та со скрипом закрылась за ней.
Признаюсь вам, я остался лежать, утратив дар речи и не в силах пошевельнуться. Только лихорадочное биение моего сердца убеждало меня в том, что я еще жив. Некоторое время спустя, услышав, как Фидо выбирается из-под кровати, я позвал его. Собака встала на задние лапы, положив передние на кровать. Бедный пес все еще дрожал с головы до ног.
То, что я увидел, отнюдь не было игрой моего воображения или бредом воспаленного сознания. Меня действительно посетило видение, призрак, тень. Я находился во власти сверхъестественных сил. Эта комната была, вероятно, ареной ужасных и таинственных событий. Что могло здесь произойти? Этот неразрешимый вопрос занимал мои мысли до рассвета, поскольку, как вы понимаете, я не смог уже заснуть.
С первыми лучами солнца я вскочил с постели и стал одеваться.
Когда я заканчивал свой туалет, в коридоре послышались шаги. На сей раз это был уж точно живой человек. Шаги смолкли перед моей дверью.
— Войдите, — сказал я. На пороге появился старик.
— Сударь, я беспокоился, как вы провели ночь, и пришел справиться о вашем самочувствии.
— Вы сами можете убедиться, — ответил я, — оно в полном порядке.
— Хорошо ли вы спали, сударь?
— Превосходно! Старик немного помедлил.
— И вас ничего не тревожило?
— Ничего.
— Тем лучше. Не желаете ли сделать распоряжения по поводу вашего отъезда?
— Я уезжаю сразу после завтрака.
— Тогда вам его сейчас же подадут. Если вы изволите подождать четверть часа, то, когда вы спуститесь, все уже будет готово.
— Хорошо, через четверть часа. Поклонившись, старик ушел.
Итак, четверть часа были в моем распоряжении. Именно столько времени мне и нужно было, чтобы кое-что выяснить.
Как только шаги старика затихли, я подошел к двери, запер ее изнутри на засов и направился к тому месту, где ночью открывалась дверца в стене.
В своих поисках я рассчитывал на помощь Фидо. Но на этот раз он отказался даже приблизиться к стене: ни угрозы, ни даже плетка не смогли заставить его сдвинуться с места.
Я попытался найти в деревянной резьбе стены те места, где обшивка расходилась бы, но с виду все было цело. Я нажимал на все выступающие из стены места, но они не поддавались под моими пальцами.
Мне так и не удалось привести в действие ту тайную пружину, в существовании которой я был уверен.
Потратив двадцать минут на эти бесплодные поиски, я был вынужден отказаться от задуманного. К тому же в коридоре послышались шаги старика, а мне не хотелось, чтобы он обнаружил дверь закрытой. Я быстро подошел к ней и отодвинул засов в тот момент, когда старик собирался постучать.
— Завтрак для господина графа готов, — объявил он.
Я взял свое ружье, еще раз бросил взгляд на загадочное место в стене и пошел за слугой.
Войдя в столовую, я увидел, что завтрак накрыт с тем же великолепием, что и вчерашний ужин.
Несмотря на то что меня чрезвычайно занимали ночные происшествия, я не сказал о них ни слова, сообразив, что бесполезно спрашивать у старых слуг, родившихся и состарившихся в этом доме, глубоко привязанных к нему, о тайнах их хозяев. Я побыстрее закончил завтрак, еще раз поблагодарил стариков за оказанное гостеприимство и попросил указать мне дорогу в город.
Старик вызвался проводить меня до тропинки, по которой я мог выйти из гор. Поскольку в мои планы не входило заблудиться во второй раз, я охотно согласился.
Примерно через четверть льё мы вышли на достаточно проторенную дорогу, с которой было уже трудно сбиться. Пройдя еще с полчаса, я был за пределами гор Таунус, а три часа спустя вошел во Франкфурт.
Я спешил увидеться с моим учителем, поэтому, быстро переодевшись, сразу направился к нему. Учитель был сильно обеспокоен моим отсутствием: он уже послал двух сторожей и трех или четырех слуг на поиски.
— Где же вы провели ночь? — сразу спросил он меня.
— В замке Эпштейнов, — отвечал я.
— В замке Эпштейнов?! — воскликнул учитель. — А в какой части замка?
— В комнате графа Эберхарда: он уехал в Вену.
— В красной комнате?!
— Да, в красной комнате.
— И вы ничего там не видели? — в голосе учителя послышались неуверенность и любопытство.
