувствительность с его силами. Когда сердце переполнено болью, когда достаточно добавить лишь каплю к этой чаше горечи, чтобы разбить ее, тогда слезы сами перестают литься из глаз, мысли останавливаются, способность восприятия пропадает и кажется, будто душа покидает тело, оставляя его в оцепенении, в состоянии между сном и смертью, и, уступив тело горю, устремляется в бесконечные пространства, где становится недосягаемой для его воздействия.
Именно так случилось с матерью Мариуса. Она настолько беззаветно любила свое дитя, что разразившаяся катастрофа несомненно убила бы ее, если бы сила обрушившегося на нее удара, который ее разум отказывался воспринять, не погрузил бы бедную мать в то оцепенение, в каком мы видели ее в последний раз. Она долго сидела на каменном полу, такая же холодная и неподвижная, как и он. Когда она пыталась, сделав над собой усилие, мысленно сосредоточиться, когда она старалась припомнить нее обстоятельства этого страшного вечера, ей казалось, что она стала жертвой какого-то тягостного кошмара, однако у нее еще оставалось достаточно чувства самосохранения, чтобы бояться пробуждения.
Она думала только о Мариусе, и ни о чем больше, но странное дело: в этих видениях перед ее мысленным взором проходил и вновь появлялся беззаботный ребенок, а не обвиняемый в убийстве юноша. Иногда, правда, будто сознание ее стыдилось этого чувства болезненной тревоги, будто бы оно решало, что для испытания ее материнской верности такое страдание не было еще достаточно жестоким, по телу ее пробегала сильная нервная дрожь, и посреди кровавого облака ее взору представлялось беспорядочное скопление кинжалов, цепей и эшафотов. Все волокна ее мозга извивались и вибрировали в одно и то же время, и ей казалось, что голова ее расколется, как только слезы, наконец, смогут ручьем хлынуть из глаз; но глаза ее оставались сухими и воспаленными. Способность вспоминать снова угасла, и Милетта впала в прежнее состояние безучастности. Эта безучастность была столь глубокой, что Милетта мгновенно заснула, не меняя ни своего места, ни своего положения.
Когда она проснулась, лучи зари, отражаясь от белоснежных вершин Маршья-Вер, пробивались сквозь оконные стекла и проливали бледный свет в комнату. Первое, что различил ее взгляд в полумраке, была куртка, которую накануне сын брал с собой на рыбную ловлю, а по возвращении бросил на стул. Тогда она все припомнила: она услышала сначала голос г-на Кумба, обвинявшего ее сына, затем голос сына, обвинявшего самого себя; она вновь увидела тесно сгрудившихся любопытных, следователя, жандармов, и реальность — арест Мариуса — впервые за все время ясно и отчетливо предстала в ее сознании.
Она бросилась к куртке — немому свидетелю, доказывавшему ей, что происходящая драма никак не была сном. Она прижала куртку к своей груди, неистово покрывая всю ее поцелуями, словно пыталась уловить в ее плотной ткани какие-то флюиды того, кто ее носил. Затем она разрыдалась судорожно и беззвучно, и несколько слезинок омыли ее налитые кровью глаза. Внезапно бедная женщина отбросила в сторону свою драгоценную реликвию и устремилась к выходу из дома.
Милетта подумала, что ей безусловно не откажут в просьбе обнять на прощание сына, каким бы виновным он ни был. У нее ушло едва ли полчаса, чтобы преодолеть путь от Монредона до Марселя. Всех, кто встречался ей на пути, она расспрашивала, как найти дорогу к тюрьме, и при киле ее такой — бледной, с блуждающим взглядом, с седеющими прядями полос, выбившимися из-под чепчика и ниспадавшими на лицо, — прохожие вполне могли заподозрить, что она сама совершила какое-то преступление.
Потрясение, полученное Милеттой, ослабив работу мозга, подготовило ее к такого рода тихому помешательству, какое обычно называется мономанией, и ее мономания целиком и полностью сосредоточилась на Мариусе.