— Конечно, видел. Я видел привидение.
— Да, — пробормотал он. — Это был призрак графини Альбины.
— А кто такая графиня Альбина?
— О, это целая история, и история невероятная, немыслимая, жуткая. Такое случается иногда в наших старых замках, стоящих на берегах Рейна и в горах Таунус. Эта легенда, в которую вы никогда бы не поверили… если бы не провели ночь в красной комнате.
— Клянусь вам, теперь я смогу поверить хотя бы в то, что действительно провел там ночь. Рассказывайте, мой милый учитель; уверяю, у вас никогда еще не было столь внимательного слушателя.
— Хорошо, — согласился мой товарищ по охоте, — но это потребует довольно много времени. Окажите любезность, приходите ко мне отужинать, а рассказ будет на десерт. Мы удобно устроимся перед камином, закурим хорошие сигары, и я поведаю вам эту жуткую легенду, которую наш Гофман наверняка положил бы в основу самого страшного своего рассказа. Конечно, если бы знал ее.
Как вы понимаете, я не преминул воспользоваться этим приглашением. Итак, в условленный час я сидел у моего учителя. И после ужина, как и было обещано, он рассказал мне историю о красной комнате…
— О чем же она? — спросили мы в один голос у графа Элима.
— Рассказ учителя я записал. Получилось длинно и скучно, но если вы хотите, завтра я принесу рукопись и постараюсь побыстрее прочитать ее вам.
— Почему же не сегодня? — нетерпеливо спросил я.
— Потому что уже три часа утра, — ответил граф Элим, — и я полагаю, что пришло время расходиться.
Все согласились с ним и условились собраться завтра в десять часов вечера. Уже без четверти десять все слушатели были на месте. Ровно в десять с рукописью под мышкой вошел граф. Ему едва дали спокойно сесть, настолько всем не терпелось услышать обещанную историю. Мы расположились вокруг графа Элима, и в полной тишине он начал читать повествование, что мы все так ждали.
Часть первая
I
Был сентябрь 1789 года. Европа еще содрогалась от падения Бастилии. Франкфурт, вольный, город, но одновременно и место, где избирают императоров, и опасался грохочущей Революции, и возлагал на нее надежды. Что касается жителей замка Эпштейнов, то им она внушала только страх, поскольку владелец замка, старый граф Рудольф, был всецело предан императору, а император готовился объявить французам войну.
Но в тот момент, когда начинается наш рассказ, тяжким бременем на плечи графа легли не одни только политические заботы.
Он сидел в огромном зале своего замка, склонив голову на грудь. Рядом с ним сидела жена. По впалым щекам графини текли слезы, у графа же слезами обливалась душа.
В каждом движении этих благородных и величественных стариков сквозило сдержанное достоинство и трогательная доброта, и их убеленные сединами головы были словно увенчаны святыми деяниями, как сказал бы Шиллер.
Грустно и неторопливо они что-то обсуждали.
— Мы должны простить его, — говорила графиня.
— Но возможно ли это? — отвечал граф. — Если бы не существовало мнения света, я раскрыл бы объятия Конраду и его жене. Но, увы, положение обязывает: на нас смотрит столько глаз! Мы должны быть примером твердости и умирать стоя, даже если сердца наши разрываются от горя. Поэтому я прогнал Конрада, Гертруда. И он никогда больше не вернется, никогда больше мы не сможем обнять нашего сына.
— Мне была бы понятна подобная строгость, — робко возразила мать, — если бы Конрад был нашим старшим сыном. Но после вас главой рода Эпштейнов станет Максимилиан.
— Это не имеет значения, — ответил граф. — Все равно Конрад носит наше имя.
— Но он не переживет вашего гнева, — еще раз попыталась вступиться за сына графиня.
— Значит, мы скорее встретимся с ним там, где отцы могут наконец обнять своих детей.
Граф умолк, почувствовав, что если он скажет еще слово, то разрыдается вместе с женой.
На несколько секунд воцарилась тишина. Затем раздался робкий стук в дверь и, услышав разрешение хозяина, вошел старый слуга Даниель.
— Господин Максимилиан просит оказать ему честь принять его, — объявил Даниель.
— Пусть мой сын войдет, — сказал граф Рудольф. — Максимилиан потерял мое уважение, — с горечью продолжал он, когда слуга ушел, — но зато не опорочил себя в глазах света неравным браком. Он развратен по натуре, но ведет себя пристойно. Он забывает о великодушии, но всегда помнит о том, что он граф. Все-таки он бережет честь дворянина, если не в душе, то хотя бы с виду. Максимилиан достоин чести быть моим преемником.