Сначала она спрашивала себя, будет ли ей предоставлена возможность обнять сына, и тут же приходила к убеждению, что непременно увидит его. Именно поэтому, позвонив в ворота тюрьмы и увидев, как они открылись перед нею, Милетта пересекла порог так уверенно, что подбежавшему стражнику пришлось применить силу, чтобы вытолкнуть ее обратно на улицу. Он объяснил ей, что заключенного можно посетить, имея при себе пропуск, подписанный главным прокурором, однако Мариусу, сидящему в одиночной камере, такая милость не может быть оказана.
Милетта не слушала его: она целиком была поглощена созерцанием этих мрачных толстых стен, железных ворот, решеток, цепей, замков и вооруженных людей, стоящих на страже у ворот; она никак не могла понять, почему все эти излишние предосторожности приняты против ее доброго и кроткого Мариуса; вся эта груда камней показалась ей похожей на гробницу, всей своей тяжестью давящей на тело ее сына, и она содрогнулась от этих мыслей.
Тюремщик еще раз повторил ей только что сказанное, но это ее вовсе не остановило, и она не упала духом.
— Я подожду, — сказала она ему.
И, перейдя через улицу, она села прямо на мостовой, напротив входа в тюрьму.
Весь день Милетта провела не сходя с места, не обращая внимания ни на насмешки прохожих, ни на струи дождя, непрестанно стекавшие с крыши, которая нависала над тем местом, где она сидела; но, не отзываясь на замечания в свой адрес по поводу бесполезности ее надежд, она сразу становилась внимательной и тревожной при малейшем шуме, возникавшем за огромными черными воротами; она вся трепетала, слыша, как скрипят воротные петли, и продолжала по-прежнему верить в появление в железном проеме своего сына и готова была в любую минуту раскрыть ему свои объятия.
Проявление такой стойкости и скорбного смирения тронули, в конце концов, даже сердце тюремщика, ставшее твердокаменным от ежедневного созерцания зрелища человеческих страданий.
С наступлением вечера он вышел из своего служебного помещения и направился прямо к бедной женщине.
Милетта решила, что он ищет именно ее, и от радости громко вскрикнула.
— Голубушка, — сказал тюремщик, — вы не можете оставаться здесь.
— Почему? — спросила Милетта своим нежным и печальным голосом. — Я ведь никому не причиняю неприятностей.
— Разумеется, это так, но ведь вы промокли и непременно заболеете, стоит вам только провести ночь на улице.
— Тем лучше! Господь воздаст моему сыну за мои страдания.
— Кроме того, если патруль увидит вас здесь, то вы будете арестованы и посажены в тюрьму.
— В тюрьму вместе с ним? Тем лучше!
— Нет, не с ним; совсем напротив: когда его заберут из одиночки, вам не удастся с ним увидеться, поскольку вы сами будете находиться в тюрьме как бродяга.
— Что ж, я уйду отсюда, добрый господин, сейчас уйду, только скажите мне, как скоро я смогу прижать его к своему сердцу? Бог мой, мне кажется, что уже вечность, как мы разлучены с ним, но не продлится же это очень долго, не так ли, мой добрый господин? Ведь это не он убил. Он не способен совершить преступление, и если б вы увидели его, то тотчас же подумали бы именно так. Не правда ли, он очень красив, мой сын? Но сейчас это еще что; когда он был маленьким, он был такой славный! Такой набожный! Знаете ли, однажды на праздник Тела Господня я нарядила его святым Иоанном Крестителем — мне кажется, будто вчера все это было, — знали бы вы, как он был хорош в овечьей шкуре и с маленьким деревянным крестом, который он нес на плече! Если б вы увидели его, то поклялись бы, что это ангел Божий, убежавший из рая. Когда мы вечером возвращались после окончания шествия домой, нам встретился нищий с протянутой рукой; ребенку нечего было дать ему, ион не осмелился попросить у меня, потому что я шла под руку с господином Кумбом. Когда я обернулась, у моего бедного дорогого ребенка все лицо было мокрым от слез! И вот моего сына обвиняют в том, что он пролил кровь ближнего своего! Да разве это возможно? Я полагаюсь на вас… И потом, если его осудят, я не смогу пережить его смерть. Вы понимаете меня, не так ли? Мать не может продолжать жить после смерти своего ребенка. Судьи справедливы, на то они и судьи, они не захотят одним ударом покарать и мать и сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Следователь особо подчеркнул последние слова.
Однако Мадлен осталась невозмутимой.
— Я нам сейчас покажусь весьма странной девушкой, сударь; но, даже рискуя навлечь на себя ваше порицание, я не склоню голову, ибо уверена в том, что позже буду вознаграждена вашим уважением за ошибку, в какую вы могли бы впасть в данную минуту. Полюбив того, о ком мы с вами говорим, я вовсе не уступила пустой прихоти; да она меня, благодарение Господу, больше и не обольщала. Предоставленная самой себе с ранних лет, я уже тогда осознала, что все в жизни серьезно. Я избрала его по своей воле и собственному желанию; я долго размышляла о том, как поступить, и, чтобы я стала сожалеть об этом, понадобится что-то совершенно иное, чем те утверждения, на которых, вне всякого сомнения, основывается ваше обвинение. В отношении вашей последней фразы, я отвечу так: если я и оставила скорбное ложе, к которому привязывает меня мой долг, то только потому, что сам брат, будь он в состоянии говорить, сказал бы мне, приблизившись к минуте нашего расставания навечно: «Пойди и спаси невиновного!»
— Невиновного! — повторил судейский.
— Да, сударь, невиновного, — уверенно ответила Мадлен.
— По правде говоря, мадемуазель, я сожалею о вашей ослепленности. Редко случается так, что нам дается возможность до окончания следствия обосновать свое мнение о виновности подозреваемого; но на этот раз, при наличии доказательств, какие нахожу с избытком на каждом шагу при продвижении вперед в этом злополучном деле, я смею, напротив, уже сегодня утверждать не только то, что подозреваемый виновен, но могу шаг за шагом проследить за ним весь путь совершения преступления, а также уточнить все обстоятельства его. Он ищет вас в саду, но не находит; тогда он проникает в дом, где встречает вашего брата, и из-за невозможности объяснить ему свое присутствие у вас в столь поздний час наносит ему удар. Бог мой, такое случается на свете каждый день.
— Нет, сударь, все происходило совсем не так, поскольку Мариус уже находился в саду рядом со мной в тот момент, когда мой брат издал первый крик. И как вы объясняете эту кражу?
— Думая о необходимости бежать, не имея личных денежных средств, он в растерянности схватил первое, что ему попалось под руку.
— А как быть со сломанным секретером и тем человеком, которого мы мельком увидели и в погоню за которым побежал Мариус?
— Ваши возражения, мадемуазель, могут лишь ухудшить положение несчастного; они заставляют сделать предположение о наличии у него пособников и о предумышленности преступления, о чем мы не думали до сих пор, ибо до сих нор не нашли ни одного свидетеля, кроме него самого.
— Так неужели же вы, сударь, если от вас ничто не ускользает, не поняли, — все больше оживляясь, продолжала Мадлен, — что он признал себя виновным лишь для того, чтобы отвести подозрения, нависшие над его стариком-отцом?
— Такое самопожертвование в самом деле было бы весьма похвально, — холодно ответил следователь, — если бы оно было правдоподобно, но увы! Оно вряд ли имеет, право на существование: дело в том, что господин Кумб вовсе не отец обвиняемого.
— Что вы такое говорите? Господин Кумб не отец Мариуса?!
— Мадемуазель, за несколько минут общения с вами я получил возможность оценить ваш характер. Выражаю вам свое сожаление, но вы вызываете во мне интерес, достаточный для того, чтобы я попытался приоткрыть завесу на ваших глазах, которую вы никак не хотите снимать, и поднес к вашей ране раскаленное железо. Да, мадемуазель, Мадлен, Мариус вовсе не сын господина Кумба. Мы с вами живем в такой век, когда люди должным образом относятся к нелепым предрассудкам происхождения; тем не менее чувство человеческой справедливости не позволит вам преодолеть то предубеждение, с которым вы столкнетесь, если будете сильно упорствовать в своем желании непременно соединить свою судьбу с этим молодым человеком.
— Договаривайте, сударь, ради Бога, договаривайте! — воскликнула Мадлен, задыхаясь от волнения.
— Отец Мариуса был по справедливости заклеймен как преступник. Отца Мариуса зовут не господин Кумб, а Пьер Мана.