— А Конрад достоин чести зваться вашим сыном, — сказала графиня.
Тут на пороге появился Максимилиан. Прежде чем войти, он сделал над собой немалое усилие, и обычно жестокое выражение его лица несколько смягчилось, хотя и не исчезло вовсе. Он преклонил колено перед графом, поцеловал руку ему и матери и теперь молча стоял, ожидая, когда отец к нему обратится.
Графу Максимилиану было около тридцати лет. Это был человек высокого роста и мужественного вида, с мрачным и надменным лицом. Движения его были уверенными и властными, а лицо выражало скорее отвагу, нежели ум. Каждый, кто оказывался рядом с ним, невольно подпадал под власть его несгибаемой воли, и именно это высокомерие и самоуверенность часто оказывали сильное воздействие на людей, превосходящих его умом. Любое желание этого человека должно было осуществиться незамедлительно. Трудно было выдержать его неподвижный и дерзкий взгляд: вас охватывало смутное чувство, что гнев его не знает преград и он сам, быть может, не сумеет при необходимости справиться с собой.
Графу Максимилиану, как мы уже говорили, было около тридцати лет, но преждевременные морщины, следы терзаний честолюбия, уже бороздили его чело. У него был широкий лоб, какой часто встречается у немцев; из него можно извлекать звук, свойственный полым предметам. Максимилиан и был пустоголовым гордецом. Нос с горбинкой и тонкие губы также придавали его лицу то властное выражение, которое сразу бросалось в глаза при первой встрече. Когда он хмурился, между его бровей залегала глубокая складка. Он редко улыбался, а когда это случалось, то в его заискивающей улыбке придворного сквозила лживость и алчность. Прямая и высокая фигура графа могла при необходимости почтительно склониться перед властелином. В его внешности, как и в его душе, величие уступало место дерзости, спокойствие — равнодушию, а великодушие — презрительности. Его честолюбие не походило на честолюбие Валленштейна, а скорее напоминало амбиции отца Жозефа, и с первого взгляда было ясно, что досаду за необходимость унижаться перед вышестоящими он вымещает на нижестоящих.
— Прежде чем выслушать вас, сын мой, — торжественно произнес Рудольф, — мне хотелось бы в очередной раз высказать вам мое неудовольствие. Когда вы были юношей, мы смотрели на ваши проступки снисходительно, относя их на счет возраста. Но жизнь не стоит на месте, Максимилиан. Бог призвал к себе вашу жену, но оставил вам сына; вы отец, Максимилиан. К тому же, я уже стар и чувствую, что скоро вам предстоит стать хозяином и повелителем всех наших владений, достойным представителем нашего рода. Не пора ли серьезно подумать о будущем и впредь ответственнее относиться к своим поступкам, которые стали причиной стольких скандалов в нашей округе и стольких бед в замке?
— Мне кажется, отец, — отвечал Максимилиан, — что вы слишком внимательно прислушиваетесь к жалобам простолюдинов. Я дворянин и люблю развлечения, а игры льва не нравятся овцам. Но все же, насколько мне известно, достоинства своего я не терял никогда. Трижды я с оружием в руках защищал свое имя и свою честь. Правда, во всем остальном я действительно не отличаюсь особой строгостью взглядов. Но скажите же, Бога ради, какой новый проступок я совершил? Может быть, мои доезжачие снова вытоптали пшеничное поле? Или мои собаки случайно загрызли кабаниху в угодьях соседа? Или по недосмотру моя лошадь опять затоптала крестьянина?
— Максимилиан, вы обесчестили дочь альпёнигского судьи.
— Увы, это так, — со вздохом признался Максимилиан. — Но вы, отец, не должны обращать внимания на подобные мелочи. Вы же знаете: я, не в пример своему брату Конраду, никогда не унижусь до того, чтобы жениться на простолюдинке.
— О, уж на этот счет я не имею ни малейших сомнений, — прервал его старый граф, и в голосе его прозвучала горькая ирония.
— Так чего же боится ваша милость? Скандала, о котором вы только что говорили? Увы! Ваши опасения напрасны. Случилось ужасное несчастье: Гретхен гуляла вчера одна на берегу Майна. Она, должно быть, хотела сорвать цветок — дикую розу, барвинок или незабудку, — но поскользнулась, упала в реку, и ее унесло течением. Короче говоря, ее тело нашли сегодня утром. Эта неожиданная смерть повергла меня в глубокую скорбь. Я очень любил Гретхен и, — надеюсь, вы простите меня, отец, — пролил немало слез. Зато теперь ваша милость может не опасаться последствий моего увлечения.
— Конечно, — ответил граф, пораженный этим беззаботным сожалением, этим эгоистическим легкомыслием: для сына преступление было всего лишь несчастным случаем и винить в нем оказывалось некого.
Графиня воздела руки к небу, словно умоляя Господа и Гретхен простить ее сына, который не ведал, что творил. Помолчав, граф Рудольф спросил:
— Вы хотели мне что-то сказать, сын мой?
— Да, отец, я хотел просить вас о милости. Не для себя, ибо я всегда старался не гневить вас, а для моего брата Конрада, ведь если он и виновен, сударь, то, право же, и очень несчастен.
— Прекрасно, Максимилиан! Вы поступаете как настоящий брат! — с чувством воскликнула графиня: столь неожиданное проявление благородства чрезвычайно обрадовало ее.
— Да, матушка, вы же знаете, как я люблю Конрада. Это нежное, безобидное, слабое существо, но у него чудесное сердце. Он всегда и во всем уступал мне как старшему, никогда не испытывал ко мне зависти и всегда безоговорочно признавал мое превосходство. Он ведь не виноват, если его предназначение — быть учителем философии, а не носить шпагу. Я знаю, что он совершил немалую оплошность: подумать только, тайно женился по любви на какой-то безродной девице и сделал членом нашей семьи законного сына простолюдинки, вместо того чтобы просто-напросто осчастливить ее бастардом. Это большая глупость с его стороны, я согласен. Но ошибка еще не преступление. Малютка Ноэми очень хороша собой, она, верно, околдовала простодушного Конрада, у которого была первой любовью. В конце концов, отец, все не так уж страшно. Это ведь случилось не со мной. Если бы я, старший сын и глава дома Эпштейнов, совершил подобную глупость, было бы гораздо хуже. Конечно, видя, что вы как отец отнеслись к этому мезальянсу снисходительно, император будет вне себя. Но я поеду в Вену и попытаюсь успокоить его. Мы представим ему отца Ноэми, смотрителя охоты Гаспара, как отставного военного, и со временем эта история забудется. Согласитесь, отец, что только мне повредила бы ваша снисходительность, поскольку я должен унаследовать все ваши титулы и ваше влияние при дворе. Пусть так, из дружбы к милому Конраду я готов претерпеть неприятные последствия этой истории. И я приложу все усилия, чтобы возместить ущерб, нанесенный нашему доброму имени, и вновь завоевать расположение императора; за это будьте спокойны. Но я заклинаю вас, ваша милость, не отправляйте Конрада и его жену в изгнание во Францию, как вы решили. Пусть он живет подле вас. Он будет предаваться своим ученым занятиям, и его тихое, размеренное существование будет почти незаметным. Бедный юноша так нежно привязан к вам, так любит мать! Он не сможет жить вдали от родины, которую никогда не покидал! Изгнание для него хуже смерти, отец!
— Пытаясь оправдать брата, вы исполняете свой долг, Максимилиан. Я же исполню свой долг, отказав вам в просьбе. Ведь Конрад упорствует и не желает расторгнуть этот брак, не так ли?
— Должен признать, ваша милость, что это правда: он непоколебим. Я думаю, бесполезно даже говорить с ним об этом.
— Так вот, если я уступлю ему, разве немецкая знать, считающая себя ответственной за поступки каждого из своих представителей, простит мне это?
— Очевидно, не простит. Но позвольте Конраду хотя бы увидеться с вами и самому все объяснить, отец, — сказал Максимилиан.
— Это невозможно, — быстро ответил старый граф, испугавшись охватившей его нежности. — Это совершенно невозможно.
— В таком случае, да простит меня ваша милость, — сказал Максимилиан, — я позволил себе пригласить брата в замок. Пусть перед отъездом он хотя бы в последний раз увидит ваше лицо. Он, наверное, уже здесь. Да вот он идет сюда. Будьте милосердны, отец, позвольте ему войти.