Мадлен приподнялась, чтобы лучше расслышать то, что ответил ей судейский. Когда он закончил, она в изнеможении упала в кресло, словно в словах его заключался ее смертный приговор. Силы, до сих пор ее поддерживавшие, внезапно оставили ее. Она задохнулась от рыданий и закрыла руками лицо, залитое слезами.
Следователь наклонился к ней.
— Не падайте духом, дитя мое, — сказал он ей, — вы только что поведали мне, как с раннего детства привыкали к серьезной жизни, и вот настал час воспользоваться полученными уроками. То, что в вашем возрасте называют любовью, чаще всего идет не от сердца, а от воображения. То, что вы испытываете, не должно поэтому чрезмерно огорчать вас. Вообразите себе, что вам приснился сон, и вот, наконец, настал миг пробуждения. Будьте более благоразумны в будущем: не доверяйте той восторженности чувств, что, пытаясь ввести в заблуждение тех, кто поддается ей, принимает видимость здравого смысла. Помните, что мы давно уже не живем в сказочные времена древних римлян, что все весьма просто в нашем современном обществе, и, чтобы быть в нем правильно понятой и почитаемой, добродетель ничего не должна преувеличивать, даже величие души; и этого молодого человека, виновен он или нет, что будет доказано во время судебного разбирательства, вы должны забыть. Он не отвечает за преступления своего отца — это верно; не отвечает он и за волю случая, бросившего его не в одну колыбель, а в другую, и это тоже верно; говорить о врожденной склонности к преступлению несправедливо и нелепо, и я заранее соглашусь в этом с вами, однако в мире существуют свои законы, и перед ними следует склонить голову, если вы не испытываете желания быть раздавленной их железной дланью. А теперь простите меня за это назидание — его уместность оправдывают мои седые волосы и право отца семейства.
Мадлен выслушала следователя молча, не пытаясь прервать его, и, по мере того как он произносил свою речь, рыдания ее постепенно утихали; когда же он кончил говорить, она снова открыла свое благородное и гордое лицо.
— Я благодарю вас, сударь, — сказала она, — за вашу доброжелательность и сочувствие, какие вы столь явно желаете засвидетельствовать мне. Я полагаю, что вы сохраните эти чувства по отношению ко мне, поскольку, чем лучше вы меня узнаете, тем больше сочтете меня достойной их. Я уверена: если вы и осуждаете меня вместе со всеми, то ваше сердце все же оправдывает меня.
— Как! — воскликнул следователь, искренне полагавший, что ему удалось убедить Мадлен. — Неужели вы все еще думаете…
— Сударь, вы только что сказали сами: такое предубеждение несправедливо и нелепо. Женщина и христианка, я не могу согласиться с тем, чтобы несправедливое и нелепое стало считаться приемлемым и правильным; я не могу согласиться с тем, чтобы какая-то несправедливость и нелепость могли бы освободить меня от клятвы, данной мною по доброй воле. Если Мариус невиновен, во что я продолжаю верить, я буду вместе с ним скорбеть о совершенных его отцом преступлениях, краснея за них наравне с ним; я буду бок о бок спим делать все, чтобы восстановить честь имени, которое мы будем носить имеете.
— Я восхищаюсь вами, мадемуазель, но, сознаюсь, не могу одобрить вас.
— Не предрешая будущею, я хочу заняться настоящим. Я являюсь главной виновницей всех несчастий Мариуса; именно я посодействовала тому, чтобы низвергнуть его в бездну, и именно мне надлежит сделать все, что в моих силах, чтобы вызволить его оттуда.
— Я очень сомневаюсь, что вы добьетесь в этом успеха, — с грустью произнес следователь. — Против него все косвенные доказательства, а еще больше, чем косвенные доказательства, против него его собственные признания.
— Здесь есть одна тайна, какую я в самом деле не могу постичь; но с Божьей помощью, возможно, мне это удастся.
— Единственно, кто мог бы ее прояснить, мадемуазель, так это ваш брат, но, к несчастью, весьма сомнительно, что к нему, как мне стало известно после разговора с хирургом сегодня утром, перед его кончиной вернется речь.
— Она обязательно вернется к нему, сударь, и Господь поможет ему в этом, чтобы наказать виновного и оправдать невинного.
Мадемуазель Риуф попрощалась со следователем, оставив его в состоянии крайнего ошеломления от проявленного ею мужества.