— Ваша милость, — прошептала мужу графиня, — если я всегда была вам верной и преданной супругой, окажите мне, может быть, — кто знает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Признаюсь вам, я остался лежать, утратив дар речи и не в силах пошевельнуться. Только лихорадочное биение моего сердца убеждало меня в том, что я еще жив. Некоторое время спустя, услышав, как Фидо выбирается из-под кровати, я позвал его. Собака встала на задние лапы, положив передние на кровать. Бедный пес все еще дрожал с головы до ног.
То, что я увидел, отнюдь не было игрой моего воображения или бредом воспаленного сознания. Меня действительно посетило видение, призрак, тень. Я находился во власти сверхъестественных сил. Эта комната была, вероятно, ареной ужасных и таинственных событий. Что могло здесь произойти? Этот неразрешимый вопрос занимал мои мысли до рассвета, поскольку, как вы понимаете, я не смог уже заснуть.
С первыми лучами солнца я вскочил с постели и стал одеваться.
Когда я заканчивал свой туалет, в коридоре послышались шаги. На сей раз это был уж точно живой человек. Шаги смолкли перед моей дверью.
— Войдите, — сказал я. На пороге появился старик.
— Сударь, я беспокоился, как вы провели ночь, и пришел справиться о вашем самочувствии.
— Вы сами можете убедиться, — ответил я, — оно в полном порядке.
— Хорошо ли вы спали, сударь?
— Превосходно! Старик немного помедлил.
— И вас ничего не тревожило?
— Ничего.
— Тем лучше. Не желаете ли сделать распоряжения по поводу вашего отъезда?
— Я уезжаю сразу после завтрака.
— Тогда вам его сейчас же подадут. Если вы изволите подождать четверть часа, то, когда вы спуститесь, все уже будет готово.
— Хорошо, через четверть часа. Поклонившись, старик ушел.
Итак, четверть часа были в моем распоряжении. Именно столько времени мне и нужно было, чтобы кое-что выяснить.
Как только шаги старика затихли, я подошел к двери, запер ее изнутри на засов и направился к тому месту, где ночью открывалась дверца в стене.
В своих поисках я рассчитывал на помощь Фидо. Но на этот раз он отказался даже приблизиться к стене: ни угрозы, ни даже плетка не смогли заставить его сдвинуться с места.
Я попытался найти в деревянной резьбе стены те места, где обшивка расходилась бы, но с виду все было цело. Я нажимал на все выступающие из стены места, но они не поддавались под моими пальцами.
Мне так и не удалось привести в действие ту тайную пружину, в существовании которой я был уверен.
Потратив двадцать минут на эти бесплодные поиски, я был вынужден отказаться от задуманного. К тому же в коридоре послышались шаги старика, а мне не хотелось, чтобы он обнаружил дверь закрытой. Я быстро подошел к ней и отодвинул засов в тот момент, когда старик собирался постучать.
— Завтрак для господина графа готов, — объявил он.
Я взял свое ружье, еще раз бросил взгляд на загадочное место в стене и пошел за слугой.
Войдя в столовую, я увидел, что завтрак накрыт с тем же великолепием, что и вчерашний ужин.
Несмотря на то что меня чрезвычайно занимали ночные происшествия, я не сказал о них ни слова, сообразив, что бесполезно спрашивать у старых слуг, родившихся и состарившихся в этом доме, глубоко привязанных к нему, о тайнах их хозяев. Я побыстрее закончил завтрак, еще раз поблагодарил стариков за оказанное гостеприимство и попросил указать мне дорогу в город.
Старик вызвался проводить меня до тропинки, по которой я мог выйти из гор. Поскольку в мои планы не входило заблудиться во второй раз, я охотно согласился.
Примерно через четверть льё мы вышли на достаточно проторенную дорогу, с которой было уже трудно сбиться. Пройдя еще с полчаса, я был за пределами гор Таунус, а три часа спустя вошел во Франкфурт.
Я спешил увидеться с моим учителем, поэтому, быстро переодевшись, сразу направился к нему. Учитель был сильно обеспокоен моим отсутствием: он уже послал двух сторожей и трех или четырех слуг на поиски.
— Где же вы провели ночь? — сразу спросил он меня.
— В замке Эпштейнов, — отвечал я.
— В замке Эпштейнов?! — воскликнул учитель. — А в какой части замка?
— В комнате графа Эберхарда: он уехал в Вену.
— В красной комнате?!
— Да, в красной комнате.
— И вы ничего там не видели? — в голосе учителя послышались неуверенность и любопытство.
— Конечно, видел. Я видел привидение.
— Да, — пробормотал он. — Это был призрак графини Альбины.
— А кто такая графиня Альбина?
— О, это целая история, и история невероятная, немыслимая, жуткая. Такое случается иногда в наших старых замках, стоящих на берегах Рейна и в горах Таунус. Эта легенда, в которую вы никогда бы не поверили… если бы не провели ночь в красной комнате.
— Клянусь вам, теперь я смогу поверить хотя бы в то, что действительно провел там ночь. Рассказывайте, мой милый учитель; уверяю, у вас никогда еще не было столь внимательного слушателя.
— Хорошо, — согласился мой товарищ по охоте, — но это потребует довольно много времени. Окажите любезность, приходите ко мне отужинать, а рассказ будет на десерт. Мы удобно устроимся перед камином, закурим хорошие сигары, и я поведаю вам эту жуткую легенду, которую наш Гофман наверняка положил бы в основу самого страшного своего рассказа. Конечно, если бы знал ее.
Как вы понимаете, я не преминул воспользоваться этим приглашением. Итак, в условленный час я сидел у моего учителя. И после ужина, как и было обещано, он рассказал мне историю о красной комнате…
— О чем же она? — спросили мы в один голос у графа Элима.
— Рассказ учителя я записал. Получилось длинно и скучно, но если вы хотите, завтра я принесу рукопись и постараюсь побыстрее прочитать ее вам.
— Почему же не сегодня? — нетерпеливо спросил я.
— Потому что уже три часа утра, — ответил граф Элим, — и я полагаю, что пришло время расходиться.
Все согласились с ним и условились собраться завтра в десять часов вечера. Уже без четверти десять все слушатели были на месте. Ровно в десять с рукописью под мышкой вошел граф. Ему едва дали спокойно сесть, настолько всем не терпелось услышать обещанную историю. Мы расположились вокруг графа Элима, и в полной тишине он начал читать повествование, что мы все так ждали.
Часть первая
I
Был сентябрь 1789 года. Европа еще содрогалась от падения Бастилии. Франкфурт, вольный, город, но одновременно и место, где избирают императоров, и опасался грохочущей Революции, и возлагал на нее надежды. Что касается жителей замка Эпштейнов, то им она внушала только страх, поскольку владелец замка, старый граф Рудольф, был всецело предан императору, а император готовился объявить французам войну.
Но в тот момент, когда начинается наш рассказ, тяжким бременем на плечи графа легли не одни только политические заботы.
Он сидел в огромном зале своего замка, склонив голову на грудь. Рядом с ним сидела жена. По впалым щекам графини текли слезы, у графа же слезами обливалась душа.
В каждом движении этих благородных и величественных стариков сквозило сдержанное достоинство и трогательная доброта, и их убеленные сединами головы были словно увенчаны святыми деяниями, как сказал бы Шиллер.
Грустно и неторопливо они что-то обсуждали.
— Мы должны простить его, — говорила графиня.
— Но возможно ли это? — отвечал граф. — Если бы не существовало мнения света, я раскрыл бы объятия Конраду и его жене. Но, увы, положение обязывает: на нас смотрит столько глаз! Мы должны быть примером твердости и умирать стоя, даже если сердца наши разрываются от горя. Поэтому я прогнал Конрада, Гертруда. И он никогда больше не вернется, никогда больше мы не сможем обнять нашего сына.
— Мне была бы понятна подобная строгость, — робко возразила мать, — если бы Конрад был нашим старшим сыном. Но после вас главой рода Эпштейнов станет Максимилиан.
— Это не имеет значения, — ответил граф. — Все равно Конрад носит наше имя.
— Но он не переживет вашего гнева, — еще раз попыталась вступиться за сына графиня.
— Значит, мы скорее встретимся с ним там, где отцы могут наконец обнять своих детей.
Граф умолк, почувствовав, что если он скажет еще слово, то разрыдается вместе с женой.
На несколько секунд воцарилась тишина. Затем раздался робкий стук в дверь и, услышав разрешение хозяина, вошел старый слуга Даниель.
— Господин Максимилиан просит оказать ему честь принять его, — объявил Даниель.
— Пусть мой сын войдет, — сказал граф Рудольф. — Максимилиан потерял мое уважение, — с горечью продолжал он, когда слуга ушел, — но зато не опорочил себя в глазах света неравным браком. Он развратен по натуре, но ведет себя пристойно. Он забывает о великодушии, но всегда помнит о том, что он граф. Все-таки он бережет честь дворянина, если не в душе, то хотя бы с виду. Максимилиан достоин чести быть моим преемником.