День еще не наступил, когда Милетта покинула деревенский домик г-на Кумба.
Создав человека для борьбы, Провидение разумно соразмерило в нем чувствительность с его силами. Когда сердце переполнено болью, когда достаточно добавить лишь каплю к этой чаше горечи, чтобы разбить ее, тогда слезы сами перестают литься из глаз, мысли останавливаются, способность восприятия пропадает и кажется, будто душа покидает тело, оставляя его в оцепенении, в состоянии между сном и смертью, и, уступив тело горю, устремляется в бесконечные пространства, где становится недосягаемой для его воздействия.
Именно так случилось с матерью Мариуса. Она настолько беззаветно любила свое дитя, что разразившаяся катастрофа несомненно убила бы ее, если бы сила обрушившегося на нее удара, который ее разум отказывался воспринять, не погрузил бы бедную мать в то оцепенение, в каком мы видели ее в последний раз. Она долго сидела на каменном полу, такая же холодная и неподвижная, как и он. Когда она пыталась, сделав над собой усилие, мысленно сосредоточиться, когда она старалась припомнить нее обстоятельства этого страшного вечера, ей казалось, что она стала жертвой какого-то тягостного кошмара, однако у нее еще оставалось достаточно чувства самосохранения, чтобы бояться пробуждения.
Она думала только о Мариусе, и ни о чем больше, но странное дело: в этих видениях перед ее мысленным взором проходил и вновь появлялся беззаботный ребенок, а не обвиняемый в убийстве юноша. Иногда, правда, будто сознание ее стыдилось этого чувства болезненной тревоги, будто бы оно решало, что для испытания ее материнской верности такое страдание не было еще достаточно жестоким, по телу ее пробегала сильная нервная дрожь, и посреди кровавого облака ее взору представлялось беспорядочное скопление кинжалов, цепей и эшафотов. Все волокна ее мозга извивались и вибрировали в одно и то же время, и ей казалось, что голова ее расколется, как только слезы, наконец, смогут ручьем хлынуть из глаз; но глаза ее оставались сухими и воспаленными. Способность вспоминать снова угасла, и Милетта впала в прежнее состояние безучастности. Эта безучастность была столь глубокой, что Милетта мгновенно заснула, не меняя ни своего места, ни своего положения.
Когда она проснулась, лучи зари, отражаясь от белоснежных вершин Маршья-Вер, пробивались сквозь оконные стекла и проливали бледный свет в комнату. Первое, что различил ее взгляд в полумраке, была куртка, которую накануне сын брал с собой на рыбную ловлю, а по возвращении бросил на стул. Тогда она все припомнила: она услышала сначала голос г-на Кумба, обвинявшего ее сына, затем голос сына, обвинявшего самого себя; она вновь увидела тесно сгрудившихся любопытных, следователя, жандармов, и реальность — арест Мариуса — впервые за все время ясно и отчетливо предстала в ее сознании.
Она бросилась к куртке — немому свидетелю, доказывавшему ей, что происходящая драма никак не была сном. Она прижала куртку к своей груди, неистово покрывая всю ее поцелуями, словно пыталась уловить в ее плотной ткани какие-то флюиды того, кто ее носил. Затем она разрыдалась судорожно и беззвучно, и несколько слезинок омыли ее налитые кровью глаза. Внезапно бедная женщина отбросила в сторону свою драгоценную реликвию и устремилась к выходу из дома.
Милетта подумала, что ей безусловно не откажут в просьбе обнять на прощание сына, каким бы виновным он ни был. У нее ушло едва ли полчаса, чтобы преодолеть путь от Монредона до Марселя. Всех, кто встречался ей на пути, она расспрашивала, как найти дорогу к тюрьме, и при киле ее такой — бледной, с блуждающим взглядом, с седеющими прядями полос, выбившимися из-под чепчика и ниспадавшими на лицо, — прохожие вполне могли заподозрить, что она сама совершила какое-то преступление.
Потрясение, полученное Милеттой, ослабив работу мозга, подготовило ее к такого рода тихому помешательству, какое обычно называется мономанией, и ее мономания целиком и полностью сосредоточилась на Мариусе.
Сначала она спрашивала себя, будет ли ей предоставлена возможность обнять сына, и тут же приходила к убеждению, что непременно увидит его. Именно поэтому, позвонив в ворота тюрьмы и увидев, как они открылись перед нею, Милетта пересекла порог так уверенно, что подбежавшему стражнику пришлось применить силу, чтобы вытолкнуть ее обратно на улицу. Он объяснил ей, что заключенного можно посетить, имея при себе пропуск, подписанный главным прокурором, однако Мариусу, сидящему в одиночной камере, такая милость не может быть оказана.
Милетта не слушала его: она целиком была поглощена созерцанием этих мрачных толстых стен, железных ворот, решеток, цепей, замков и вооруженных людей, стоящих на страже у ворот; она никак не могла понять, почему все эти излишние предосторожности приняты против ее доброго и кроткого Мариуса; вся эта груда камней показалась ей похожей на гробницу, всей своей тяжестью давящей на тело ее сына, и она содрогнулась от этих мыслей.
Тюремщик еще раз повторил ей только что сказанное, но это ее вовсе не остановило, и она не упала духом.
— Я подожду, — сказала она ему.
И, перейдя через улицу, она села прямо на мостовой, напротив входа в тюрьму.
Весь день Милетта провела не сходя с места, не обращая внимания ни на насмешки прохожих, ни на струи дождя, непрестанно стекавшие с крыши, которая нависала над тем местом, где она сидела; но, не отзываясь на замечания в свой адрес по поводу бесполезности ее надежд, она сразу становилась внимательной и тревожной при малейшем шуме, возникавшем за огромными черными воротами; она вся трепетала, слыша, как скрипят воротные петли, и продолжала по-прежнему верить в появление в железном проеме своего сына и готова была в любую минуту раскрыть ему свои объятия.
Проявление такой стойкости и скорбного смирения тронули, в конце концов, даже сердце тюремщика, ставшее твердокаменным от ежедневного созерцания зрелища человеческих страданий.
С наступлением вечера он вышел из своего служебного помещения и направился прямо к бедной женщине.
Милетта решила, что он ищет именно ее, и от радости громко вскрикнула.
— Голубушка, — сказал тюремщик, — вы не можете оставаться здесь.
— Почему? — спросила Милетта своим нежным и печальным голосом. — Я ведь никому не причиняю неприятностей.
— Разумеется, это так, но ведь вы промокли и непременно заболеете, стоит вам только провести ночь на улице.
— Тем лучше! Господь воздаст моему сыну за мои страдания.
— Кроме того, если патруль увидит вас здесь, то вы будете арестованы и посажены в тюрьму.
— В тюрьму вместе с ним? Тем лучше!
— Нет, не с ним; совсем напротив: когда его заберут из одиночки, вам не удастся с ним увидеться, поскольку вы сами будете находиться в тюрьме как бродяга.
— Что ж, я уйду отсюда, добрый господин, сейчас уйду, только скажите мне, как скоро я смогу прижать его к своему сердцу? Бог мой, мне кажется, что уже вечность, как мы разлучены с ним, но не продлится же это очень долго, не так ли, мой добрый господин? Ведь это не он убил. Он не способен совершить преступление, и если б вы увидели его, то тотчас же подумали бы именно так. Не правда ли, он очень красив, мой сын? Но сейчас это еще что; когда он был маленьким, он был такой славный! Такой набожный! Знаете ли, однажды на праздник Тела Господня я нарядила его святым Иоанном Крестителем — мне кажется, будто вчера все это было, — знали бы вы, как он был хорош в овечьей шкуре и с маленьким деревянным крестом, который он нес на плече! Если б вы увидели его, то поклялись бы, что это ангел Божий, убежавший из рая. Когда мы вечером возвращались после окончания шествия домой, нам встретился нищий с протянутой рукой; ребенку нечего было дать ему, ион не осмелился попросить у меня, потому что я шла под руку с господином Кумбом. Когда я обернулась, у моего бедного дорогого ребенка все лицо было мокрым от слез! И вот моего сына обвиняют в том, что он пролил кровь ближнего своего! Да разве это возможно? Я полагаюсь на вас… И потом, если его осудят, я не смогу пережить его смерть. Вы понимаете меня, не так ли? Мать не может продолжать жить после смерти своего ребенка. Судьи справедливы, на то они и судьи, они не захотят одним ударом покарать и мать и сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27