— А Конрад достоин чести зваться вашим сыном, — сказала графиня.
Тут на пороге появился Максимилиан. Прежде чем войти, он сделал над собой немалое усилие, и обычно жестокое выражение его лица несколько смягчилось, хотя и не исчезло вовсе. Он преклонил колено перед графом, поцеловал руку ему и матери и теперь молча стоял, ожидая, когда отец к нему обратится.
Графу Максимилиану было около тридцати лет. Это был человек высокого роста и мужественного вида, с мрачным и надменным лицом. Движения его были уверенными и властными, а лицо выражало скорее отвагу, нежели ум. Каждый, кто оказывался рядом с ним, невольно подпадал под власть его несгибаемой воли, и именно это высокомерие и самоуверенность часто оказывали сильное воздействие на людей, превосходящих его умом. Любое желание этого человека должно было осуществиться незамедлительно. Трудно было выдержать его неподвижный и дерзкий взгляд: вас охватывало смутное чувство, что гнев его не знает преград и он сам, быть может, не сумеет при необходимости справиться с собой.
Графу Максимилиану, как мы уже говорили, было около тридцати лет, но преждевременные морщины, следы терзаний честолюбия, уже бороздили его чело. У него был широкий лоб, какой часто встречается у немцев; из него можно извлекать звук, свойственный полым предметам. Максимилиан и был пустоголовым гордецом. Нос с горбинкой и тонкие губы также придавали его лицу то властное выражение, которое сразу бросалось в глаза при первой встрече. Когда он хмурился, между его бровей залегала глубокая складка. Он редко улыбался, а когда это случалось, то в его заискивающей улыбке придворного сквозила лживость и алчность. Прямая и высокая фигура графа могла при необходимости почтительно склониться перед властелином. В его внешности, как и в его душе, величие уступало место дерзости, спокойствие — равнодушию, а великодушие — презрительности. Его честолюбие не походило на честолюбие Валленштейна, а скорее напоминало амбиции отца Жозефа, и с первого взгляда было ясно, что досаду за необходимость унижаться перед вышестоящими он вымещает на нижестоящих.
— Прежде чем выслушать вас, сын мой, — торжественно произнес Рудольф, — мне хотелось бы в очередной раз высказать вам мое неудовольствие. Когда вы были юношей, мы смотрели на ваши проступки снисходительно, относя их на счет возраста. Но жизнь не стоит на месте, Максимилиан. Бог призвал к себе вашу жену, но оставил вам сына; вы отец, Максимилиан. К тому же, я уже стар и чувствую, что скоро вам предстоит стать хозяином и повелителем всех наших владений, достойным представителем нашего рода. Не пора ли серьезно подумать о будущем и впредь ответственнее относиться к своим поступкам, которые стали причиной стольких скандалов в нашей округе и стольких бед в замке?
— Мне кажется, отец, — отвечал Максимилиан, — что вы слишком внимательно прислушиваетесь к жалобам простолюдинов. Я дворянин и люблю развлечения, а игры льва не нравятся овцам. Но все же, насколько мне известно, достоинства своего я не терял никогда. Трижды я с оружием в руках защищал свое имя и свою честь. Правда, во всем остальном я действительно не отличаюсь особой строгостью взглядов. Но скажите же, Бога ради, какой новый проступок я совершил? Может быть, мои доезжачие снова вытоптали пшеничное поле? Или мои собаки случайно загрызли кабаниху в угодьях соседа? Или по недосмотру моя лошадь опять затоптала крестьянина?
— Максимилиан, вы обесчестили дочь альпёнигского судьи.
— Увы, это так, — со вздохом признался Максимилиан. — Но вы, отец, не должны обращать внимания на подобные мелочи. Вы же знаете: я, не в пример своему брату Конраду, никогда не унижусь до того, чтобы жениться на простолюдинке.
— О, уж на этот счет я не имею ни малейших сомнений, — прервал его старый граф, и в голосе его прозвучала горькая ирония.
— Так чего же боится ваша милость? Скандала, о котором вы только что говорили? Увы! Ваши опасения напрасны. Случилось ужасное несчастье: Гретхен гуляла вчера одна на берегу Майна. Она, должно быть, хотела сорвать цветок — дикую розу, барвинок или незабудку, — но поскользнулась, упала в реку, и ее унесло течением. Короче говоря, ее тело нашли сегодня утром. Эта неожиданная смерть повергла меня в глубокую скорбь. Я очень любил Гретхен и, — надеюсь, вы простите меня, отец, — пролил немало слез. Зато теперь ваша милость может не опасаться последствий моего увлечения.
— Конечно, — ответил граф, пораженный этим беззаботным сожалением, этим эгоистическим легкомыслием: для сына преступление было всего лишь несчастным случаем и винить в нем оказывалось некого.
Графиня воздела руки к небу, словно умоляя Господа и Гретхен простить ее сына, который не ведал, что творил. Помолчав, граф Рудольф спросил:
— Вы хотели мне что-то сказать, сын мой?
— Да, отец, я хотел просить вас о милости. Не для себя, ибо я всегда старался не гневить вас, а для моего брата Конрада, ведь если он и виновен, сударь, то, право же, и очень несчастен.
— Прекрасно, Максимилиан! Вы поступаете как настоящий брат! — с чувством воскликнула графиня: столь неожиданное проявление благородства чрезвычайно обрадовало ее.
— Да, матушка, вы же знаете, как я люблю Конрада. Это нежное, безобидное, слабое существо, но у него чудесное сердце. Он всегда и во всем уступал мне как старшему, никогда не испытывал ко мне зависти и всегда безоговорочно признавал мое превосходство. Он ведь не виноват, если его предназначение — быть учителем философии, а не носить шпагу. Я знаю, что он совершил немалую оплошность: подумать только, тайно женился по любви на какой-то безродной девице и сделал членом нашей семьи законного сына простолюдинки, вместо того чтобы просто-напросто осчастливить ее бастардом. Это большая глупость с его стороны, я согласен. Но ошибка еще не преступление. Малютка Ноэми очень хороша собой, она, верно, околдовала простодушного Конрада, у которого была первой любовью. В конце концов, отец, все не так уж страшно. Это ведь случилось не со мной. Если бы я, старший сын и глава дома Эпштейнов, совершил подобную глупость, было бы гораздо хуже. Конечно, видя, что вы как отец отнеслись к этому мезальянсу снисходительно, император будет вне себя. Но я поеду в Вену и попытаюсь успокоить его. Мы представим ему отца Ноэми, смотрителя охоты Гаспара, как отставного военного, и со временем эта история забудется. Согласитесь, отец, что только мне повредила бы ваша снисходительность, поскольку я должен унаследовать все ваши титулы и ваше влияние при дворе. Пусть так, из дружбы к милому Конраду я готов претерпеть неприятные последствия этой истории. И я приложу все усилия, чтобы возместить ущерб, нанесенный нашему доброму имени, и вновь завоевать расположение императора; за это будьте спокойны. Но я заклинаю вас, ваша милость, не отправляйте Конрада и его жену в изгнание во Францию, как вы решили. Пусть он живет подле вас. Он будет предаваться своим ученым занятиям, и его тихое, размеренное существование будет почти незаметным. Бедный юноша так нежно привязан к вам, так любит мать! Он не сможет жить вдали от родины, которую никогда не покидал! Изгнание для него хуже смерти, отец!
— Пытаясь оправдать брата, вы исполняете свой долг, Максимилиан. Я же исполню свой долг, отказав вам в просьбе. Ведь Конрад упорствует и не желает расторгнуть этот брак, не так ли?
— Должен признать, ваша милость, что это правда: он непоколебим. Я думаю, бесполезно даже говорить с ним об этом.
— Так вот, если я уступлю ему, разве немецкая знать, считающая себя ответственной за поступки каждого из своих представителей, простит мне это?
— Очевидно, не простит. Но позвольте Конраду хотя бы увидеться с вами и самому все объяснить, отец, — сказал Максимилиан.
— Это невозможно, — быстро ответил старый граф, испугавшись охватившей его нежности. — Это совершенно невозможно.
— В таком случае, да простит меня ваша милость, — сказал Максимилиан, — я позволил себе пригласить брата в замок. Пусть перед отъездом он хотя бы в последний раз увидит ваше лицо. Он, наверное, уже здесь. Да вот он идет сюда. Будьте милосердны, отец, позвольте ему войти.
— Ваша милость, — прошептала мужу графиня, — если я всегда была вам верной и преданной супругой, окажите мне, может быть, — кто знает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27